я просто коллекционирую веснушки

Любить Евгения доктором противопоказано, но одна искорка счастья в этих зелёных глазах, и Марк падает куда-то на дно. Его не откачают спасатели, ведь всё искусственное чувствительному сердцу чуждо. Кондратюк белой ручкой проводит линию, соединяя коричневые точки в замысловатые созвездия. Широкие плечи Жени усыпаны поцелуями дачного солнца, грудь вздымается едва заметно, мешая ровные отрезки чертить. Белый цвет затекает в крохотные трещины на блендой коже, словно гладь её вот-вот осыпется кусочками штукатурки. Семененко теперь сосуд без дна, в который бесполезно заливать увеселительные микстурки. Женя от своего многолетнего смысла жизни отрекается добровольно, плюёт на собственный труд и старания. Лёд растаял, остается лишь плыть по течению. — Ты уверен? — спрашивает Марк тихо. Семененко понимает без лишних пояснений, только усмехается так неестественно. — Уверен, мне это всё нахрен не сдалось. Он приподнимается на кровати, прислоняясь лопатками к холодной стене, берет тонкими пальцами сигарету с тумбочки, обхватывает губами фильтр и поджигает. Окна закрыты, дым клубится в воздухе замысловатыми рисунками. — Дыхалку посадишь, — говорит Марк, волнения не выдавая. — Теперь уже плевать, — произносит Семененко на выдохе, — я больше не фигурист, а медики все курят. Кондратюк пару секунд думает, а потом выхватывает сигарету из чужих рук и делает затяжку. Горло сдавливает, он громко кашляет дымом, пытаясь вытолкнуть из себя эту гадость. — Тебе то куда, — сквозь смех выдавливает Женя, забирая табачное изделие назад, — сейчас вывернешься весь. — А я, — снова кашель, — а я тоже из спорта уйду! Семененко брови сдвигает у переносицы задумчиво, смотрит так сосредоточенно, словно понять пытается насколько серьёзное это заявление. — Ну ты и дурак, — выдаёт он наконец-то, стряхивая пепел в консервную банку, — стопроцентный идиот. — Я серьезно, — восклицает Марк, — буду рисовать на улице за деньги! — Жить ты будешь на улице, герой-любовник. Женя тушит сигарету, а потом берёт лицо Кондратюка в мягкие ладони. Он глаз не отводит, смотрит в самую душу, словно бегущей строки ждёт в чёрных зрачках. Марку перед разрисованным, полуголым и таким внимательным гостем становится некомфортно, он чувствует покалывание в щеках и понимает, что краснеет. — Ты не уйдёшь, — говорит Женька чуть ли не по слогам, — ты этого не хочешь на самом деле. — Я с тобой быть хочу, — Кондратюк выдаёт это капризным тоном, как недовольный ребёнок, — приезжать могу по выходным сюда. Семененко лицо чужое из рук выпускает, берёт очередную сигарету и отворачивается к окну. — А я с тобой быть не хочу, — отрезает он. Его дрожащий голос кажется чужим. Фраза рассекает воздух, словно острое лезвие. — Не верю, — Марк почти шепчет, — не надо меня спасать. — Я не позволю тебе упасть со мной на дно. Кондратюк за поцелуем тянется, но Семененко снова прикладывает сигарету к своим губам, находя оправдание никого не подпускать. Женю рисовать можно как натюрморт, как разбитую вазу посреди окурков. Марку хочется коснуться, поцелуй отпечатать на каждой веснушке, пальцами вести по широким плечам, но вместо этого он оставляет точки на бумаге. *** — Как красиво — восторженно тянет Саша, — но у меня тут веснушек нет. Она улыбается, глядя на рисунок, и оставляет на щеке Марка невесомый поцелуй. Кондратюк кончиком кисти горячей кожи на плечах касается и расставляет поцелуи солнца в заученном порядке. Трусова в своей красоте совершенна, бардак пятен на мощных плечах смотрится чуждо. — Теперь есть, — улыбается он, а сам чувствует, как распадается на сотни осколков.