«Бабочки в моём животе — это любовь к тебе. Ни спрятаться, ни скрыться.» ©
🦋
Сону замыленным взглядом смотрит в сереющее небо и сглатывает горький дым вместе с остатками крови. Над ухом раздаётся замученный, тяжёлый вздох, но длинные пальцы заботливо проводят салфеткой по подбородку, стирая красные подтёки. — От этого совсем нет лекарств, представляешь? — хрипит Сону, перед тем, как сделать новую затяжку. — К счастью или сожалению, нет. Но тебе нужно что-то… — …с этим делать, — заканчивает он, кивая и упирая локти в колени согнутых ног. — Да, Хун, я знаю. Но не припомню ни у тебя, ни у меня сраной докторской степени в области пульмонологии и патологий. Сонхун вздыхает вновь и, комкая испачканную салфетку, садится плечом к плечу, вытягивая ноги. Прямо рядом с подошвой его кроссовка — ещё дёргающая крылом, покрытая сгустками крови, лимонница. Он смотрит на неё, чуть сузив глаза. В этот раз бабочка чуть больше, чем были обычно. И вряд ли это сулит что-то хорошее. — Ты мог бы хотя бы съехать, Сону, — негромко произносит Сонхун. Вместе с сигаретным дымом до него долетает хрипатая усмешка. — К тебе? — Да хоть ко мне. — Знаешь, — Сону утирает заплаканные от выкашливания щёки ладонью, цепляет зубами остаток сигареты, и поворачивается к другу почти лицом, всё ещё держа кривоватую усмешку на потрескавшихся губах, — мне в последние недели охренеть, как интересно, почему у тебя не появились бабочки? — Потому, что я смог остаться просто твоим лучшим другом, — не отводя взгляд, отвечает Сонхун, глядя в затянутую безысходностью, мутно-карюю радужку. — Чувства — не то, что можно контролировать. — Но то, что можно развить до необъятных размеров, подкармливая, как зверя в клетке. — Обвиняешь меня? — приподнимает бровь Сону. — Нет, но… — Но обвиняешь, — хмыкает он, туша бычок прямо о кровельное покрытие и кое-как поднимаясь на ноги. — Запиши меня в телефоне, как суицидник, договорились? — Ты ведь даже не борешься, — Сонхун пытается уцепиться за чуть дрожащую ладонь, но Сону ускользает от него, направляясь неспешно к двери, и это заставляет Сонхуна подорваться следом. — Я не знаю, как бороться с тем, что чувствую к нему, Хун. — Не жить в одной квартире, ежедневно наблюдая за их с Чонвоном отношениями. — Хороший вариант, — кивает Сону, спрыгивая на лестничную площадку. — Жаль, не мой. — Ну да, — бурчит Сонхун, выбираясь следом. — Твой же — обустроить клумбу за окном квартиры и каждый раз говорить ребятам, что выжившие бабочки летят на цветы. — Согласись, я гений? — Ты — суицидник и в самом деле. Взгляд Сонхуна обвиняющий напополам с жалостью. Сону его больше всех ненавидит. Когда темнота из-под длинных ресниц смотрит на него так, словно хочет обнять и задушить разом, когда губы поджаты, чтобы не сболтнуть лишнего. Он каждый раз задаётся вопросом: почему не Сонхун? Жизнь была бы куда проще… — Какая разница: умирать от батохаки вдали от Джея или рядом, если итог — один? — бесцветно заключает Сону. — Но всё же — ты выбираешь быть рядом. — Потому, что это единственное, что мне доступно.🦋
— Сону-я! Приоткрывая глаза, Сону уставляется в потолок, усыпанный наклейками со всевозможными ненавистными ему уже бабочками. Дурацкая идея Чонвона. Которую поддержал Джей. Сону ведь — цветочная фея, заклинатель бабочек и просто человек с волшебной улыбкой и загадочным взглядом, как считает младший. Природная аномалия и человеческая патология — вот всё, что на самом деле Сону. — Вам помогут лишь в Японии, молодой человек, — говорил седовласый врач, проверяя рентгеновские снимки, заключения узи, биопсию и анализы. — Только там ещё осталась клиника по лечению батохаки и ханахаки. Слишком редкой с годами стала болезнь… И именно Сону в неё угораздило вляпаться. Он нехотя приподнимается на локтях и упирается теперь взглядом в рамку на тумбочке с цветной фотографией. С улыбающимися Чонвоном и Джеем в обнимку, в дурацких праздничных колпачках, в собственные растянутые в притворной улыбке губы и разрушенный в руках Сонхуна торт, что они почти уронили… Опуская голову, Сону сжимает зубы и подавляет приступ кашля. Не сейчас. Не когда его зовут и Джей вот-вот может войти в комнату, чтобы поторопить и в очередной раз пожурить его за то, что задерживается к ужину. Но Сону ничего не может с этим поделать. Лишь проводит прохладными пальцами по горлу, пытаясь хоть как-то успокоить подступающий приступ. Хоть как-то облегчить это чувство… Сначала это похоже на першение при простуде. Неприятно сглатывать, хочется закинуться парочкой мятных леденцов или выпить тёплое молоко. Потом, это перерастает в похожесть на аллергический приступ. Когда становится тяжелее дышать, в горле не просто першит, а словно что-то скребётся. Кто-то скребётся. Это зудит, это болит, это изводит. А потом это просто возводится в Абсолют, когда ты уже не можешь вдохнуть и просто заходишься в приступе кашля, пытаясь помочь бедному существу из тебя выбраться. Проскрести тонкими иглистыми лапками по нежной гортани, царапая, разрывая, пачкая бледно-жёлтые, едва раскрывшиеся крылышки в свежей горячей крови. Умирая на кончике языка и вываливаясь в ладонь уже без пяти минут подрагивающим трупом. — Сону-я! Ну, где ты там… Он вздрагивает крупно, поднимая голову и задыхаясь на вдохе, когда слышит шаги. — Момент! — срывающимся голосом кричит Сону, хватая с тумбочки бутылку воды и роняя неуклюже рамку. Застывая с бутылкой в руках, потому что под звоном разбивающегося стекла прямо на глазах по счастливым улыбкам ползёт паутина осколков. — Ты чего это? — распахивая дверь, Джей спешно подходит к кровати, но резко останавливается, боясь вступить в отлетевшие мелкие осколки. — Ты всегда ненавидел эту рамку. Он улыбается вдруг, качая головой. Садится на корточки, разглядывая действительно идиотскую, безвкусную рамку с бабочками и цветочками из какой-то дешёвой керамики. Рамку подарили Чонвон и Джей в тот же день, в который и было сделано фото. Просто в качестве шутки. В качестве шутки же, вставили фото, поставили на тумбочку рамку. Почти год, в качестве шутки, она всё ещё там стояла. — Прости, — шепчет Сону, поднимая смазанный взгляд. Улыбка Джея пропадает, когда он замечает застывшие в чужих глазах слёзы. — Эй, — он хмурится, подтягивается повыше и садится на край кровати, чтобы заглянуть Сону в лицо, которое тот запоздало решает спрятать. — День дерьмо, полагаю, но я знаю, как его спасти. Пойдём ужинать? Мы с Чон-и приготовили мясо с овощами… Сону сбивчиво кивает, но, на самом деле, он перестал слушать после осточертелого «мы». Это всегда «мы». «Мы» собираемся и не хочешь ли с нами? «Мы» ходили и сейчас расскажем тебе. «Мы» хотим приготовить, будешь ли ты? Сону правда, где-то в глубине души, под слоем всё новых и новых коконов и неисчерпаемой боли, рад за их пару. Рад, что они счастливы. Рад, что счастлив и любим Джей. Но где-то очень в глубине. Там, где ещё даже коконы не образовались. Там, где жизни нет. — Не хочешь поделиться? — вырывает его из вязких мыслей тихий низкий голос. Глаза Джея тоже чёрные, но не такие же, как у Сонхуна. При особом освещении в них можно заметить проблески тонкие золота. Сону мотает головой, сдерживаясь из последних сил. — Хочу мясо, — выдаёт он, вызывая, он знает, яркую улыбку. Вглядываясь в образовывающиеся на впалых щеках особенные ямочки. В лучики вокруг тёмных глаз. В то, что может так близко легально. Впитывает каждой клеточкой кожи, чтобы чуть позже — выкашлять свою любовь в форме очередной лимонницы. Удивительно всё же, как эта позабытая всеми и почти что исчезнувшая болезнь подбирает существ и цветы. Сону сначала радовался, что это не цветы. Но теперь, когда он сидит напротив Джея, всего в пятнадцати сантиметрах от любимой улыбки, до которой, на деле, целая вечность, и ощущает скребущие по гортани тонкие лапки — он ненавидит искренне всем естеством то, что это не цветы. Соцветия вряд ли бы так изнуряюще и издевательски покидали его истощённые лёгкие. — Идём, — похлопывая его по колену, Джей поднимается с кровати и кивает на разбитую рамку, — уберём после ужина. И подарим тебе, так и быть, новую рамку. Сону не отвечает. Смотрит в широкую спину, в забавно подвязанный бант синего фартука, в пустоту коридора за открытой дверью, которую Джей после себя оставил. Как и внутри Сону после того, как случайно поцеловал его в прошлый Новый Год. Это было глупо, действительно ненамеренно, по ошибке, и так коротко, что проще сказать, что этого не было вовсе…но это было. И Сону это помнит так отчётливо, ясно и подетально, что мог бы нарисовать сотню картин покадрово, как он резко обернулся на оклик, вообще-то, чужого имени, как в его губы на секунду врезались чужие, как Джей моментально отстранился опьяневше смеясь и попутно извиняясь. Сону посмеялся тогда тоже. Какая глупость — перепутать его с Чонвоном в полумраке их кухни, только лишь потому, что одинаковый цвет волос и блестящие блузы, кажущиеся в освещении новогодних гирлянд — разноцветными до каждой пуговки. Он даже забыл об этом на пару недель. А потом резко вспомнил, когда одной январской ночью столкнулся с Джеем нос к носу в дверях кухни. Почти также близко, но недостаточно. Недостаточно для того, чтобы снова поцеловать, но вполне достаточно, чтобы взбудоражить спящее до того дня сознание и спокойное к очаровательной улыбке сердце. Большими глотками вливая в истерзанное горло воду, Сону старается утопить внутри чёртову бабочку, решившую выползти так не вовремя. Он думает о последствиях разлагающегося крылатого трупа внутри себя немногим позже. Когда не вслушивается в мурлыкающие разговоры Джея и Чонвона, когда пережёвывает тщательно действительно вкусное мясо, заедая овощами, забивая гортань так, чтобы, если уж желтокрылая ещё и была там — точно утрамбовалась куда-нибудь поглубже. Сону думает о последствиях, когда запивает очередной кусок мяса апельсиновым соком. Чуть ярче жёлтым, чем крылья его лимонниц. Намного ярче, чем желудочный сок и желчь, с которой порой по утрам на голодный желудок, вместе с кровью, выползают бабочки. Он несётся в туалет, зажимая ладонью рот, и чудом успевает задёрнуть щеколдой дверь, прежде чем рухнуть на колени и вывернуть ещё неостывший ужин в унитаз. Вперемешку с поломанными бледно-жёлтыми крылышками и грязно-багряной кровью. — Сону! Открой, пожалуйста! — кричит Чонвон по ту сторону. — Сону, мы волнуемся! Он не винит их. Но и себя винить не торопится тоже.🦋
— Может попробуем что-нибудь? — устало поднимая взгляд, Сону смотрит на Сонхуна сквозь сумеречный воздух и сигаретный дым. В его чёрных глазах отражаются огни засыпающего Сеула и снова жалость. Сону считывает её уже, научился. А потому, не дожидаясь ответа, отворачивается, затягиваясь вновь и щурясь в распростёртый перед ними город. Крыша — хорошее место, особенно в тёплое время года. Особенно, когда знаешь, что убьёт тебя не она точно. — Я могу взять взаймы денег, — вместо «да» или «нет» отвечает Сонхун, прикладываясь к открытой бутылке дешёвого вина, что они купили перед тем, как забраться на излюбленное место. — Хочешь, в кредит влезу? — Ты меня точно не любишь? — усмехается Сону, сдавливая в ладони бычок и даже не морщась от боли. Такие мелочи уже не могут его ранить. — Как друга. И ты прекрасно это знаешь. Мои бабочки давно бы при тебе вылезли, будь они. К тому же, — откидываясь на спину, Сонхун устремляет взгляд в небо, подёрнутое синевой и усыпанное уже проявившимися крохотными звёздами. Всё лучше, чем потолок Сону в бабочках. — Батохаки — не какая-нибудь аллергия. Она не встречается у каждого второго, Сону. Ты ведь… — Знаю. Отбрасывая бычок, Сону укладывается на спину тоже, пусто рассматривая тёмное полотно над ними. — Почему это так не работает? — Что именно? — Любовь. Почему я просто не могу выключить это к Джею и полюбить, скажем, тебя? — А ты спросил меня, хочу ли я твоей любви? — поворачивает к нему голову Сонхун. — Я предполагаю, Хун, — закатывает глаза Сону, скашивая взгляд после. — Потому, что ты даже не пытался с этим бороться. Ты с первого дня только и делаешь, что мусолишь жалкие полсекунды…ты ведь мог переключиться и не развивать мысль о нём? — Возможно. Я не знаю. Время прошло, и я не знаю, чего мог, а чего… — Ты мог, как минимум, не пересматривать все ваши фото и видео, чтобы «убедиться». Это топило тебя. — А может я всегда любил его где-то в глубине души? — Там же в глубине, где и себя? Сону осуждающе смотрит на друга, подпёршего голову рукой и смотрящего с точно таким же осуждением в ответ. Сонхун, быть может, в чём-то и прав. Но Сону правда нужно было убедиться, и без кавычек, в том, что он к Джею ничего не чувствовал…но чувствовал очень даже многое. Потому что знал, как проявляются эти чувства. Они скреблись в сердце точно также, как скребутся сейчас по горлу изнутри бабочки. Мог ли он этого избежать? Помогло бы ему что-нибудь? Он не знает. И не узнает теперь. Потому, что случилось, что случилось… — Нет, Сону. Сонхун упирается ладонью в его ключицы и укладывает обратно на покрывало, не давая до конца потянуться к себе. Он вздыхает тяжко, перемещая ладонь на грудную клетку. Аккурат над сердцем и наполненными коконами лёгкими. — Не будь эгоистом. — Я — почти труп, — ведёт плечами Сону, ощущая тепло разливающееся по коже от чужой руки, — могу себе позволить. — Не можешь. Хотя бы потому, что у тебя ещё есть… Сонхун резко садится и тянет за собой Сону, у которого внезапно закатываются глаза, а губы сжимаются рефлекторно, потому что наружу снова лезет кашель. Держа одну ладонь на спине Сону, другой рукой Сонхун заучено сгибает в коленях его ноги, опирает о них грудью и позволяет голове слегка свеситься меж. В таком положении — бабочки выходят чаще всего, легче всего. В таком положении у Сону чуть меньше возможности задохнуться. Он вслушивается в сиплые, натужные, короткие вдохи и протяжные выдохи, и закрывает глаза, прикладываясь лбом к подрагивающему плечу. Хватка тонких пальцев на его штанине усиливается, как только Сону начинает беспорядочно кашлять и выплёвывать желтокрылых. Сразу нескольких. Они с Сонхуном, под судорожное и хрипатое дыхание, смотрят на ошмётки наспех съеденного кимпаба, пятна крови и, возможно, вина тоже. На трёх разно размерных лимонниц. Трёх. За весь почти год никогда больше одной за раз ещё не наблюдалось. Сонхун сжимает плечи Сону крепче. — Я ещё у брата денег спрошу, — говорит он чуть слышно, пока в объятиях его слабеет уставшее тело. Только вот кажется ему на какой-то миг, что шанса у Сону, всё-таки, может уже и нет.🦋
Его и впрямь нет. Прикладываясь влажным от испарины лбом к зеркалу в ванной, Сону уже даже не вытирает губы. Этим утром он, как никогда, счастлив, что Джей и Чонвон ушли в университет раньше него, потому что он понятия не имеет, как объяснил бы одиннадцать мёртвых бабочек в окровавленной раковине. И залитое кровью его лицо. И немного пол. Ночью он просыпался несколько раз в ужасе, боясь, что бабочки теперь будут заставать его и в такое время, лезущие раньше лишь вечерами и иногда только утром. Но всё обходилось. Он кашлял в подушку, запивал тёплой водой, лез в глотку пальцами, чтобы проверить — не появилась ли ещё маленькая убийца. Но не было ничего и, измученный, он засыпал ненадолго вновь. Проснувшись в очередной раз с хлопком входной двери и нестерпимым желанием вывернуться наизнанку. Выворачивая на деле только парочку внутренностей, как мешок с прилипшими к нему костями. Долго, муторно, но пока ещё успешно. Пока ещё. — Я смотрел билеты на самолёт, — запыхавшись делится Сонхун, сбрасывая в коридоре куртку и кидая пакет из аптеки прямо на пол. — Нашёл даже не дорогие. Конечно, одному тебе полететь было бы дешевле, но я не уверен, что это хорошая идея и… — Многие живут с ханахаки и батохаки — одни, — севшим голосом бормочет Сону, привалившись плечом к дверному косяку ванной комнаты. — Да, но жизнь подкинула тебе такую роскошь, как лучший друг, так что… — Скажи, что принёс яд — и я тебя даже поцелую. Сонхун кривится на эту неуклюжую шутку и, подцепляя пакет пальцами, уходит в спальню Сону. Он поднял трубку со второго гудка. Услышал сорванный голос и воющий плач, и почти что сорвался из аудитории под недоумёнными взглядами одногруппников. Покупал всё, что привёз почти в бессознательном состоянии, думая лишь о том, что болезнь в Сону как-то семимильными шагами прогрессирует. Думая о том, что одиннадцать бабочек этим утром — явно ещё не предел. Надеясь, что Сону потерпит ещё немного. Не зная совсем — чем может ещё помочь. — Конечно, ничто из этого не излечит тебя полностью, но, — пожимает он плечами, вытряхивая коробки на кровать. — Тут есть даже гель от язв и ран на слизистых. Просто какие-то сглаживающие першение сиропы. И леденцы. Простые от кашля, знаешь, я подумал, почему бы не попробовать и впрямь есть их, если… — Гель от язв, — тянет Сону, присаживаясь на постель и беря коробок в руки. — Сифилис? — Я не… — Сонхун поджимает губы и чешет затылок. — Не спрашивал, если честно. И не гуглил. Просто сказал для чего и что мне нужно и…мне дали, — указывает он рукой. — Стоматит, — вычитывает Сону. — Это гель от стоматита. Как думаешь, Хун, стоит следовать рецепту или выдавить сразу тюбик в глотку? А вдруг я потравлю их этим? Кстати… — Не потравишь. Посадишь свой желудок разве что. Только сейчас Сонхун успокаивается. Переводит дыхание, садится на корточки перед Сону, внимательно изучающим упаковку, кладёт ладони на острые колени, не скрытые короткими спальными шортами. — Давно это началось? — Ночью. Но не так. Я думал, что просто…обойдётся кашлем. — Я смогу купить билеты уже в конце недели. — Я в жизни с тобой не расплачусь, — опуская плечи, Сону опускает и руки поверх чужих. Взгляд его — мокрый, пустой. — Твоя жизнь — будет отличной платой, — чуть сжимая бледную кожу, Сонхун упирается лбом в предплечье Сону. — А ещё, будет здорово, если ты расскажешь Джею… — Нет. — Но, Сону! — Нет. Ему незачем знать, Хун. К чему ему ответственность за чужие чувства и жизнь? Он не просил этого. И я не позволю ему жить с этим. Как бы ты себя чувствовал, если бы к тебе вдруг подошёл человек и сказал, что был болен батохаки из-за тебя? Что, если бы ты узнал, что человек умирает от батохаки из-за тебя? Готов поспорить, ты вскрылся бы от жрущей совести. — Сошёл бы с ума точно, — сдаваясь, обречённо произносит Сонхун. — Я не хочу ему такого. Он счастлив. Он заслужил счастья… — Как и ты. — Узнаем, когда прилетим в Японию, полагаю? Его губы трескаются в паре мест ещё раз, когда он вымучивает для Сонхуна слабую улыбку. Которую тот с благодарностью и какой-то даже щенячьей радостью принимает, блестя чёрными глазами. — Ты согласен? — Ты будто предложение мне делаешь, фу. Сонхун смеётся, придвигаясь ближе и обнимая его за пояс, позволяя обхватить тонкими руками свои плечи. — Это куда важнее предложения, Сону. — Боюсь, что, если я ещё раз скажу «нет», ты просто утащишь меня в мешке из этой квартиры. — Чёрт, а что так можно было? Сону даже пытается смеяться вместе с ним, падая немного вперёд и упираясь подбородком в тёмную макушку. Но смеяться из-за разодранного горла больно, а улыбка, так и застывшая на бледных губах, увлажняется солью сбежавших по щекам слёз. — Как же жаль, что это не ты. Обнимая дрожащими руками крепче, Сону закрывает глаза и роняет ещё несколько слёз в волосы друга, прежде чем им приходится расцепиться и хоть ненадолго, хоть немного, но облегчить медикаментами его боль. Ту, что ещё возможно.🦋
Потому, что боли внутри — не поможет уже ничто. Сону оказывается на коленях перед унитазом утром за день до их с Сонхуном вылета в Осаку. С кричащим за дверью Джеем. С ничего не подозревающим, уехавшим к родителям, Чонвоном. С Сонхуном, спешащим к ним домой, после набранного кровавыми пальцами сообщения. Сону слабо видит что-то перед собой и решает, что держать глаза закрытыми — будет лучшим из вариантов. Решает, что прижаться щекой к холодному борту ванны — идеальный выход для его пылающей влажной кожи. Решает, что двадцать две бабочки — это немного, но перебор для его совсем уже обессиленного организма. Джею в этом году стукнуло двадцать два. Сону разбито усмехается, коротко втягивая носом воздух, пропахший желудочным соком, кровью и лимонным освежителем воздуха. Джей до жути любит этот разъедающий лёгкие запах. Бабочки Сону — лимонницы, нежно-жёлтого цвета. И это было бы, наверное, смешно или мило. Если бы не было перемазано крест накрест багряной кровью, которой испачканы не были разве что светлые стены. — Сону, если ты не откроешь — я выломаю дверь! — доносится до него заполошный крик. Он должен был среагировать на него молниеносно. Испугаться, замешкаться, броситься всё стирать и смывать следы…но он не может даже открыть глаз. Едва ли дышит, чисто автоматически, всё ещё кривовато как-то улыбается, чувствуя, как под щекой нагревается бортик ванны. И, как знать, возможно, все его мучения прямо сейчас заканчиваются? — Сону, пожалуйста, я ведь волнуюсь… Глаза открываются сами. От сломленного голоса, от глухого удара будто коленей по полу, от ещё одного удара словно головой о дверь. Сону знает эти звуки наизусть. Слышал у себя не единожды. Но он бы, может, и рад подать признаки жизни. Только тело не слушается. Хорошо ещё хотя бы его держит плавающее сознание и… Всё, что он может — это скользнуть вниз, опёршись на локти, и свесить голову, касаясь влажной чёлкой кафеля. Потому, что очередная бабочка не заставляет себя долго ждать. Он даже уже не кашляет. Просто низвергает её из себя ещё, кажется, слабо дышащую. Ещё немного живую. В последнее время бабочки из него выпадали поломанные, нецелые, скомканные и сбитые в единое нечто. У этой ещё подрагивали слабо окровавленные крылышки. Она ещё была ненадолго жива. Пока ладонь Сону не размозжила её в нелепую кашицу. Он не нажимал на слив, не пытался хоть что-нибудь сделать с красными мазками от своих пальцев, не забивался в угол, закрываясь полотенцем. По-прежнему опираясь на локти и глядя лишь на ладонь, под которой находился уже не трепещущий, ставший целым ничем, труп, он слышал замершее позади дыхание. И чувствовал на острых лопатках испуганный до смерти взгляд. — Сону… И жалость. В тёмных глазах с проблесками бесценного золота. — Выйди, — хрипит он на грани. — Хун приедет… Но его не слушают. Снова играют в сердобольность и поднимают на руки осторожно, как только выходит, стараются не смотреть в перепачканное и измождённое лицо, кладут на скомканные простыни, тут же вылетая прочь. За тёплой водой, как оказывается уже через несколько мгновений. Лицо Джея — непривычно серое. Глаза без намёка на свет — сплошь чёрные. А ещё — оно расплывается под неясным взглядом Сону, как только он, осушив кружку воды, укладывается тяжёлой головой на подушки, не отводя глаз. — Бабочки летят на цветы, — бесцветно шепчет Джей, глядя куда-то на и одновременно сквозь Сону. Тот лишь медленно моргает в согласии, не в силах произнести слов. — Это не Сонхун. И это не вопрос. Сону моргает ещё раз и чувствует, как в наволочку впитывается влага. Стекает по переносице и застилает, и без того нечёткий, обзор. Джей так и сидит перед кроватью. На коленях, сложив на них же руки, боясь посмотреть и коснуться. Будто Сону для него внезапно — весь ядовит и заразен, но ещё не настолько, чтобы сбегать в другую комнату или страну. Но уже настолько, чтобы хотя бы его не касаться. И это…пожалуй, даже больнее, чем двадцать с небольшим беспощадных бабочек, покидающих твои лёгкие. — Как давно? — Год. Тихое совершенно слово, разбивающее что-то внутри каждого из них. В Сону — надежду на спокойную смерть и спокойствие Джея. В Джее — что-то неизвестное, но по глазам заметно не менее важное. Сону разобраться, увы, не в силах. — Это…это ведь можно вылечить? Тебе ведь можно помочь? Их глаза, наконец, находят друг друга. И Сону жалеет. И лучше бы «не». Потому, что видеть золото жидким, подсвеченным из-за подступающих слёз — не то, чего бы ему хотелось, возможно, в последние минуты, часы, дни? Вообще, никогда. Видеть слёзы Джея — которых он в принципе ещё ни разу не видел. Из-за него. Это неприятно скреблось совестью. И совсем не также, как и скреблись ещё недавно желтокрылые бабочки. Можно ли ему помочь? Возможно, есть шанс. Можно ли это вылечить? Им с Сонхуном скажут завтра, когда они прямиком из аэропорта поспешат на приём в единственной во всей Японии клинике, что ещё лечит такие устаревшие и почти исчезнувшие болезни. Или… Джей ловит его за плечи. И больше не отпускает. Помогает сползти с кровати, кое-как устраивает в своих руках, смотрит с молчаливыми слезами и давящей на виски болью на кровавых лимонниц, упавших к его ногам. На любовь, которой его любят так долго и о которой он даже не подозревал. На медленную смерть близкого, которую он не в силах побороть прямо здесь и сейчас. Дверь за их спинами хлопает как-то слишком громко, пронося по полу прохладный воздух. Сону знает это. Но совершенно ничего не чувствует, кроме груди, к которой его всё ещё прижимают. Кроме ладоней, которыми вдруг накрываются щёки. Кроме груди другой, к которой его жмут с новой силой, забирая, как куклу из одних объятий в более крепкие. Он не чувствует, что руки Сонхуна мелко дрожат и холодные. Не чувствует его слёз, затекающих под ворот его футболки. Чувствует только запах слабовато-цветочный от бледной шеи, лёгким шлейфом окутывающий их. И думает, что умирает, потому, что чувствует ненавязчивую сладость фиалок. Эти цветы мама часто выращивала на подоконнике, когда он был маленький… — Я вызвал скорую, — долетают до него обрывки фраз. — Они вряд ли помогут. — Возможно…ослабить приступ… — Переждать всего день… Всего день. И они будут в Японии. Мчаться по заполненным улицам к границе города, стоять в пробках и стучать каблуками по белоснежным полам. Нервно теребить в руках все карточки и заключения, отданные Сону в клиниках Сеула за этот год. Обкусывать пересохшие губы, в ожидании результатов первичного осмотра и списка анализов. Ехать в отель по разноцветному городу. Есть мороженое перед сном, чтобы заморозить к чертям сраных бабочек, что обязательно будут настырно лезть из него, пока он вдали от Джея… Сонхун сгребает пальцами влажную ткань футболки на спине Сону, прижимая потяжелевшее и застывшее тело к себе так крепко, чтобы трещали у обоих кости. Плачет молча, вжимаясь лицом в пока ещё теплое плечо. Не чувствует больше в свою шею обрывистого и сиплого дыхания, закончившегося на одном единственном шумном выдохе. И прячет теперь навсегда в кармане джинсовки крохотное соцветие фиалки, испачканное его кровью.