динь. динь. динь.
Она помнит, как будто вчера, их первую глупую встречу в замызганном, старом баре с нелепым названием «Мёд». И не было никакой искры, никакой любви с первого взгляда или хотя бы намёка на духовное притяжение. Только больное веселье. Тупая пульсация мыслей от риторического «Сколько денег у него в кошельке?» утвердительным «Много» к побуждению «Действуй!». Только смех её прямо ему в лицо звонким звоном бокалов и развязная череда поцелуев с отметкой «дёшево». — К тебе? Ко мне? — Зачем? Говорят, здесь хороший туалет и крайне удобная раковина. Она помнит, что его крепкая шея уже тогда пахла мускусом, негой и зрелищем, а её впалые плечи — цветами. Тонко тонким букетом из незабудок, дикого цвета и луговых ромашек, которые вырывают с корнем и называют бурьяном. Высокой порослью сорной травы. Ею никак не дышать — её лишь сжигать и выбрасывать. Её лишь выбрасывать и сжигать. Не смотреть ей в глаза, не влюбляться. — Любовь — абсолютнейший бред. — Почему? — Потому что её не бывает. Есть только звериная похоть и людской расчёт. Она помнит, что он ненавидел любовь. Что пришивал плоско-полые пуговицы ей вместо глаз, сосков и всего, что имеет хотя бы намёки на полукруглые очертания. Что называл круги бесконечностью и каждую ночь не говорил, а упрямо твердил что-то о том, что бесконечность, пусть даже и в символах, совсем и вовсе не для него. так бывает. прости.динь. динь. динь.
Она помнит их первый крупный скандал спустя не неделю, а ровно шесть дней от невзаимно взаимного решения съехаться. Разделить, разорвать, разодрать свою жизнь, словно учёный совет не условную ленту условного времени, и отмерить на ней две контрастные точки. Только «до» и «после». Только «после» и «до». — Я не могу, понимаешь? Я попросту так не могу! Она помнит его звериный оскал. Учащённые вдохи-выдохи вязкого кислорода, кривую улыбку на дрожащих губах и замыкающий взгляд исподлобья, когда он вспарывал её вдоль и поперек острым концом своих же ресниц и кидался к ней точно вперёд. Без малейшего предупреждения или хотя бы намёка. Резко, развязно и ровно он кидался к ней точно вперёд и с удовольствием бил наотмашь. Один-единственный раз. Механично и точно. Как будто набатом. До отдаленного звона в ушах. — Думай, с кем говоришь, моя милая. Думай о том, что делаешь.динь. динь. динь.
Она помнит, что голова с тех пор постоянно и страшно болела. Нет. Не болела. Кружилась. Пол вертелся у неё под ногами и расплывался неясной кляксой, в то время как где-то рядом, совсем, ну, совсем уж рядом играла, парила мелодия — лёгкая, тонкая, почти невесомая. Сплетённая из отрывков восторга и чьего-то весёлого смеха. Детского, яркого, определённо здорового и совершенно нормального. Совсем не такого, как у неё в голове, а такого, как на огромной ярмарочной карусели со старинными лошадьми. Выше. Ниже. И снова по кругу. Ниже. Выше. Пока не стошнит. — Ты выглядишь просто отвратно. — Спасибо. Ты тоже. Она помнит, что хохотала юродиво-звонко. До судорог связок и шеи. Что меняла себя и дневной рацион, заменяя ПП уколом. Просто пара уколов — кастрация мозга. Просто пара уколов — внутривенная вакцина дерьма от тошноты, голода и депрессии. Сперва здоровый коктейль, цвет лица в тон модели с билборда, а затем фейерверк из прозрачных брызг на конце острейшей иглы, бессонная ночь или бессонные ночи, Лунная соната Людвига ван Бетховена и зарытая вглубь гардероба пачка не сигарет с ультрамятным и тонким фильтром, а балетной полупрозрачной парчи. Её бы выкинуть и забыть. Совсем забыть и совершенно выкинуть, чтобы больше никогда не смотреть и не вспоминать о том, как она сходила с ума. Как заедала мороженым особо горькие таблетки, шипящие на конце языка намного и много противнее тех самых дешёвых коктейлей из водки и кисло-кислой газировки с вишнёвым соком. это всё — квинтэссенция пошлости и мономании. хочешь рот в рот? как спасение и отмирание.динь. динь. динь.
Она помнит, как сильно хотела уйти. Как у неё на то не хватало ни сил, ни желания, как она умоляла его оставить её одну, а он в ответ пожимал плечами, полусухим шершавым языком прокладывал дорогу от её виска до подбородка и, как будто бы издеваясь, твердил ей о том, что здесь и сейчас его всё, абсолютно всё устраивает. — Даже ты сама. Представляешь? Она помнит, что нервы и тело сдавали. Что её организм состоял из кофеина, таблеток и водки, что из хрупко-худой она стала страшно-сухой и что однажды, купив себе сладкой ваты, она не вернулась домой. нелепая сладкая вата. разноцветная яркая смерть.динь. динь. динь.
— А ведь если подумать, то как-то странно всё тогда получилось. — Тебе кажется это странным? Её голос дрожит и срывается. Падает вниз и снова подскакивает, штрихуя график эмоциональной стабильности нестабильным техническим. Три-мать-его-ноль. Почти не обидно. Почти никогда не считается, и поэтому голос дрожит и срывается, а её тело нездорово колотит. Натурально выворачивает наружу. Сладко-липкое чувство собственного помешательства пульсирует прямо под кожей и центрифугально растекается по артериям вместе с врождённой хворью и полоумной заразой. На лопатках трескается обшарпанная краска цвета мёртвого мрамора, по периметру оголяются вздутые вены с голубично-сиреневым запахом, и она не чувствует ни темпоритма динь-динь в бокале, ни граней чего-то реального. — Обними меня. — Что? — Обними. Она не знает, откуда берётся это желание. Она просто делает пару глотков из его, а не своего стакана и первой решает поднять глаза, чтобы встретиться взглядом. Откровенно. Без масок. Один на один. Чтобы мурашки по коже и искры в глазах. Чтобы понять или хотя бы почувствовать что-то. Что? Его пылающий взгляд — острый, как нож, как кинжал, как испачканный кровью скальпель — впивается в плоть, вгрызается в плоть, разрывает её до костей и щекочет, свербит под дугами адамовых рёбер. Его штампованная аморфность — обгоревшая, словно старый фитиль, тонкий-тонкий фитиль тонкой-тонкой свечи, не поставленной ни за упокой, ни за здравие, — пульсирует у неё в висках, жужжит у неё в ушах, кусает за мочки, наизнанку выворачивает каждый возможный орган и рвёт его в клочья. Она от того совсем не стесняется. Она улыбается шире и громко хохочет, заламывает не тонкие, а откровенно тощие, пугающе тощие запястья, стискивает ребристые зубы и терпит долгую дрожь мелкокалиберной дроби. свинцовый крошечный шарик. прямо в выемке между ключицами. ранена или убита? заткнись. Она от того совсем не стесняется. Даже не думает, чтобы стесняться. Она первая подаётся вперёд и хватает руками его крепкие, сильные плечи. Ему остаётся поддаться и сдаться. Притянуть её ближе к себе. Так странно… Её впалые плечи по-прежнему пахнут цветами. Его шея — попыткой семьи и клубнично-розовой пастой для детских молочных зубов, за которые феи приносят подарки, а серые мыши — горстку монет. — У тебя есть дети? — Дочь. — Как зовут? — Муза. Её улыбка кривой пунктир — линии ломано-переломанные, и она, отодвигаясь как можно дальше, вдруг поднимает всё тот же винный бокал, салютует ему и бармену в воздухе, чтобы крепко-крепко зажмурить глаза и выпить весь алкоголь до дна. — За здоровье маленькой тёски. — За здоровье обычно чокаются. Его толстое замечание мимо ушей, мимо эмоций. Его толстое замечание точно в цель её собственных мыслей о том, что она давным-давно уже чокнулась. С ним или без него. давным-давно… а есть что-то дольше? Она снисходительно приоткрывает глаза и смеётся прямо ему в лицо звонким звоном бокалов. Девчонкой. Цветами. Тонко тонкий золотой ободок её же кольца, утопленного в алкоголе, издаёт своё полупрощальное динь в разбитом об пол бокале, и она вдруг понимает, что всё это было неправдой. Что она никогда не любила его. Никогда не любила так сильно его, как хотела любить именно в этот момент.динь. динь. динь.