у смерти твои глаза

      Взгляд тщетно пытался выхватить из клубившейся у пола темноты хоть какие-то очертания ледяных глыб камней. Их не было видно, и невольно взгляд притягивало к едва выделяющейся в черноте камеры полоске окошка, не дававшего ни малейшего света. Зачем он здесь им, обречённым и не имеющим никакой лазейки, чтобы ускользнуть, избежать неминуемой участи. Казалось бы, лишь несколько рядов камней и решетка в просвете окна, непреодолимые, как горный хребет для заплутавшего в сумерках путника, и какая разница между жизнями, которые они разделяют. Там, снаружи, осталось всё. Остались надежды и планы, остались дорогие сердцу люди и неспешные прогулки в скрытых ото всех рощах, там и встречи, и тайные собрания. Как давно это было, казалось, что с совсем другим человеком, у которого ещё была надежда, была любовь. К стране, к народу, к одному конкретному человеку.        Павел обхватил руками колени, чтобы хоть как-то согреться. За плечами слишком ясно чувствовалась тень ещё не возведённого эшафота, накрывая собой и пронизывая холодом утреннего ветра. Очень некстати вспомнилось тепло дыхания, согревавшего кожу, в то время как от двери по полу змеями расползался промозглый сквозняк, проникавший под одежду и сковывающий, оплетающий льдом грудную клетку, уносивший хоть какие-то крохи нагретого воздуха. Некстати на коже вспыхивали, словно случились только что, касания вечно холодных пальцев, державших за руки только там, где не могли увидеть другие люди, только в их отдельном мирке, скрытом от всего мира. И, Бог ему судья, Паша тогда не врал, когда говорил, что любит. Слова эти, чувства были скрыты даже от самых близких друзей, но не было ни капли лжи, когда Пестель говорил их тому, кому они предназначались. Да только смысла теперь это кому-нибудь доказывать нет.       Затылок сдавливало болью и ощущалась подступающая мигрень. Холодно. Но кроме того, не пропадало ощущение неотрывного взгляда, оно не давало уснуть или хотя бы провалиться в вязкое забытие, заставляло нервно оборачиваться, хотя никого, кроме него самого, в камере быть не должно было. Может, это сама Смерть пришла навестить в последнюю ночь его и теперь сидит неясной тенью в дальнем углу комнаты и не отводит лёд своих глаз. Может, но Пестель уже чувствовал что-то подобное на поле боя, и тогда было иначе, он точно помнит. Был всепоглощающий страх, а не сковывающий мышцы и не дающий сделать вдох холод.        Говорят, человек умирает, когда в нём угасает надежда. Павел не надеялся на помилование, не надеялся на понимание. Он слишком хорошо помнил сталь в словно бы потемневших глазах на допросах, помнил, как поначалу больно было осознавать, что не получит больше никогда только ему предназначавшийся по-особому тёплый взгляд, не получит прощения. Предатель. Предатель ли? Паша любил родину и хотел для неё лучшей жизни не меньше, чем для себя. Вот и воздалось каждому по делам его, только воздаяние он получил от того, кто Пашу со страной делить не захотел. Так и не доставайся же ты никому.       Он отвернулся в противоположную сторону и перед глазами всё застлала кромешная темнота, что хоть закрывай глаза, что с открытыми сиди — разницы никакой. Кажется, Павел даже не совсем понимал, смотрит он вообще куда-то, или всё-таки погружается в полудрёму. В сознании мелькали картинки, всё сплошь залитые теплом, и мрак вокруг совсем не мог заглушить их эфемерный, трепещущий свет. Вот, солнце повисло над горизонтом, в городе Петра ночи белые, а Паша уверен, что город это их, и вся жизнь, от начала и до конца, только им и принадлежит всецело. Видит солнце и лёгкую улыбку на чужих губах, лучики, разбегающиеся от по-доброму прищуренных глаз. Видит — пламя от свечи в небольшой комнате, где никто и никогда не догадался бы их искать, свет отражается от зеркала напротив и причудливо падает, выделяя ямочки на щеках от расцветшей улыбки. Видит — свет десятков и сотен свечей, тут он не может быть рядом так, как хочется, но просто быть — уже достаточно. Совсем тусклый, но всё же свет, — луна неверным светом пляшет над Балтийским заливом, ещё не успевшим покрыться льдом. Видит — солнечные лучи, предательски отражаясь от снега слепящие глаза, и ещё не видит, но предчувствует приближающиеся сани.       Видит темноту, но чувствует разливавшийся в ней всё это время свет от огня, горящего в груди, вспыхивавшего в ожидании встреч и от коротких простых писем, непонятных других людям, но раскрывающимся в совсем другом значении, если знать как пройти лабиринт, скрывающий в себе настоящий смысл обычных слов. Огня, готового спалить всё на своём пути и самого хозяина, если не найти ему правильного применения. Свет был у Паши всегда, даже в самые тяжелые дни его жизни, он не давал забыть о мечтах, о той цели, что все они перед собой видели.        Он жил планами о перевороте, о том, как он, как они все вместе смогут сделать их родину лучше, светлее, свободнее. Засыпал с этими мыслями и просыпался с ними, всё думал и в «Правду» свою записывал, хотел до других её донести. Только правда ещё одна была, и Павел хоть себе её и признавал, разрешить, как сохранить самодержца и страну в то же время изменить, не мог. Казалось, было время, чтобы на этот вопрос найти себе ответ, а пока план был в своём всем известном виде, и Романовым в нём места не отводилось.        Два огня, схлестнувшись, могут всё вокруг спалить и оставить внутри лишь угольки да разлетевшуюся сажу. Но пока они горели, пока Пестель находил, как в своей душе их примирить и не дать выйти из-под контроля, всё шло своим чередом. Было ему ради чего просыпаться, ради чего жить и чем греться в злую стужу.       Свет был погашен одним коротким «вы предатель и лжец, Павел». Теперь внутри него была такая же всепоглощающая темнота, как и перед глазами, медленно утягивавшая в себя и оставлявшая не человека, а оболочку с небольшим количеством воспоминаний, которыми, как ни старайся, согреться не выходит.        Холоднее и холоднее становилось, а ощущение пристального взгляда всё никак не отпускало. Перед глазами продолжали плыть образы, и света становилось всё меньше и меньше. Паша бежал куда-то от города, не разбирая дороги, бежал сам не зная зачем, ветром гонимый в спину. Из-за туч выглянула ненадолго луна, осветив тонкий мостик под ногами, раскинувшийся над необъятной гладью едва отблеснувшей воды. Совсем узкий мост, по такому и пешком ходить опасно, но Пестелю было не до того, он бежал вперёд, словно там был какой-то ответ, что-то, что непременно надо было найти. и чем дольше, тем сильнее налетал ветер, тем сильнее скрипели доски под ногами и шатало из стороны в сторону. Только бы успеть, только бы добежать до конца.       Ледяная вода сомкнулась над головой, отрезая шум ветра, оставляя только непонятный гул в ушах. Паша рванулся вверх, силясь преодолеть тянущую на дно силу, и вышло даже немного всплыть, но лишь чтобы упереться рукой в застывшую на поверхности глыбу льда. Метаться в стороны так бесполезно, из этого плена не выплыть никогда, ещё и так сильно тянет ко дну, в темноту. Воздуха начинало не хватать и Пестель дернулся на пробу в стороны, но тщетно. Вниз влекло непреодолимо сильно, а по ноге, привязанная к чему-то там, в глубине, змеилась верёвка, не оставляя ни малейшего шанса выбраться, найти спасительную лунку и сделать глоток такого же ледяного воздуха. Воздух в лёгких постепенно прогорал, горло жгло нестерпимым желанием сделать вдох, но не выходило, и только спазмами скручивало изнутри, нехваткой кислорода перед глазами заплясали не то искры, не то разводы. Сейчас бы выбраться, вынырнуть на поверхность в последний момент, как в детстве, чтобы сделать быстрый вдох и снова уйти под воду. Но темнота внизу уже совсем не казалась такой уж страшной, и лишь бы перестало тянуть нестерпимым желанием сделать вдох, лишь бы в кромешной тьме прекратить видеть ледяные, ещё более холодные, чем вода зимой в Неве, голубые глаза.       Павел проснулся, хватаясь за горло и судорожно пытаясь отдышаться. За окном постепенно светало, а ночную тишину разбавил звук молотка.       Он знал, чей взгляд чувствовал на себе. Смерть — не старуха с косой. У смерти голубые глаза.