Он ни в чём не виноват

      Теодора придирчиво рассматривала себя в зеркале, пытаясь устранить все мятые складки на прогулочном платье и другие мелкие погрешности в своём внешнем виде; она критично проводила ладонями по шелестящей ткани подола, пытаясь распрямить, маниакально поправляла причёску, каштановые пряди которой постоянно ложились на лицо как-то не так, окидывала оценивающим взглядом носки блестящих туфель… Ей хотелось выглядеть безупречно, но такой дотошной женщине, как Теодора, постоянно мерещились какие-либо изъяны, даже если на самом деле никаких изъянов нет — лишь её ничем не подкреплённые сомнения и, возможно, даже комплексы. Она устало вздохнула, повернувшись к окну, за которым вовсю бушевала природа: небо затянуло грязно-серыми тучами, по крыше барабанили редкие капли дождя, норовясь превратиться в ливень, а ветер угрюмо завывал издалека, метая по городу уличную пыль. И вот в таком распрекрасном виде — в пышном платье, начищенных туфлях и идеально уложенной причёской — она собралась выходить на улицу, чтобы все её старания пошли насмарку.       «В любом случае, я уверена, что Фридриху будет всё равно на мой внешний вид. Главное, чтобы я просто пришла», подумалось женщине, и весь её нервный трепет сошёл на нет, вместо него появилось ощущение радостного нетерпения и бесконечной нежности; это их первое официальное свидание с Фридрихом, и пусть оно должно было пройти в тайне, подальше от любопытных глаз, она всё равно была счастлива провести первую половину дня с ним, несмотря на отвратительную погоду.       Теодора взяла свой дамский зонтик и хотела было покинуть дом госпожи Ваутерс, как в её комнату ворвался Лоуренс, весь нервный и запыхавшийся, в сыром пиджаке и вьющимися от влаги волосами, словно спешил сюда со всех ног, отчего женщина опешила. Ей редко доводилось видеть этого мужчину в дурном расположении духа — обычно он всегда собран несмотря ни на что; значит, случилось действительно что-то важное… Или страшное.       — Тео! Ты должна пойти со мной! — он хотел бесцеремонно схватить Теодору за руку, чтобы потянуть вниз по лестнице вслед за собой, но правила этикета не позволяли ему это сделать, поэтому он нетерпеливо предложил ей свой локоть. — Пожалуйста, это важно. Мы должны поспешить. Ты сама всё увидишь.       Чуйка циничной журналистки взыграла над Теодорой — быть может, у Лоуренса появился новый материал для статьи, который нельзя упускать ни в коем случае. Фридрих немного подождёт… Совсем чуть-чуть.       — Хорошо, веди, — она обхватила одной рукой зонт, а другой галантно предложенное предплечье Баркли.       Лоуренс тут же сорвался с места, переходя на быстрый шаг; он явно спешил и не церемонился, ему было всё равно, что он ведёт даму, что она отстаёт от него и наступает на подол своего же платья, в его глазах горел профессионализм писателя и… Что-то ещё — что-то тревожное, явно неспокойное — почти панический страх, который он пытался скрыть за непоколебимым выражением своего красивого лица, и это «нечто» в его глазах заставило Теодору вздрогнуть, покрыться неприятной гусиной кожей; что могло случиться такого, отчего сам Лоуренс Баркли заволновался, хотя ему приходилось бывать в самых горячих и опасных точках мира?       Маленький дождик действительно стал превращаться в ливень, но Теодора была слишком взволнована, чтобы открывать зонт или вообще обращать хоть какое-либо внимание на окружающий мир. В сердце засела тревога, нехорошее предчувствие, оно разносилось по всему её организму, словно быстродействующий яд. Она больше ни о чём не могла думать, липкий страх вытеснил собой даже приятное предвкушение свидания с Фридрихом, в воображении вырисовывались самые страшные картины происходящего, о которых ей придётся писать с холодной головой, пока Лоуренс тянул её в самую гущу событий.       Они бежали до тех пор, пока не увидели на улице толпу, состоящую из мирных жителей и немецких солдат, и уже тогда Теодора поняла, что интуиция её, к сожалению, не обманула. Лоуренс потянул женщину к стене ближайшего строения, прячась от нежелательного внимания, но оттуда хорошо было слышно, что происходит в толпе. Сердце зашлось в груди взбесившейся птицей, когда Теодора заметила Фридриха и… Альберта. Она испуганно выдохнула, прижав ладонь к губам.       — Ваше непослушание начинает действовать мне на нервы, солдат, — голос Нойманна звучал пугающе-спокойно, отчего по спине журналистки пробежался столп кусачих мурашек. — Последний раз повторяю: преподайте этому глупому юнцу урок. Не думайте, что на этот раз вы отделаетесь одной пощёчиной.       Только спустя время Теодора замечает в центре событий мальчика, погрязшего в грязи, на вид ему едва исполнилось пятнадцать или шестнадцать: в его больших глазах стояли слёзы, но взгляд был твёрдым, непоколебимым; он смотрел Фридриху прямо в лицо с вызовом, готовившийся принять любую кару, что преподнесёт ему судьба. Что бы он не сделал немецким солдатам — он не жалел о своём выборе.       — Он что-то украл у них, — шепчет Лоуренс, не отрывая внимательного взгляда от происходящего. — То ли оружие, то ли медикаменты, то ли еду, я не знаю. Альберт хочет, чтобы Фридрих наказал вора, но… Как видишь, этот отчаянный парень не поддаётся.       Теодоре страшно: её пальцы дрожат, сердце грохочет в груди, причиняя боль, а глаза неизбежно наполняются паническими слезами. Она пытается держать себя в руках изо всех сил — кусает изнутри щёки до кислых бусинок крови, сжимает кулаки до побеления костяшек — всё без толку. Её всё равно трясёт, колени подгибаются, а к горлу подступает обжигающая тошнота.       — Вот значит как, — Альберт кивает сам себе, внезапно улыбается, но эта устрашающая улыбка не предвещала ничего хорошего, скорее наоборот, нечто невероятно жестокое. — По-хорошему вы не хотите, солдат, — он достаёт из кобуры пистолет и без промедления подставляет дуло к виску вздрогнувшего Фридриха. — Будет по-плохому. Я найду на вас управу, не сомневайтесь.       Теодора вскакивает с места, без раздумий хочет кинуться в самую толпу, броситься на Нойманна, чтобы придушить его собственными руками, несмотря на то, какого невероятного масштаба последствия у неё будут; хочет, до лихорадочных спазмов в кишках хочет, но не может, потому что Лоуренс с силой удерживает её за руку, оставляет на её молочной коже розоватые отметины от пальцев, боли которых женщина не чувствует из-за адреналина.       — Не смей, — его голос, обычно такой ласковый и бархатистый, сквозит непробиваемой сталью; в глазах, однако, стояла тихая печаль. — Они убьют и тебя, и его. Ты сделаешь хуже.       С опозданием Теодора отмечает, что из толпы выскакивает Курт — кажется, хороший друг Фридриха — но того хватают два солдата и усиленно тянут обратно; на его лице точно такой же страх вперемешку с ненавистью и болью, совсем как у неё. Люди застыли, подобно статуям, боясь сказать хоть что-то против: как мирные, так и солдаты. Они были абсолютно беззащитны под холоднокровным взглядом Альберта Нойманна и пистолетом в его руках.       — В-в-в… В-вы этого н-н… — Фридриха пробивает крупная дрожь, его заикания становятся только хуже, а по лицу струится холодный пот, перемешиваясь с дождевыми каплями, но он делает над собой титанические усилия, чтобы выровнять голос. — Блефуете.       — Отчего такая уверенность, солдат? — усмешка Альберта брызжет желчью. — Я могу убить вас, но это будет слишком просто, куда интереснее оставить вас в живых. Принести неимоверные страдания. Сделать инвалидом до конца вашей трусливой жизни, — он снимает пистолет с предохранителя. — А вашей семье сказать, что произошёл несчастный случай, что вы были недостаточно осторожны, недостаточно осмотрительны… Грязного вора я убью самолично, можете об этом не переживать, — его голос звучал плавно, тягуче, как мёд, а в глазах читалось полнейшее удовлетворение от процесса. — Считаю до трёх. Раз… Два…       — Я сделаю это! — в напряжённой тишине, которую нарушал лишь шум дождя и обратный отсчёт обер-лейтенанта, прорезался испуганный, но твёрдый голос Курта, который вышел вперед с дрожащей ладонью на кобуре собственного пистолета. — Я выстрелю. Пожалуйста, позвольте это сделать мне.       Теодора и Лоуренс переглянулись — мысленно обменялись неимоверной болью, безысходностью и тоской. Они ничего не могли сделать — их просто застрелят без всяких вопросов и объяснений, если они выйдут. Глубоко в душе, очень глубоко, в самых её недрах, женщина понадеялась на то, что Альберт позволит Курту испачкать руки за Фридриха, но даже малейшая мысль об этом вызвала у женщины новый приступ тошноты от неприязни к самой себе. Лоуренс успокаивающе сжимал её ледяную от дождевой воды руку.       — Встань в строй, — Альберт кинул на Курта жёсткий взгляд бесцветно-голубых глаз; привычка обращаться к своим подчинённым на «вы» тут же испарилась. — Живо. Ещё раз высунешься — пожалеешь об этом.       Курт был непоколебим в своём желании заступиться за сослуживца, он уже открыл рот, чтобы ответить, просить, молить на коленях, но два тех же самых солдата положили руки ему на плечи, удерживая от необдуманного решения. В их усталых глазах читалась немая мольба: «пожалуйста, успокойся, ты ничего этим не добьёшься, позволь Фридриху самому решить, как распоряжаться своей жизнью». Теодора ощущала в нём нечто… Общее. Разделяла его эмоциональную боль.       Она, всё-таки, не ошиблась в тот раз, когда впервые увидела Курта с Фридрихом. У него есть… чувства. Поэтому он так пылко реагирует, чуть ли не готов жертвовать своей жизнью ради дорогого человека. Теодора сделала бы точно так же, если бы её не остановил Лоуренс; если бы Курта не остановили другие солдаты.       Раскат грома прозвучал одновременно со звуком выстрела. Люди кричали, плакали, падали прямо в грязь от собственной беспомощности, а солдаты продолжали стоять, не шелохнувшись, устремив непроницаемые взгляды куда-то вдаль, стараясь не смотреть; мыслями они словно были где-то ещё, может, дома со своими родными или в баре с лучшими друзьями, празднуя возвращение в родные края. Пытались абстрагироваться. Закрыть сердце и человеческие чувства на замок: эмпатия, жалость, сострадание… Всего этого не должно быть у солдата. Только слепое следование приказам.       — Хотя бы сейчас вы поступили правильно, солдат. Может, ещё не всё потеряно, — Альберт, на которого не действуют людские крики и женский плач, одобрительно хмыкнул и убрал пистолет обратно в кобуру. — Этим людям нельзя позволять садиться себе на шею. Нужно на примере показывать, к чему приводят их попытки противостоять нам. Надеюсь, вы хорошо усвоили этот урок, — уже обращается к мирным жителям, которые обступили мальчика, потерявшего сознание от болевого шока; грязь под их ногами смешалась с кровью, нос защекотало от железного запаха. — Здесь не на что смотреть. Расступитесь. Занимайтесь своими прямыми обязанностями!       Солдаты послушно разошлись по своим местам, не решаясь кинуть лишний сочувствующий взгляд на мальчика с простреленным животом. Два крепких бельгийца осторожно подхватили раненого на руки, стараясь не тревожить рану под самодельной повязкой из обрывок одежды, и понесли в больницу, пока плачущие женщины шли за ними следом; они шептали молитвы сквозь слёзы, умоляли Господа о прощении и втором шансе. Фридрих продолжал стоять на одном месте в оцепенении, его руки тряслись в неконтролируемом треморе, затем он сорвался с места, пряча глаза за мокрой чёлкой.       — Лоуренс, узнай, пожалуйста, о состоянии мальчика, — произнесла Теодора дрожащим голосом. — Расскажи всё доктору Робертсу. А я нужна Фридриху…       — А мне кажется, ему нужно побыть одному, — Лоуренс берёт Теодору за руки, его большие пальцы принялись бережно поглаживать её кожу на тыльной стороне ладони в попытке успокоить. — Пойдём вместе.       — Нет, нет, — в этот раз женщина не позволила себя остановить, аккуратно выпутавшись из его хватки. — Ему нельзя сейчас оставаться одному. Он себя возненавидит. Я должна сказать ему… Что это не его вина… — из глаз Теодоры брызнули слёзы, она всхлипнула, совершенно не женственно размазав влагу по своему лицу рукавом платья. — Умоляю, Лоуренс…       Мужчина ещё никогда не видел Теодору такой уязвимой, такой умоляющей и плачущей; она знала смерть, успела застать её раньше, но переносила её с куда большим холоднокровием, нежели сейчас. Он всё-таки согласно кивает, поджимая губы.       — Спасибо, — бормочет Тео. — Вот, зонт. Не промокни ещё больше.       — А как же ты?       — Мне всё равно, — она спонтанно обнимает Лоуренса, хлопает его по спине, чтобы дать понять, что она в относительном порядке, и убегает.       Подол её платья в омерзительных разводах, причёска безнадежно испорчена, а на подошве туфель застряли комки грязи. Но ей абсолютно плевать.       Теодора находит Фридриха в каком-то пустынном переулке между заброшенными домами, и только благодаря тому, что неподалёку ошивался Курт — впрочем, неудивительно, что первым к нему прибежал именно он; может, раньше бы она почувствовала предательский укол ревности и отвратительного собственничества, но не сейчас. Женщина рада, что у Фридриха есть, как минимум, два человека, которые поддержат его несмотря ни на что. Когда Тео и Курт пересекаются взглядами, она может прочитать в его тёмных глазах те же самые эмоции. Они действительно похожи своими чувствами.       — Он не хочет никого видеть. Когда я его зову — не откликается. Просто стоит там, у стены… Ничего не делает… Очень напуган, весь трясётся, — без приветствия начинает говорить Курт, сцепив руки в замок за спиной; они у него тоже тряслись, но он пытался это скрыть. — Может, вас послушает. Вы, должно быть, близки.       Теодора молча кивает. Гордости и радости от того, что Курт это признаёт, она не испытывает, скорее… Какой-то странный стыд. Тео ищет в его глазах хотя бы намёк на неприязнь — хочет понять, считает ли он её недостойной Фридриха, ведь Курт изо всех сил старался защитить, готов был пожертвовать собой, пока она трусливо отмалчивалась вместе с Лоуренсом… Но ничего такого не замечает. Может, он просто слишком хорошо скрывает нежелательные чувства за непробиваемым лицом — это качество нужно солдату чуть ли не в первую очередь.       — Я постараюсь. И, Курт, — она легонько касается его локтя; в её взгляде плещется искренняя благодарность. — Спасибо, что заступились за него. Вы хороший друг.       Теперь молча кивает Курт, но улыбается с тоскливой покорностью. Ей жаль… Но она рада, что он её принимает.       — Мне нужно вернуться на пост. Ему, вообще-то, тоже… Надеюсь, вы сможете образумить его в том, что он не виноват в случившемся.       Женщина снова кивает, и Курт уходит, ни разу не оглянувшись.       В насквозь промокшем платье холодно, липкие пряди волос так и норовят попасть в глаза или рот, а ноги болят в тесных туфлях на отвратительно-высоком каблуке; она и подумать не могла, что этот день начнётся так. Теперь ни о каком беззаботном свидании не может быть и речи… Однако, она всё равно нужна Фридриху. Ему нельзя оставаться одному.       Она аккуратно юркает в щель между двумя домами, и застаёт Фридриха возле стены — он действительно просто стоит, не двигаясь, лишь его руки продолжают беспомощно трястись то ли от холода, то ли от шока. Скорее всего, он просто пытался ото всех спрятаться, исчезнуть, сделать вид, что его никогда и не существовало, Фридрих Блумхаген — несуществующий человек, он никакой не мужчина, не немец, не солдат. Он никто. Он воздух. Невидимый и неосязаемый.       Теодора подходит ближе, не зная, с чего начать; тянется рукой к его плечу, желая привлечь к себе внимание, но не успевает, потому что Фридрих резко оборачивается. Он судорожно хватает ртом воздух, жадно рассматривает её испуганное лицо, затем в его глазах загорается осознание… Она всё видела. Всё-всё видела.       — Оставьте меня в п-покое! — он впервые повышает на неё голос, хватается дрожащими пальцами за собственные светлые волосы, оттягивает их в разные стороны, желая причинить себе хоть какую-нибудь физическую боль; у него истерика. — Почему в-вы продолжаете х-ходить з-за м-м… SCHEISSE! B-Blödes Stottern!       — Фридрих…       — Уходите. Пожалуйста. Я не хочу вас в-видеть. В-вы, я уверен, тоже не хотите видеть м-меня…       Теодора болезненно морщится, словно ей влепили пощёчину, но не отходит ни на шаг — понимает, что это говорит не он, а его страх, боль и ненависть к самому себе; эти эмоции полностью завладели им, не отпускают, управляют, как марионеткой. Нужно дать понять, что она не боится… И не злится. Ни в коем случае нельзя уходить, иначе он поверит в то, что стал чудовищем, а он — самый добрый и чуткий человек из всех, кого она только встречала.       — Фридрих, — нежно шепчет, предпринимая ещё одну попытку подойти. — Я знаю, что вы лжёте.       — Я у-убил ч-человека. Я у-убил. С-с-сам. Только ч-что… — Фридрих садится на колени, пачкая ткань формы, так как больше не в силах устоять на ногах, закрывает лицо ладонями и бормочет в них. — Я т-трус. П-просто в-взял и… Н-нажал на к-к… К-курок…       Теодора подсаживается ближе, тоже пачкая ткань своего прекрасного дорогого платья в мутной луже. Значит, это его первый раз… Первый раз, когда он кого-либо покалечил.       — Вы не убили его, — она протягивает руку, слегка гладит Фридриха по плечу и отстраняется, словно пытается понять, против ли он её прикосновений; мужчина вздрагивает, но не отшатывается, что побуждает снова погладить его по напряжённому плечу, на этот раз медленнее и ласковее. — Доктор Робертс его вылечит, — она не сомневается, когда говорит об этом, потому что верит всем сердцем; однажды ей уже приходилось видеть его профессионализм, благодаря которому он чуть ли не вытащил человека с того света. — Вы не задели жизненно важные органы. Я видела. Вы пытались сохранить ему жизнь.       — Я-я… Н-не хотел повредить органы и с-сосуды… Н-но я всё равно в-выстрелил…       На этот раз Теодора подсаживается ещё ближе и притягивает Фридриха в свои успокаивающие объятья; тот больше не сопротивляется, безоговорочно утыкаясь носом в её изящную шею, вдыхая приятный аромат любимых цветочных духов, хотя железный запах крови он тоже до сих пор чувствовал, и, наверное, больше никогда его не забудет, как и красное пятно, быстро расползающееся по мясистой грязи.       — Если бы вы этого не сделали, это сделал бы… Нойманн, — она выплёвывает его имя из своего рта, как нечто отвратительное. — Он бы выстрелил в голову. Убил за мелкую кражу. Не дал бы и шанса на восстановление, но вы… — она слегка отстраняется, чтобы заглянуть Фридриху в лицо; его ясно-голубые глаза выглядели воспалёнными, а со светлых ресниц срывались капли слёз, или, может быть, просто дождя. — Вы дали шанс. Вы спасли ему жизнь. Всё будет хорошо.       Фридрих без предупреждения кидается Теодоре в объятья, сжимая ткань шелестящего платья на её спине со всей своей силы, чуть не повредив ткань. Женщина отвечает, целует за ухом и бережно гладит по спине, приговаривая мантрой: «всё будет хорошо»; он всхлипывает ей в плечо, бормочет тихое «спасибо» и «простите меня» поразительное количество раз. Замолкает ненадолго. Пытается прийти в себя. Теодора не против — она готова дать ему столько времени, сколько нужно.       Всё и правда будет хорошо.       — Когда он восстановится, вы можете навестить его, — шепчет Тео, обжигая ухо Фридриха своим дыханием.       — Нет, — следует незамедлительный ответ. — Н-не могу. Я в него с-стрелял. Д-даже если он примет мои и-извинения, я знаю, что в д-душе он продолжит м-меня ненавидеть за всё т-то, что я д-делаю. Н-нельзя такое п-прощать, Дора. Своим приходом я только л-лишний раз напомню ему об этом дне… П-просто держите меня в курсе, ладно? Е-если что-то п-понадобится — говорите. Я постараюсь помочь.       Они вместе встают с мокрой земли, с опозданием отмечая, что дождь перестал капать. Теодора подняла голову, чтобы посмотреть, как расступаются серые тучи, показывая небольшие кусочки голубого неба и проблеск солнца. Дождь рано или поздно заканчивается. Война — тоже.       Теодора проводит тёплой ладонью по щеке Фридриха, клюёт его в верхнюю губу и пытается улыбнуться; в ушах до сих пор стоит звук выстрела и жалобные крики людей, но она знает, что это не его вина. Фридрих улыбается следом за ней. Их улыбки выглядят пустыми.       — Мне нужно на пост… С-спасибо, Дора, — он трепетно заправляет за уши две её мокрые прядки волос, наклоняется, чтобы оставить крохотный поцелуй на её щеке. — Вы и правда моё спасение…       — Поблагодарите Курта тоже. Он рисковал своей жизнью ради вас.       — Д-да, — мужчина горячо кивает. — Конечно.       В его глазах — много страха, скорби и неописуемой боли, он понятия не имеет, в скольких ещё людей ему придётся стрелять, калечить судьбы, следовать мерзким приказам Альберта, но он будет пытаться противостоять режиму изо всех своих сил.       Они вместе выходят из переулка, уже почти сплетая вместе пальцы, но Теодора резко одёргивает руку, когда видит непроницаемое лицо Лоуренса, ждущего их впереди. Фридрих тоже замечает его, стыдливо опускает голову, пытаясь не пересекаться с ним взглядами; руку он неловко отводит себе за спину. Их отношения — большой и строгий секрет даже для таких, как Лоуренс, Джон и Йоке.       — Увидимся, — коротко кидает Теодора Фридриху; тот лишь в очередной раз улыбается ей неуклюжей улыбкой и уходит вслед за Куртом.       Лоуренс продолжает стоять рядом — в его взгляде читается всё та же тихая печаль, которая смешалась то ли с разочарованием, то ли с сочувствием, то ли с… Теодора не особо хочет вникать во всю эту психологию, не в этот раз. Когда он открывает рот, женщина перебивает его:       — Да, я знаю. Да, я осознаю, что делаю. Не надо… Просто ничего не говори.       Он закрывает рот. Вновь поджимает губы, хмурится. Думает несколько секунд перед тем, как сказать:       — С мальчиком всё будет в порядке. Джон и Йоке позаботятся о нём. Фридрих не задел жизненно важные органы, поэтому никаких осложнений быть не должно.       — Я знала, — Теодора позволяет себе облегчённую улыбку, поднимает лицо к тусклым лучам солнца и повторяет хриплым шёпотом. — Знала…       Он ни в чём, ни в чём не виноват.       Взгляд Лоуренса кажется ещё более печальным, чем раньше.