***
Руки болят, лишенные кровопритока. Запястья стёрты в кровь жёсткими веревками. Лицо покрыто высохшей кровью. Дорожки слёз размывают запекшуюся корочку, но вытереть их нет никакой возможности. Его грубо толкают, шпыняют, как щенка, грубо дергая за волосы и пихая в раньше изящные, а сейчас тонкие плечи. — Смотрите мне. Пальцем его не троньте, а то вас тронут. Московские приказы. — Говорят на последок его конвою. Конвой не слушается, при любом подвернувшимся случае пиная его, заставляя нежную, тонкую кожу покрываться синяками. Московские приказы звучат страшно. Чьи они? Революционеров? Или самого Москвы? Не хочется даже допускать мысли, что Миша его предал, встав на сторону заговорщиков. Дни смешиваются в одну нескончаемую пытку, день и ночь не отличаются. В горле сухо, бунтовщики даже не подумывают дать ему воды. Удаётся заснуть всего на несколько часов, закрывая невыносимо болящие от слёз и обезвоживания глаза. И столь скоро его вздергивают на ослабшие ноги, запустив грязные руки в вьющуюся шевелюру. Романов дергается, выбиваясь из хватки. — Не трогай. — Сипит, еле произнося звуки пересохшим ртом. — Да как ты… — начинает звереть мужчина, уже снимая с плеча ружьё, явно, чтобы огреть Александра прикладом. Дверь поездного купе открывается, открывая доступ к свету и свежему воздуху. — Что тут происходит? Знакомый голос звучит так грубо и жестоко, что ноги подкашиваются от накатившей тошноты и слабости. Неужели самый худший сценарий?.. — Товарищ Московский! Доставили, как и приказывали. Обращались как с гостем родным, а этот, окаянный… Прерванный сухой командой «Молчать», мужчина затыкается, с ненавистью провожая взглядом спину Москвы. Московский присаживается на колени рядом с обессилевшим Санкт-Петербургом, — нет, Петроградом — поднимая руку с намерением прикоснуться к разбитому виску. Саша отворачивается, глядя нещадно болящими глазами в пол. — Не трогай. — Повторяет снова, сломлено, тихо. — Саш, — Московский всё равно тянет руки к худым плечам, аккуратно касаясь, осматривая побои. — Они били тебя? Я же приказал… — Не трогай меня. — Повторяет громче, резко поднимаясь на ноги. Пошатывается, опираясь больной рукой на стену купе. Именно правая рука приняла на себя больше всего ударов. — Боже, Саша. — поражённо вздыхает Михаил, замечая связанные и стертые в кровь запястья. Заставляет Петроград отцепиться от стены, поддерживает одной рукой, второй перерезая солдатским ножом веревку. Получая назад покалеченные руки, Романов отталкивает Москву, шатаясь, чуть не падая вновь. Московский намёков не понимает, подхватывает падающее тело, и поворачивается к солдату конвоя, прожигая того гневным взглядом. Саша с ужасом видит алые глаза. — У вас приказ был, шавки вы недобитые. Кто позволял вам трогать то, что вам не принадлежит? — Так товарищ Московский, предатель же!.. Москва выводит Сашу из купе. Передаёт Петроград в чьи-то жилистые руки, тихо приказывает медленно выходить из поезда, придерживая. Сам возвращается в купе. Выстрелы. Саша жмурится, дергается от звука выстрела. Поддается, позволяя чьему-то тихому, взволнованному женскому голосу успокаивать его, направляя к выходу. По выговору Петроград позже, намного позже, поймет, что это была Казань, которую Московский в очередной раз подмял под свою власть вместе с губернией, не оставляя права решать что-то самостоятельно. На перроне их догоняет Московский, убирающий в кобуру револьвер с недостающими тремя пулями.***
— Я не откажусь от имени. — А придётся! — яростно сверкая глазами, взмахивает рукой Москва. — Сменишь, как родненький, пока тебя не расстреляли за измену! — Я сказал нет, Миша. Петроград шатается, но продолжает стоять, сжимая побелевшими пальцами спинку стула в кабинете Московского. В последние недели он заметно отощал, отказавшись от еды, медленно становясь серой копией себя, но всё равно упрямо ссорился с Михаилом, пререкаясь с ним охрипшим голосом. Синяки на теле сошли, но на душе нет. — Почему ты так вцепился в эту фамилию?! — Московский хлопает по столу рукой, резкий звук удара заставляет Петроград вздрогнуть. — Разве ты не хочешь разорвать все связи с этой преступной мелочной семейкой ублюдков? Они страну убивали, Саш! Они все ублюдки, ебанные ублюдки! Петроград содрогается. — Я тоже ублюдок? — Саш. — Мой отец Романов. Я Романов. — Уже нет, — Москва хлопает по столу вновь, пододвигая второй рукой документ ближе к Петрограду. — Невским будешь. Уже Невский. — Я никогда не буду Невским. — Петроград отшатывается, разжимая пальцы. — Будешь, Саш. — Москва обходит стол, подходит со спины, кладя тяжелые руки на плечи. — Уже стал. — Что ещё ты разрушишь, Московский? Может, сразу, мой город, раз ты так ненавидишь Романовых? Давай. Круши. Предатель. — Ты едешь с царской семьей в Екатеринбург. В ссылку. Пообщаешься на последок.***
— Вот так, Александр Петрович, глядите. Уставшие глаза княжны Ольги Николаевны скользили по почти вырисованным цветком на полотне. Газовая лампа давала мало света для живописи, но старшая дочь императора — бывшего — и Петроград терпеливо напрягали глаза, практикуясь в нанесении мазков, имитирующих цветочную фактуру. За несколько месяцев тонкая фигура Романова — «Невского», с отвращением думает — стала худощавой, серые глаза потускнели, речи, ранее разносившиеся часами, сократились до минимума. Княжна Ольга Николаевна похудела, казалась уставшей и немного подавленной, но сохраняла величие и спокойствие, отвлекая Петроград всеми силами. — Всё очень просто, — пальцы изящно повернули кисть, завершая бутон белой розы. — Великолепно, — иссохшим голосом замечает Александр, склоняя голову. — Спасибо, Александр Петрович, — устало улыбается княжна. — А теперь смотрите, добавим немного цвета… Тихий голос Ольги прерывает громкий крик, созывающий всех романовых без исключения вниз. Хмурящаяся Ольга Николаевна откладывает кисть, встаёт, аккуратно разглаживая складки на одежде, в тот же момент, как в комнату врывается солдат, грубо подгоняющий их. — Что происходит? — величественным голосом спрашивает княжна, спокойно следуя за солдатом, совершенно не оказывая сопротивления, в отличие от Петрограда, уже старательно вырывающимся из цепких пальцев, сомкнувшихся на локте. — В Петрограде, видите ли, не верят, что вы живы. Требуют-с фото ваше. Сейчас же. — Ворчит солдат, заталкивая Романова в угол полуподвального помещения, всё так же не разжимая хватки на руке юноши. — А вы туда встаньте, — он указывает княжне место у стены. Солдаты расставляют членов царской семьи у стены, прося встать так, чтобы никто не был закрыт. Цесаревича Алексея сажают на стул, императрицу чуть поодаль. Император и его дочери сзади. Романовы застывают, величественно подняв головы. Петроград дергается в их сторону, желая выкрикнуть предостережение, когда чувствует под ребром нож. Петроград всё понял. Солдат понял, что Петроград догадался. Рот Александру закрывают чьей-то рукой в перчатке. Юровский выходит вперед. — Николай Александрович! Попытки Ваших единомышленников спасти Вас не увенчались успехом! И вот, в тяжелую годину для Советской республики на нас возложена миссия покончить с домом Романовых. Петроград вырывается из хватки. Первые пули попадают в Николая. Десятки пуль застревают в телах Романовых, когда они падают. Воздух наливается железным запахом крови, ни с чем не сравнимым. Петроград падает на колени, не в силах отвести глаза от ещё теплых тел, сохранивших на лицах ужас смерти. Его вздергивают, заламывают руки, заставляя поднять голову. — А для вас, Александр Петрович, — чекист сворачивает лист с приказом о расстреле, убирая его в карман. — У нас отдельный приговор. Позже Романову удастся вспомнить, что мужчина говорил что-то о предательстве страны, путём потакания царскому режиму. Его держат за лицо, не давая отвернуться, когда чекист подносит к серым глазам лезвие ножа. Зрачок сужается от ужаса, когда Петроград понимает замысел. Он дергается, но другой солдат грубо выламывает ему руку до хруста. Крик вырывается, стоит ножу размашисто черкануть по лицу. Они лишили его зрения.***
— Саша. — Ты предатель, предатель, — исступленно шепчет Петроград, мотая головой. Ослепленный, он мотает головой и кусает губы, вжимаясь в спинку дивана. Он жалеет, что не видит ненавистного лица, что не знает, куда нужно ударить. — Саша, это была необходимость. — Ты убил детей, Миша, — в истерике, с непередаваемым ужасом в голосе отвечает Петроград. Сразу после расстрела его вывезли в Москву, передав Михаилу с наскоро перевязанным какой то тряпкой лицом. — Ты детей убил. Обманул и убил. — Если бы я этого не сделал, они бы могли устроить переворот в стране. — Кто они, Миша? Больной цесаревич? Четырнадцатилетняя княжна? Ты монстр. — Я не монстр, а инструмент власти. — Ты приказал им выколоть мне глаза, — продолжает Петроград. Его бьёт крупной дрожью. Он не видит, но знает, что если бы смог, видел бы везде лишь кровь расстрелянных Романовых. — Да не я им приказывал! — Но ты и не остановил их! Ты монстр, Московский! Монстр и убийца! — плечи сотрясает дрожь. Петроград сгибается, обнимая колени исхудавшими руками, утыкаясь израненным лицом в остро выпирающие кости. Он чувствует, как чистые московские бинты пропитываются кровью. Москва это тоже замечает. Силой заставляет поднять лицо, развязывает бинты на затылке, снимая пропитавшуюся кровью марлю с белоснежной кожи. — Я ненавижу тебя, Миша, — Петроград трясется от истерики, не имея никаких сил, чтобы вырваться и избавиться от омерзительных ему прикосновений. — Ты монстр, убивший детей. Предатель. — Зови как хочешь, если тебе от этого полегчает.***
Они оба понимают, что Романов никогда не забудет и не простит до конца. Они оба понимают, что Михаил до конца жизни будет помнить до боли родные детские наивные глаза, въевшиеся ему в память в одном комплекте с погасшими серыми омутами, а позже и вовсе окровавленными повязками на лице. Они оба понимают, что Москва предал Санкт-Петербург.