Мороковедение

Бензендрин — не самая щадящая штука. По крайней мере, так утверждает Берроуз. Я не сильно ему доверяю, но только пока дело не касается веществ. Ему приходится доверять, хоть желание сделать это усердно подавляется его поведением и говором. Он напоминает мне немецкого фрица. А когда я смотрю на Лу, то понимаю вдруг, что совсем потерялся в ощущении паранойи. На самом деле ничего страшного не происходит. Я всего лишь принял таблетку в доме Берроуза. Он отпустил всех, кто мог бы помешать нашим планам уборкой или предложением спуститься пообедать, а его неприлично богатый отец итак пропадал уже два дня. Уильям не закатывал дома вечеринок, когда он отсутствовал, но точно мог позволить себе запереться в комнате, пока мы с Люсьеном, глупо смеясь, забирались внутрь через окно. Всем, что попало к нам из рук служанок, был красивый фарфоровый чайник. Я знаю процедуру. Люсьен дважды сменил пластинку. Ему хотелось услышать ритм более подвижный. Тогда из-под иглы радиолы выскочили скачковые пассажи Бада Пауэлла, и у меня внутри всё сразу затрясло. Что-то было в игре на клавишных, — особенно в виртуозной игре, — что заставляло меня покрываться гусиной кожей. Какое-то время мы просто коротали минуты, изображая из себя снобов поколением старше. Мне нравится разговаривать о литературе и с Лу, и с Уиллом, но как только один из них насмешливо-надменно вздергивал нос, я не мог сдержать смеха. Как иронично — изображать из себя высший класс, имея с ним непосредственную связь, и, тем более, находясь в комнате с камином и шелковыми одеялами… Мы собрались создавать. Что именно — неважно. Главное создавать. Мы могли бы создать машину времени, чтобы убить Гитлера раньше, чем он развяжет мировую войну… или мы могли написать квадратное четверостишие. Возможности безграничны. Я все больше думаю о будущем, и это не приносит мне никакого удовольствия. Никогда бы не подумал, что однажды стану тем, кем я стал, и буду требовать от жизни счастье и удовольствие. В конечном итоге я планирую предложить жизни бартер: она мне счастье, а я ей — творчество, которое изменит ее. Я не уверен, что Люсьен или Уильям задумываются о будущем так же, как я. Порой мне кажется, что они о нем не думают совсем. Или вообще не думают. Насколько острыми должны быть зубчики вилки, чтобы получилось с ее помощью вскрыть человеческий череп? Я обычно не думаю о таких вещах. Но зато я понимаю, что мне скоро вставит, мой мозг вскрутит и я вознесусь на седьмое небо. Я ждал этого момента как ребенок рождество. О, я начал чувствовать гораздо лучше — будто нервы на моей коже выползли наружу и обвили меня всего по рукам и ногам. Я бездумно дёргал длинные ворсинки ковра, на котором сидел, и ждал, когда Лу что-нибудь предпримет. Мне никогда не хватает импульса, который предоставляет Люсьен. Без его горящих энтузиазмом глаз я бы не начал писать вовсе. Мне было за что благодарить и Карра, и Уильяма, и совсем нечем гордиться. С каждой новой встречей я повышал планку, ждал от себя и от друзей большего, чем мы добились в прошлый раз. Я знал, я чувствовал, что мы способны на гораздо большее, во всех смыслах. Мы собирались стать изобретателями! Мы обязаны быть бесстрашными. Мы должны преодолевать себя и все возможные барьеры. Мы должны понимать друг друга. Мы должны стать единым целым, должны перестать бояться. Превзойти все свои и чужие ожидания. О, это так типично, что Уильям начал крутить в руках ручку. Она в моих глазах предстала колесом обозрения. Зачем он крутит эту ручку? Неужели это его успокаивает? У него есть мысли, которые его пугают? Его рубашка удивительно белая, как первый снег. Его лицо — под цвет этой рубашки. Я вижу его сжатые в нитку губы и меня преследует желание их разжать и посмотреть, что же он от меня прячет. Иногда мне кажется, что я хочу удушить Вилли — только ради того, чтобы посмотреть, как на его лице будет выглядеть ужас или страх. Я никогда не позволю себе подобное, но я могу мечтать об этом часами. Я могу почувствовать, как мои пальцы впиваются в его бледную кожу, я могу увидеть, как его лицо в кой-то веки приобретает здоровый оттенок, который в его случае будет означать лишь асфиксию. Я могу представить, как он будет отбиваться, и, возможно, как он сбросит меня с себя и зарежет ножом. Определенно, у него будет нож… нет, пистолет! Он слишком педантичный, чтобы марать руки чужой кровью. Да. Пистолет — это в его духе. Револьвер, шестизарядный кольт… Решив отвлечься от мыслей о собственном убийстве, я увидел, как Лу кусает губы. Он постоянно это делает. Это успокаивает? Я тут же попробовал укусить свою губу, но переборщил и стало слишком больно. Я сразу бросил эту затею. Значит, Люсьен любит, когда ему больно? Я обожаю приход и ненавижу одновременно. Я знаю, что потом на меня накинется мандраж или даже горячка, отчего придется пропустить несколько лекций. Но сейчас мне удивительно хорошо. Даже слишком хорошо, ведь все вокруг начинает казаться мне прекрасным. Мне кажется, будто моя любовь имеет самую безграничную силу на земле, что я могу этой любовью объять все, что вижу и что ещё не увидел. Я полагаю, у меня получится это сделать. Я уверен, у меня выйдет объять своей любовью Люсьена. Я могу задушить ей Вилли. Я могу дозваться своей любовью до каждого из них. Я все ждал, когда Люсьен что-нибудь придумает, подаст мне сигнал к действию. Я был готов к чему угодно, но количество возможностей сбивало с толку. Без указаний, растерянный, я сидел на ковре и фантазировал. Я представлял, как Люсьен увидит мое возбуждение и согласно кивнет, как он примет его, как должное; как Уильям отвернется и покашляет, не готовый увидеть то, что за этим последует. Лу бы, продолжая кусать губы, сел рядом и взял меня за руку, а я бы вывернул руку из его хватки и направил бы ее в его штаны. Я бы почувствовал его теплую кожу, его нервно вздрагивающий живот и сбитое дыхание. Его темные брови бы красиво изгибались, а губы приоткрывались бы в ответ на мои ласки. Я бы уложил его на этот ковер и занялся бы с ним любовью, если бы он позволил. Я бы проник своей любовью ему под кожу. Она у него загорелая и грубая, местами покрыта рубцами, которых он стыдится. У Вилли кожа как фарфоровая, очень похожа на мою, но он не выглядит смущенным этим. В отличие от меня он гордится своей тонкой кожей; вполне возможно, что сквозь такую кожу моя любовь прошла бы быстрее. Он наверное сопротивлялся бы моей любви. Достал бы кольт и угрожал мне, но не выстрелил бы. Возбуждение загорелось бы у него в глазах после моих поцелуев, после моих прикосновений. Любовь сквозила бы в движениях, в звуках, абсолютно во всём. Он уже смотрит на меня так, будто собирается угрожать револьвером. Как глупо. Я же даже не планирую ничего делать… По крайней мере, пока Люсьен не подаст сигнал. А что если он скомандует мне поцеловать Вилли? Поцеловать его? Я бы не упустил шанса почувствовать его губы на своих — пухлые и мягкие. Я был бы не против, если бы Лу приказал мне раздеться, а я бы раздел его. Я бы целовал его ноги, если бы он попросил. Я бы отсосал ему, это точно. Интересно, сколько уже длится эта музыка? Кажется, это была моя любимая «The Fruit». Она длится не дольше трёх минут… Господи, почему три минуты длятся так долго?! Не то гипомания, не то возбуждение — все резко доконало меня, и я встал и начал расхаживать по комнате, как ненормальный. Чего уж там, я и есть ненормальный. Я ждал сигнала Люсьена, а ещё ждал, когда голову забьют творческие идеи. Конечно, желание вставить Вилли или отсосать Лу можно считать чем-то творческим… У этого явно есть творческое начало. Первая мысль — лучшая мысль, правильно…? Меня раздражала пыль на столе. Все в комнате Берроуза было на своих местах — книги, ручки, нычки, скорее всего, такой же порядок был и за дверцей шкафа, и в его голове, и в его жизни… Как бы я не хотел оказаться среди этого порядка лет через десять. Я бы, скорее, отнёс себя к самому понятию беспорядка и хаоса. Я хочу наводить беспорядок. Я хочу раскидать книги Берроуза, разорвать страницы, выкинуть в окно его блестящую пишущую машинку и смотреть, как она рассыпается на мелкие кусочки, я бы хотел сжечь его идеально сложенные рубашки. Вдруг я понял, что одного ожидания и фантазий мне недостаточно. Все в комнате это поняли, и они смотрели на меня. Кажется, все перевернулось, и теперь импульса ждали не от Лу, а от меня. Это повергло меня в панику. Я много чего хочу сделать, отсосать Люсьену, например. Это буквально все, о чем я могу думать. Я чувствую, как нарастает моя воля, и, только воля возьмёт свое, я повалю его на мягкий диван и сольюсь с ним. Я медленно тону в его глазах, пока голос Вилли вытаскивает меня в реальность. — Какие идеи, Гинзи? Его голос мягкий и сладкий, как леденец. Я давлю рвущийся стон, когда по телу пробегает разряд. Как же давно я не слышал человеческий голос! Я по нему соскучился. Мне хочется, чтобы Лу тоже что-нибудь сказал. — Только самые лучшие, Вилли-Вилли. Зачем-то я повторил его имя дважды — оно уж слишком забавно закручивалось у меня на языке. — Кажется, Гинзи серьезно накрыло. О, а голос Лу просто божественный. Он горьковат, но груб, как пила режет бревно, как птенец кричит, требуя еды от матери, как шумит низкая частота радио… И Карр, и Берроуз, все они ждут от меня осенения. Кажется, что «The Fruit» идёт уже шесть минут вместо трёх, хоть я и не видел, чтобы кто-нибудь из ребят трогал иглу проигрывателя. Я судорожно пытаюсь вспомнить, для чего мы вообще здесь собрались. Писать. Мы должны писать. Мы — писатели. Писатели будущего и настоящего. Я немного расстраиваюсь. Это неизбежно, ведь все, о чем я могу думать, это член Люсьена, который я обхватываю губами и впускаю глубоко-глубоко в свою глотку. Вилли может присоединиться и, например, отсосать мне. Мы можем одновременно подрочить. Рук хватит на всех. От таких мыслей урчит в желудке. Вот бы сейчас замять сендвич с курицей! Но я не голоден. Я просто жадный. За принятием следует удовлетворение — и это то, чего я хочу. Я готов ползать в ногах у Жизни, лишь бы она дала мне шанс поцеловать Лу. Я готов отдать душу судьбе за одну секунду времени, в которой я услышу стоны Уилла. Была бы здесь волшебная лампа Алладина… я бы загадал… Музыка остановилась, и меня выбросило на мороз из теплых объятий фантазий. Где я был? Зачем я об этом думал? Чего они ждут? — Газеты? — произносит Карр, хватая ножницы. — Ты сумасшедший, Берроуз. — Это могло бы сработать, — спокойно поясняет Вилли, не отрывая от меня взгляд. — Аллен, подними жопу с ковра и принимайся за работу. Я совсем пропустил суть их диалога. Лу уже снял со стены чью-то репродукцию в позолоченной рамке и принялся рвать газету. Уильям подал мне какую-то книгу и кивнул. Я не понимал, что мне делать. — Рви. И следуй за мыслью. Ах да. Мы не только писатели, мы — первооткрыватели! Эта мысль накрыла меня, и я принялся вырывать страницы одну за другой. Медитативное уничтожение наследия вернуло ясность в короткое мгновение тишины, и оно совсем скоро вновь наполнилось музыкой. В этот раз зазвучала композиция «Dusk in Sand». Она напомнила мне о губах Лу и о голосе Вилли, которые остались где-то далеко в прошлом, в розовых далях несбыточных, ненормальных мечт.