Уйти тебе не позволяю

       Она с неимоверным усилием поднимает свои веки — тяжелые, будто к ним прицепили небольшие гири и те тянут тонкую, полупрозрачную кожу вниз, не позволяя лишний раз увидеть солнца свет…        Вокруг неё сплошной холод, и она не знает ничего, кроме этого. Дыхание её морозно, а губы покрыты хрупкой корочкой льда. Когда язык обводит тонкую кожицу, омертвевшую от низкой температуры — та трескается и кровоточит, принося дискомфорт и жжение. Поэтому она не облизывает свои губы — потому что больно.        Вокруг неё — слепящая глаза белизна, такая, что до жёлтых всполохов, до слезящихся глаз, до жжения в роговице.        Холод вокруг неё. Холод внутри неё. Ей неведом собственный возраст и имя, волосы её кудрявы и непослушны, а глаза, по личному же мнению, скучно-карие. Она умна, способна и, несомненно, упряма — как ей кажется. И это всё, что ей известно о себе…        Она ничего не знает, кроме этого пробирающего до костей холода. Она живёт в нём сколько себя помнит.        Как будто потеряна, изолирована от внешнего мира плотной завесой из острых снежинок, танцующих в вихре зимней пурги — а она стоит в центре круга одна-одинёшенька, сиротливо покинутая — такая маленькая в этом огромном мире вечной мерзлоты.        Её одиночество — это зимняя стужа в ночную пору, завывающая ветром, что бьётся в окно, пытаясь прорваться внутрь. Это воющий стон на чердаке непрочного дома её души. Это короткие зимние поцелуи, что россыпью мелких снежинок покрывают руки, начиная от кончиков пальцев, поднимаясь выше, оставляя влажные мазки холодного касания, остужая некогда горячую кровь, превращая ту в медленно, лениво перетекающие кровавые реки в синих берегах её вен.        Одиночество ведёт острым кончиком носа по крыльям ключиц, и кожа, где прошлись касания, приобретает бледно-синеватый оттенок, теряя чувствительность — бери нож и разделывай замёрзшую плоть. Посмотри — кровь уже собралась в рубиновые кристаллы, прорывая ту самую, синеву из вен?        Одиночество холодными пальцами очерчивает плавные изгибы её тела, интимно поглаживая поверхность кожи, наблюдая за рваным вдохом её отчаяния и следя за тем, чтобы воздух, выдыхаемый ею, был той же температуры, что и сердце — застывшим.        Она не слышит своего сердца — оно не бьётся, не стучит, громыхая громко, отдаваясь бешеным пульсом в висках, разгоняя горячую кровь, заявляя этими действиями — я живу, борюсь, горю в тебе, услышь меня…        Не слышит. У неё в груди нет сердца…        Она чувствует себя одинокой и холодной. Вокруг неё нет ничего — её мир лишён красок и солнечного света: сплошная белизна — прошивающая раскалённым лезвием, сжигающая сетчатку, оставляющая слепые пятна перед глазами…        И никого живого больше.        Где я… Кто я… Кем я была…        День или ночь сейчас — ей неизвестно — лишь вдалеке, там, за стеной безустанно кружащихся снежинок, за пределами её круга небосвод затягивает мрачными тучами. Низкими, густыми, зловеще-тёмными. Они насыщенного синего оттенка, настолько концентрированного, что, если не всматриваться, кажутся чёрным.        И чем дольше она находится в этом месте — тем ближе и ближе густая синева приближается к ней. Клубится, танцуя вихрями, заигрывая с воющим ветром, резвясь калейдоскопом снежинок и целуясь морозно с едва виднеющимся горизонтом…        Она не чувствует страха, боли от пронизывающего ветра, что швыряет кудри, словно насмехаясь, нахально так, безжалостно, зная, что она беззащитна перед бушующей стихией и вынуждена принимать удары, крепко зажмурив глаза.        Ей неведомо, кто она, как здесь оказалась и была ли здесь раньше, но она уверена в одном: это сидит в её голове навязчивой мыслью. Просьбой. Убеждением. Приказом.        Она не должна покидать пределы этого круга в ожидании клубящейся синевы, что приближается, заполняя собой поверхность небосвода, подбираясь всё ближе и ближе, пока однажды не настигнет её, утянув в свою густоту.              ***        — К сожалению, мы больше ничем не можем помочь — всё, что…        — Сколько у неё осталось времени?        — Неизвестно. При подобных показателях люди живут годами, а иногда счёт идёт на минуты — а в данном случае мы не располагаем даже причиной возникновения…        — Я забираю её — подготовьте документы.        — Но мистер…        — Подготовьте документы.        Он стоял посреди коридора больницы Святого Мунго и не сводил глаз с прозрачной стеклянной стены, что тянулась, пресекаемая лишь перегородками, на всю длину коридора. Там, в палате, на больничной койке, окружённая всевозможными магическими датчиками, призванными диагностировать состояние пациента ежеминутно, лежала молодая женщина.        Сколько дней он простоял вот так, наблюдая за ней? Сколько ночей провёл, сгорбившись и уткнувшись лбом в изгиб её локтя, бормоча извинения и обещая бросить к её ногам все блага этого мира, лишь бы она только вернулась?        Не счесть — он будто жил всегда в окружении этих депрессивно-белых стен, привыкнув к этой обстановке настолько, что не обращал внимания на снующий туда-сюда персонал. Никого не знал, никого не признавал, не желал ни с кем разговаривать. Только она, его интересовала лишь она одна.        Её волнистые локоны беспорядочным ореолом рассыпались по подушке, а тонкие руки лежали вдоль укрытого белоснежным одеялом тела.        На лице не было ни единой раны, ссадины, ни одной царапины, тело её находилось в отличном состоянии: без ушибов, переломов и скрытых увечий.        Она словно спала — безмятежно прогуливалась в царстве сновидений, спокойно разглядывая фантастические иллюзии, что приобрели форму, умиротворённо наслаждаясь непритязательным уютом снов, лишённых тёмных ужасов.        Вот только этот сон длится уже практически полгода. И ужас жил в реальности, а не во снах — и он, казалось бы бесстрашный человек, был тем, кто проживал этот ужас ежесекундно.        Он смотрел, не отрывая глаз, впившихся в эту женщину, пряча руки в карманы брюк, перекатываясь на ногах, сгорая в нетерпении — он прятал дрожащие пальцы, неконтролируемо сжимающиеся в кулаки.        В отражении стеклянной поверхности он видел выражение собственного лица, застывшего в маске скуки, холодности и безразличия — ни злости, ни печали, ни ярости. Ничего. Эти черты застыли в едином выражении, будто лицевые мышцы привыкли к постоянному напряжению и уже расслабиться попросту не могут.        Вот только глаза ещё пока подвижны — зрачки двигались, следя за каждым движением её грудной клетки, но всякий, кто посмел бы заглянуть в эту бушующую серость, сказал — эти глаза мертвы. В них нет ни капельки жизни и тепла — они потускнели, неприятно посерели — угасли.        Ты не можешь покинуть меня — я не позволю тебе уйти…        Голос Гарри Поттера, отчаянно прервавший привычную и гнетущую тишину этого места, неприятно резанул по ушам, вот только он даже не дрогнул, продолжая неустанно наблюдать. Главный Аврор, пылая гневом, остановился рядом, но даже не предпринял попытки дотронуться, так как прекрасно знал о вспыльчивом характере этого мужчины и о том, что он ненавидит, когда его трогают, оставляя следы своих прикосновений на поверхности дорогой одежды.        Кроме тех случаев, когда это делала она, разумеется.        Он слушал речи о том, что ей необходимо оставаться в госпитале, быть под постоянным присмотром целителей, что она нуждается в своих друзьях, которые могут навещать её беспрепятственно в любое время суток, и что-то там ещё Поттер продолжал втолковывать, но он уже давно не воспринимал его слова.        Он слушал — но кто сказал, что слышал?        Он перепробовал всё: от маггловской медицины до визитов самых известных всемирных целителей, а когда те разводили руками — кинулся к тем, кто был не так известен, но практиковал нетрадиционные способы излечений от магических проклятий.        Он метался, рыскал по всему миру в поисках решений, изучал разваливающиеся древние фолианты и давно забытые ритуалы — но так и остался ни с чем.        Она продолжала лежать в коме, не реагируя ни на лекарства, ни на контрзаклятия, ни на него…        Он терял её.        Она ускользала, расплываясь полупрозрачной дымкой, недосягаемая для его рук, оставляя наедине с горькими воспоминаниями, не позволяя загладить свою вину и вынуждая ненавидеть самого себя до ломающей боли, до выкрученных суставов, до ран. Он смотрел на это лицо, что так любил целовать, держал эти холодные руки, что знали каждый его шрам, каждую родинку, растирал маленькие ладошки, пытаясь влить в них хоть каплю тепла, наблюдая, как свет его жизни и её же смысл догорал свечой, что теряла свой горячий воск от нестерпимого пламени, истончаясь, тая, превращаясь в едва тлеющий огарок.        Она — его бред, навязчивая мысль — идея фикс. У его бреда мягкий голос, что с хирургической точностью причиняет разрез на поверхности кожи, когда она в ярости, и этот же голос способен залечить любую рану, тёплым мёдом покрывая следы увечий, ликвидируя боль и прекращая мучения. У его мысли карие глаза — обжигающие силой своей страсти, желания, влечения… Один лишь взмах тёмных ресниц, и он готов пасть на колени, обхватив руками тонкую талию, прижавшись щекой к животу, и просто стоять так — вечно, не отпуская и не позволяя уйти.        Не отпустит никогда — не даст выскользнуть тонким пальцам из его захвата, сожмёт крепче, так, что практически до боли, на грани, на краю. Упадёт непреодолимой преградой на пути, перекрывая все дороги, создавая глубокие рвы, наполненные холодной водой, станет зыбким грунтом, сыпучим песком, утягивающим, возвращающим обратно к себе — в его объятия, к его губам, поцелуям, словам его и рукам.        Не отдам никому и не позволю забрать то, что моё, то, без чего жизнь сера и пресна — невозможна.        Вернись ко мне…        Но если однажды настанет тот день, что будет последним, окончательным, смертельным — если она разлюбит — он отпустит, глотая собственные скупые слёзы, пряча боль своего сердца, силой разжав свои руки на её талии и оторвав лицо от нежной мягкости её живота — отпустит нехотя, не желая, сожалея…        Если настанет такой день.        А сегодня же он заберёт её домой, туда, где ей и место — в собственной постели, в доме, где она провела последние пять лет своей жизни.        Он заберёт её и сделает то, к чему готовился с тех пор, как только понял, что медицина бессильна — что весь мир не в силах ему помочь…        И если ему суждено умереть в процессе — он готов к этому, готов отдать свою жизнь ради того, чтобы жила она, потому что без неё он лишь влачит своё существование — никчёмное, жалкое и ничтожное.        Он отдаст столько лет своей жизни — сколько понадобится — лишь бы найти её и заставить вспомнить дорогу домой.        Дорогу к нему.        Я буду с тобой или же меня не будет.        Лишь только она способна удерживать его на границе света, когда тьма костлявыми замёрзшими пальцами толкает в грудь, туда, где, по правде говоря, его место — в темноту. В этой женщине — вся палитра цветов пастельных оттенков и полутонов, в которых он растворяется, следуя за взмахом её рук — связанный по рукам и ногам шёлковой нитью, что обманчиво тонкая, но чертовски прочная.        Я сделаю то, что запрещено и давно позабыто — и дай мне, Мерлин, сил выполнить всё правильно и не навредить ей — иначе я сойду с ума, когда её не станет.        Игнорирование противно жужжащего Поттера, нежелание встретиться со своими родителями, пара подписей на официальном соглашении, щелчок аппарации — и он покидает опостылевшие стены госпиталя со своей женой на руках.        — Добро пожаловать домой, любимая, — оставил невесомый поцелуй на прохладной коже лба, расположив хрупкое тело на широкой кровати, которую она так долго выбирала, споря с ним до хрипоты в голосе, доказывая, что именно эта модель наиболее подходит для интерьера их спальни, не сразу осознав, что он спорил с ней лишь ради того, чтобы лишний раз полюбоваться гневным прищуром глаз и поучительной манерой вести диалог, в попытках убедить оппонента в своей правоте.        Его жизнь словно детский страх, что проявляется с наступлением темноты, перескакивающий подрагивающими тенями на поверхности стен, избегая приглушённого света, подбираясь к тебе всё ближе и ближе, и ты, накрывшись одеялом с головой, подтянув коленки к самому подбородку и сжав кулаки, тихо шепчешь, боясь обнаружить себя:        — Только не он, только бы не он.        Да, только бы не этот страх, что накрывает твоё тело, липкой субстанцией забивает нос и рот, связывает по ногам и рукам, не позволяя ни вдохнуть, ни вскрикнуть, ни пошевелиться. Рыщет в темноте, вынюхивая, выискивая, и когда находит — хватает твоё сердце, сжимая в холодных пальцах, не позволяя биться, принуждая замереть до тех пор, пока не отпустит, пока не смилостивится над застывшим разумом.        Его страх — остаться без неё.        Тяжело опустился на пол, обхватывая её руку и прижимая прохладную ладонь к своей щеке, разрешив себе то, чего не мог позволить, находясь в госпитале, где постоянно присутствовал дежурный медперсонал — но эти слова он миллион раз прокручивал в своей голове.        — Прости меня, прости за причинённую боль и за слёзы — я знаю — ты плакала после моих слов, — поцеловал мягко тыльную часть женской ладони, прижимая ещё сильнее к своей щеке. — Я был полным идиотом и признаю это. Но ведь я так сильно тебя люблю — ты ведь знаешь, насколько — ты всё знаешь, — прикрыл глаза, в попытках унять жгучую резь в глазах. — Не оставляй меня, не наказывай так жестоко — не уходи от меня, Гермиона, прошу, останься со мной.        Ответом ему звучало едва слышное дыхание и еле уловимое движение глаз под тонкими веками.        Угасающее солнце покрывало фиолетовой пеленой небосвод, смешиваясь с пурпурным оттенком, что вот-вот овладеет небом — день за окнами сменялся вечером, разрешая густо и мелко, словно песком, усыпать поднебесье разноцветными звёздами — далёкими и оттого такими холодными…        «… — Родители сегодня ждут нас на ужин — неужели трудно уделить этому один вечер?        — Драко, у Молли День Рождения, и я пообещала, что мы придём, — она упёрла взгляд своих коричневых глаз через зеркало, положив обратно на туалетный столик расчёску, и сверля мужчину огромными глазами, и сейчас в них бушевала такая злость, что он даже не отреагировал на безмолвные просьбы, мельтешащие в глазах собственной жены.        — Ты постоянно пропадаешь в Норе, — он задет этой вечной упёртостью и непониманием ситуации. — Неужели хоть сегодня нельзя провести вечер отдельно от этой семейки?        — Ты преувеличиваешь — я была там в последний раз около двух недель назад и всего несколько часов — почему ты так агрессивно реагируешь?        — Я собираюсь пойти сегодня на ужин с родителями — с тобой или без.        — Я иду в Нору, Драко, тем более — это было оговорено еще месяц назад, а твои родители прислали сову лишь сегодня. И, честно признаться, я не особо горю желанием весь вечер смотреть на то, как меня терпят, показушно-вежливо тыкая носом в то, что я недостойна быть твоей женой — более того, недостойна даже присутствовать на этом милом семейном ужине, где мне явно не место. — Если тебе так трудно выносить общество моей семьи — нужно было выйти за Уизли — он до сих пор пускает на тебя слюни, облизываясь тебе в спину.        — Возможно, тебе нужно было прислушаться к своим родителям и жениться на Астории? Уверена, они гордились бы такой невесткой, превознося её безукоризненную родословную и гордясь слиянием двух древних чистокровных фамилий.        — Возможно, мне стоило именно так и поступить, — злые, вызванные гневом слова вылетели изо рта мужчины, и в тот же миг ему захотелось ударить себя по лицу.        Девушка буквально застыла, продолжая смотреть ставшими вдруг стеклянными глазами, безмолвно приоткрыв рот, беспомощно глядя прямо на него. Ей не нужно было ничего говорить, кричать или плакать — нет — её глаза и то, что Малфой увидел в них — ударило сильнее, нежели бладжер, несущийся на сверхвысокой скорости и как только соприкасается с телом — вмиг ломает кости, оставляя лишь острые осколки, что впиваются в органы, разрывая их изнутри.        Неприкрытая, острая боль, плескалась на дне её глаз, разливаясь озером горечи, захватывая всю радужку и выплёскиваясь в виде слёз, которым она не дала пролиться, моргнув несколько раз.        Он стал источником этой боли — стал тем, кем клялся никогда не быть для неё, обещал быть тем, кто должен защищать Грейнджер от малейших проявлений этого разрушительного чувства — и он не сдержал своё обещание.        Весь гнев улетучился в тот самый миг, как только последнее слово разбило напряжённую атмосферу вдребезги, превратив ту в нечто иное, но не менее тягостное — с горьким привкусом сожаления, разбавленного солью в тёплой воде мучительной провинности — отвратительная гадость, призванная нанести вред.        Она дрожала, мелко так, почти незаметно, сжимая руки в тщетной попытке сдержать себя и не показать, насколько сильно сказанные слова задели её чувства, какую боль причинили.        — Гермиона, — он сделал шаг к ней, в попытке схватить в свои руки и умолять о прощении, заставить поверить, что эти слова неправда — он никогда так не думал, но ….        Урон уже нанесён.        Она отшатнулась — отступила назад, будто он её ударил: сильно так, наотмашь, без применения палочки и волшебства, лишний раз напоминая, кто она и кто он.        Она смотрела этими глазами, что он так любил, и пыталась быть сильной, несгибаемой, не униженной…        А он же ненавидел себя в этот момент настолько, что растерялся, не зная как загладить свою вину перед той, что являлась центром всей его жизни — его сердцевиной, его душой.        Он знал, что был виновен.        — Мне… нужно на работу, — пробормотала невнятно девушка. — Встретить курьера и забрать важные документы, — опустила голову и, не дав ему возможности произнести хотя бы слово — аппарировала прямиком из спальни, оставив стоять в комнате, глотая сожаления, давясь своей виной и осознанием того, что повернуть время вспять невозможно.        И те едкие, обидные слова были последним, что Гермиона услышала от своего мужа…        Тем же вечером на Министерство напала группа фанатиков, проклявших служащих неизвестным проклятием, а после публично казнившая себя путём самосожжения.        Гермиона Малфой была одной из жертв. ….»              ***        Он явился к ней, преодолевая плотную снежную мглу, темнеющей фигурой. Явился чернильной краской, небрежно сбежавшей с кончика гусиного пера на белое полотно чистейшего листа, что соприкоснувшись с девственно белой пустотой, разбиваясь, словно испугавшись такого явного контраста, а потом, осмелев, расплылась пятном по белизне, впитываясь в структуру бумаги, превращая ещё недавнюю нетронутость в темноту чернильного оттенка.        Он, подобно ледоколу, пересекающему Ледовитый океан, шёл упрямо вперёд, ломая арктические льды, несокрушимо принимая удары жестокого ветра, щедро бросавшего в лицо мелкий снег, что, несомненно, чувствовался на коже россыпью десятков заточенных дротиков, впиваясь в лицо остро и точечно, обжигая холодом, чтобы после лишить чувствительности отравленными кончиками.        Полы его длинной мантии развивались подобно крыльям огромной хищной птицы за спиной, и даже жестокая вьюга, бесчинствуя вокруг — злая, воющая недовольно, не смогла приручить этого человека, заставить уважать силу, превышавшую его во стократ — поставить на колени, преклонившись пред бушующей стихией.        И она решила — вот он, конец её. Финиш. Смерть.        Погибель явилась в облике молодого мужчины — высокого, худощавого, облачённого в тёмные одежды. Он — мрачный жнец, явившийся по её душу, он — проводник и, кажется, должен быть ужасен в своём костлявом облике, внушать страх осознания — она вот-вот перестанет существовать и её больше не станет, но…        Наверное, в прошлой жизни она сделала нечто хорошее, стоящее и достойное, так как человек, представший перед ней во весь свой внушительный рост, был словно ангел, спустившийся с небес, обросший плотью, мышцами, костями. Он не был красавцем, коих воспевают в стихах, описывают в романах, печатают в женских изданиях, восхищаясь физической привлекательностью, так навязчиво и так нахально внушая неокрепшему читающему уму весьма стандартный и примитивный образ мужской красоты….        Он никоим образом не подпадал под общепринятые нормы мужской привлекательности.        Но было в нём нечто такое заманчивое, такое притягательное — она не могла отвести свой взгляд. Его глаза так подходили этому месту — словно лёд обжигающие, словно снег на солнце сияющие — необыкновенные. Ртуть в его глазах плескалась жидким металлом, переливаясь серебристыми бликами — концентрированными вокруг чёрного зрачка, становясь светлее ближе к краю радужки. Эти глаза вызывали необъяснимое волнение в ней и жуткий страх одновременно: ведь всем известно — ртуть токсична, даже в малых дозах.        И эти волосы, небрежно колышущиеся на ветру — светлые, подходящие к его бледной коже и зимним глазам.        Снежинки медленно гибли, касаясь его лица, не имея власти над его дыханием, трусливо растворяясь, так и не сумев поцеловать остроту этих скул, коснуться этих губ, умирая, прекращая своё существование, но упрямо продолжая падать, пытаясь дотронуться, чтобы раствориться в воздухе от силы его горячего дыхания и теплоты его кожи.        Он вестник смерти или он и есть этот мир, в котором она существовала столько, сколько себя помнила?        И почему он так смотрел испытующе, будто ждал чего-то от неё, и она потерялась в этом моменте, не зная, что должна делать и как себя вести.        — Гермиона… — выдохнул имя, и в груди щёлкнуло нечто — впрочем, возможно, ей просто показалось.        Его взгляд — махровый тёплый плед, укутывающий её плечи в зимний вечер у горящего камина, наброшенный с нарочитой небрежностью, а на самом же деле укрывающий полностью обнажённое тело от малейшего дуновения сквозняка. Мягкость этого взгляда, направленного в её сторону, ощущался лёгким прикосновением тысяч ворсинок к поверхности кожи, вынуждая повести плечами, дабы избавиться от чувства лёгкой щекотки, вызванной мелкими мурашками, что разбегаются по всему моему телу, отзываясь тянущей болью внизу живота. Мерлин, что со мной?        — Кто ты? — сбросила наваждение и, не выдерживая прямого взгляда, опустила свои глаза.        — Ты не узнаёшь меня?        Этот голос. Низкий, растягивающий тягучей карамелью произносимые слова, но карамелью не сладкой, а такой, что необычна, непривычна — исключительна в своей особенности — со вкусом апельсина с щепоткой перца чили — или даже двух щепоток.        — Я тебя не знаю, — хмурилась недоумённо, пытаясь вспомнить хоть что-то, но её память — чистый лист, под стать этому месту. — Что это за место? Ты пришёл забрать меня? — пыталась угадать, слепо подбирая коды к механизму, что ей неведом. — Ты смерть?        Она видела отблеск боли в его глазах, но он не позволил проявить себе эмоции, мгновенно закрывая это чувство от неё.        — Мне неизвестно где мы — я просто бродил среди вьюги в надежде отыскать тебя, — он хмурился, не отведя от неё взгляда. — И да — я пришёл за тобой, это верно, — подошёл ближе. — Но я не смерть.        Он приблизился к ней практически вплотную, и она была настолько ошарашена, что не успела даже отшатнуться.        Смотрел своими этими глазами, что говорили так громко, так ёмко, призывая, умоляя о чём-то — но она не понимала его языка, не понимала эти глаза — она не знала их.        — Ты не помнишь меня, — он схватил её руку и в мгновение ока прижал ладонь в область своей груди. — Но забыть это ты не смогла бы никогда.        Она открыла рот и тут же захлопнула его обратно, напрягая руку, но он ещё сильнее прижал открытую ладонь.        И она почувствовала. Почувствовала.        Сильные, размеренные толчки сердечных сокращений — его сердце бьётся.        Оно толкалось в её ладонь как будто знало. Знало её прикосновения — и это так глупо, думать о человеческом органе в духовном ключе, но эти мысли пришли в голову сами по себе — она стояла так близко, практически прикасаясь, ловя каждый удар, каждый стук — и их разделяло лишь кожа да кости и плотный слой текстиля. Его сердце такое сильное, такое громкое, что казалось, будто каждый толчок, каждое движение эхом отбивалось в её теле.        Ладонь потеплела от каждого удара — горячие импульсы прошили руку, отплетаясь вокруг лучевой кости, поднимаясь выше, к локтю, продвигаясь, словно ползучая змейка выше — к плечам, изгибу шеи, захватывая теплотой правую часть лица.        «… он сминает губы девушки, не обращая внимания на то, что она, опершись боком о тумбочку, снесла на пол огромную хрустальную вазу, что тут же разбилась, ударившись о мраморный пол. Никто из них даже не вздрогнул от звука удара стекла и не обратил внимания на хрустящие осколки под их ногами.        Парень сжимает длинными пальцами открытую бутылку шампанского, следуя за шагами девушки, наступая на её хрупкую фигуру своим внушительным ростом, ловя её губы, опуская голову раз за разом, позволяя тёплым и влажным женским губам скользить по поверхности его шеи, проникая юрким языком во впадинку между ключиц, в те моменты, когда он всё же отрывается от любимого лица, чтобы посмотреть, далеко ли ещё добираться до спальни? Но когда она толкает мужчину к ближайшей стене, шаря руками по бёдрам, поглаживая через ткань брюк возбуждённый член — быстро, уверенно, но при этом нежно и аккуратно сжимая его естество в маленькой ладошке — он решает, что не так уж и обязательно терпеть до спальни. Он делает глоток прямо из бутылки, пытаясь остудить жар, тлеющий внутри, грозящий превратиться в огромный костёр пламенеющей страсти, способной сжечь на своём пути не только его, но и её, пока тонкие пальчики ловко пробираются под рубашку, предварительно выдернув ту из штанов. И когда она, поднявшись выше, встречается с его глазами, вливая жжёный сахар в серебристый лёд, перехватив бутылку — он, не сдерживая силы, сжимает девичьи ягодицы так, что она непроизвольно прижимается к его возбуждённому телу ещё плотнее. В тот самый миг, как только парень понимает, что бутылка каким-то невообразимым образом опять оказалась у него в руках, а сами они в столовой — ненужный стеклянный сосуд мигом находит своё место на поверхности обеденного стола. Он отстраняется от девушки всего на миг, любуясь женским обликом, очерчивая припухшие и покрасневшие губы, возбуждаясь ещё больше — хотя куда уже больше — от лихорадочного блеска глаз цвета дорогого огневиски — таких же пьянящих, призывающих к себе и сводящих с ума от передоза в итоге. Эти глаза вызывают привыкание, заставляют искать очередную дозу: ещё и ещё этих глаз, ещё и ещё тонуть в них, пить их нежность, купаться в их глубинах страсти — любить их и боготворить. Засыпать, видя эти глаза во сне, и просыпаться, выискивая их в реальности, чтобы начать сначала — смотреть, тонуть, хотеть ещё и засыпать — и так бежать всю жизнь, и так по нескончаемому кругу.        И это самый желанный по кругу бег.        А она смеётся, глядя на его задумчивость, хватает цепкими пальцами за пряжку ремня и тянет за собой, смеясь ещё заливистей, и этот женский смех волной бьёт в самое сердце, сокрушая последние барьеры выдержки, снося подчистую, не оставляя даже фундамента, стирая в порошок последний камень сдержанности.        Он практически бросает её на поверхность стола, не слыша звона разбившейся бутылки, не чувствуя на брюках мокрых брызг шампанского, зарываясь в густые волосы, кончиком носа ведя по тёплой коже, вынуждая её откинуть голову, чтобы прочертить влажные дорожки, собрать запах на кончик своего языка и проглотить его, будто он поехавший парфюмер, а она — эксклюзивный способ получить неповторимый в своем роде аромат.        Ловкими движениями она освобождает ремень от брючных петель и пока парень отвлекается на это её движение, приподняв игриво светлую бровь, она — закусывая уголок губы, тянет ремень вверх по его телу, зажимая кожаные концы изделия в обеих руках. Дразнит его, распаляет, заставляет смотреть в глаза и гореть в предвкушении. И когда потеплевшая кожа касается его шеи — она сводит руки вместе, притягивая его с помощью ремня к себе. Его поцелуй развязен, необуздан, вызывающий неприличные стоны и создающий пошлые причмокивания, несдержанными звуками разлетающиеся по всей комнате. Этот поцелуй грязный, но грязный в том приятном смысле, когда приличия остаются за закрытой дверью, забытые за ненадобностью.        Металлическая бляха тяжело опускается на пол, неприятно ударяя его по ноге — но он даже не замечает секундной вспышки боли, поглощая женские стоны, вбиваясь языком в глубину приветливо-жаркого рта и шаря похабно руками по мягкому телу, порыкивая от удовольствия в те моменты, когда её рука оттягивает волосы, запутавшись в его шевелюре. Он улыбается в сладкие губы, пока она облизывает его своим языком, пытаясь вынудить вернуться к тем самым грязным движениям рта и языка, что заставляют задыхаться и покрываться испариной.        Но он занят — развязывает тканевые тесёмки её сегодняшнего одеяния — причудливый комбинезон, что для мужского восприятия весьма сложный предмет гардероба, но именно сейчас он в восторге от того, как легко получает доступ к желанному телу.        Он тянет ткань вниз, и она послушно следует его движениям, позволяя рукам выскользнуть из коротких рукавов, дыша глубоко, как будто бы отчаянно, отчего полная грудь, затянутая в плен бюстгальтера, касается поверхности мужской рубашки.        И когда он в нетерпении вскрывает маленький замочек, что соединяет две мягкие чашечки — она издаёт такой всхлип, будто не могла дышать до этого момента, не могла протолкнуть глоток воздуха в свои лёгкие, а он пришёл и освободил её — позволил ей дышать.        Что мне с тобой сделать, Грейнджер? Прижать к себе ближе, такую тёплую, такую податливую, нежную и отзывчивую — огладить руками спину, скинув прочь мешающую одежду, и ласкать девичью кожу, чувствуя приятную мягкость у своей груди.        А потом целовать до беспамятства, опуская на стол, переживая, что горячая кожа встречается с холодной поверхностью стола, но вмиг забыть об этом, чувствуя, как любимые руки притягивают голову вплотную к своему телу, и не суметь ей отказать — невозможно отказать.        Он опускается ниже, вбирая в себя каждый сантиметр обнажённой кожи, всасывая в рот, обводя круговыми движениями языка каждую впадинку, каждую родинку, обхватывая руками освобождённую от сдерживающих оков бюстгальтера мягкую плоть, приподнимая, сжимая в руках — несильно, но ощутимо, нивелируя эту грубость своими поцелуями между её грудей. И когда он поднимает свой взгляд на неё — видит, как она, закрыв руками глаза и впившись пальцами в собственные волосы, слепо следует за его движениями — не разумом, а телом, приподнимаясь вслед рукам, прижимаясь ближе, кожа к коже, ластится мурлыкающей кошкой, требуя ласки, да побольше, чаще, нежнее — до выгибающегося позвоночника, до срывающихся кратких стонов, хриплых, отчаянных и нуждающихся.        Переместиться к ней, к её пылающему лицу и, подарив один короткий поцелуй — поднять за руки, что открывают любимые глаза — затуманенные страстью, горящие в нетерпении — его любимый оттенок.        Опустить ниже руки, заводя за ткань, что болтается на талии, царапнув короткими ногтями тёплую окружность ягодиц, приподнимая горячее тело и сдирая одной рукой мешающий текстиль вместе с бельём, опустить обратно на стол, расстегнуть ширинку и, не имея больше терпения — спустить штаны вместе с трусами до колен — больше нет сил сдерживать себя.        Он следит за каждым движением, когда эта несносная девчонка, глядя прямо в его глаза, не отрывая взгляда, влажно и развязно проводит поверхностью языка по внутренней стороне своей ладони, увлажняя ту собственной слюной, чтобы опустить руку и обхватить вздыбленный член. Она не опускает глаза, смотря лишь в его лицо — разворачивает свиток закрученных эмоций и беспрепятственно читает строчки его чувств к ней.        Я люблю тебя, Гермиона.        Соединяет большой и указательный пальцы в кольцо и, не разжимая их, двигает вверх и вниз, не останавливаясь — вырывая с каждым движением глухой стон из его горла. И он целует её, слегка отстраняясь, но когда она опускает вторую руку вниз, ведя от головки до основания одной рукой, а следом за ней второй, и обратно вверх — создавая иллюзию бесконечного проникновения — он сдаётся, просто прислонившись лбом к кудрявой макушке, позволяя обхватить мошонку и плавно поглаживать кожу от основания до самого края, придерживая чувствительную плоть пальцами.        И чувствуя, что больше не выдержит этой сладко-тянущей пытки, что патокой разливается в его теле, вспыхивая фейерверками в местах её касаний — он прерывает грешные/возносящие на небеса действия, перехватывая тонкие руки и, даря практически целомудренный поцелуй — совсем не целомудренно подхватывает под колени, разводя её бёдра шире. Всего один взгляд на раскрытое в ожидании тело, пылающее под его руками, тающее, словно мягкий воск — и он врывается туда, где в нём давно испытывают нужду.        Замирает на мгновение, уловив за хвост проскочившую мысль о том, что ей, возможно, было больно и неприятно, но протестует только стол под их телами, жалобно поскрипывая в такт движений обнажённых тел.        Сколько раз они занимались сексом? Сколько раз он брал её, спал с ней, занимался любовью? — Бесчисленное количество. Но каждый раз, толкаясь в её тело, он чувствовал себя так, будто она позволила любить себя впервые — разрешила ему стянуть одежду с её тела, любоваться женственными изгибами, слышать стоны, пробовать на вкус кожу и слизывать её возбуждение…        Только ему позволено быть частью её жизни, личной Вселенной и её самой.        И он вечно будет благодарен за подаренное ею доверие.        Она — его свет, его страсть, его жизнь.        Огонь для его льда, жар для его пламени.        Она — его, и он не позволит ей уйти — никогда…»        Вырвалась из этого видения, пытаясь соединить реальность с тем миром, что ей, как казалось раньше, неведом.        Гермиона — это моё имя?        Она занималась с этим парнем сексом — развязным сексом — нет, не так — любовью, и, судя по всему, они с ним весьма отлично осведомлены о потребностях друг друга.        Голова кружилась, и слегка повело, когда она отстранилась от его руки и сделала несколько шагов назад — чтобы вспомнить, как дышать, Мерлин…        Что-то кололо в груди, и больно вдохнуть — словно ткань пропускают сквозь швейную машинку, и острая иголка, в которую забыли заправить нить, строчит полосу — ровно, быстро, мелкими стежками прошивает насквозь, оставляя за собой едва видимые, едва заметные, но всё же сквозные дыры — вот настолько ей было больно вдохнуть.        Глаза наполнились чем-то тёплым, но она не могла позволить этому нечто пролиться, так как знала — оно превратится в лёд — станет прозрачным куском бесчувственной глыбы, застывшим в вечной мерзлоте.        А он смотрел, не предпринимая попыток подойти, так пристально, так глубоко заглядывая в её душу — ещё немного и ртуть, казалось, в его глазах испарится от повышенной температуры, собираясь гладкими шариками у её ног, медленно поднимаясь ядовитыми испарениями, чтобы проникнуть в организм и отравить.        — Я… Ты… Мы… — слова не шли, застряв посреди горла плотным клубком, запутанным нитями непонимания, неверия и сомнений.        — Послушай, ты должна покинуть это место — выйти за пределы этого круга, слышишь?        — Не могу, — мотала головой в отрицании его слов, своих внезапных чувств и в отрицании происходящего. — Я должна ждать, пока синева не накроет небосвод полностью, — тыкнула пальцем поверх его головы, но он даже не обернулся, чтобы посмотреть, как синеющая темнота медленно окрашивает небосвод, подбираясь всё ближе.        Она видела, как ветер бросает россыпь снежинок на него и укутывает в белоснежный кокон из колючего снега, клубясь плотной мглой у его ног, поднимаясь вихрастыми спиралями всё выше, захватывая долговязую фигуру в плотную неосязаемую поволоку.        — Моё время вышло, — он бросил лишь мимолётный взгляд на происходящее у своих ног и опять вернул своё внимание к ней. — Гермиона, ты должна выйти из этого круга — не позволить синеве опуститься над тобой, слышишь? — его голос стал глухим от резких порывов ветра, что словно намеренно вырывал слова, выпущенные изо рта, и уносил прочь, дабы не дать достигнуть её ушей. — Я буду ждать тебя — вернись ко мне. Вспомни, кто ты такая и кем являюсь для тебя я.        Ветру не удалось уничтожить последние слова, брошенные в тот самый миг, как белая мгла полностью поглотила этого мужчину со ртутными глазами, холодным взглядом и, как оказалось, с горящим сердцем.        — Прошу, не оставляй меня. Найди ко мне дорогу…        И когда молочная дымка рассеялась, оставляя пустоту после себя — она почувствовала, как внутри неё рвётся что-то и неконтролируемым потоком покидает глаза. Прикоснулась пальцами к своей щеке и недоуменно посмотрела на мокрые пальцы, тупо отмечая, что влага вмиг становится холодной в своём блеске.        То, чего он хочет от меня — невозможно.        Это такая глупость — выйти за пределы тишины, что тихим коконом окружает тебя, защищая от плотного занавеса вечной мерзлоты и стылого дыхания зимы. Сделать шаг в неизвестность — покинуть пределы границ своего сознания, стать уязвимой, неспособной предусмотреть события, потерявшей контроль над ситуациями, что непредвиденным ударом, несомненно, обрушатся на голову, и не знать — хватит ли сил и выносливости, чтобы суметь не только принять удар, но и достойно сдержать его.        Это ведь такая глупость, разве нет?        Проще сидеть в относительной безопасности, где происходящее вокруг если и не устраивает, но так знакомо, так привычно… Держать подобие контроля над своим существованием, хоть и понимая, что это лишь отговорка самому себе — мнимость, малодушие и страх. Верить, что стабильность — это не так уж и плохо, а ожидание всегда вознаграждается — правда, награды достаются сначала самым бесстрашным и отчаянным, а те, кто плетутся по жизни в ожидании, получают лишь обглоданные кости и крохи с чужого стола — вот так награда, но всё же руки непусты.        Зато же безопасно, правда же?        В груди сдавило так сильно, будто некто пробил грудную клетку одним мощным ударом, дробя кости, оставляя осколки торчать из раскуроченной грудины, и создал влажную дыру, сочащуюся кровью, тоненькой струйкой покидающей тело, капая на белоснежный покров, пачкая идеальную белизну кровавыми разводами, разрушая идеально продуманный порядок, что существовал вечно.        Тук-тук-тук…        Это такая боль, такая мука: вечная борьба, вечный бег в никуда, не видя края, не зная конца, не имея возможности предвидеть — вслепую, натыкаясь на бесчисленные преграды, оставляя ошмётки кожи на шершавых поверхностях стен, что вынужден преодолевать раз за разом, день изо дня, но продолжать бежать, стирая ноги в кровь, продолжать карабкаться на стены, хоть и ладони твои не зажили от прошлого раза, вытирать пот влажными руками, но продолжать…        Жить.        Тук-тук-тук…        В ушах билось гулко, шумно, отдавая тонкой ниточкой страха, что тянется вслед за острой иголкой боли, прошивающей моё тело, соединяя рваные края моего разума, протягивая нить к бешено стучащему сердцу — тук-тук-тук — соединяя полотно её жизни, стягивая в одно целое куски потерянных фрагментов, частей воспоминаний, превращая всё это в единую картину.        Он любит меня… Мерлин, как я могла забыть?        Она слышала стук собственного сердца — там, где обосновался кусок льда, что настолько давно находился в клетке её рёбер, что покрылся морозным инеем — белым, холодным и рыхлым. Она не могла заглянуть внутрь глыбы льда, чтобы посмотреть — что именно скрывает собой замёрзшая вода, какие чувства погребены за этой стылой холодностью, какие воспоминания вплетены в эту мерзлоту.        И скребла ногтями грудь, соскребая снежный слой, оставляя глубокие следы на куске льда и тающий иней на своих руках. Пальцы краснели от низкой температуры, немея от холода, но она упрямо расцарапывала путь к себе, к своему Я — к своему сердцу.        А оно билось — стучало горячо и неистово, предвкушая освобождение, волю и спасение, и она зарыдала, громко всхлипывая, но продолжая личный бой сама с собой — с собственными страхами, сомнениями и опасениями.        Я же любила — так любила и продолжаю любить… Как я могла забыть его? Как могла сидеть здесь, зная наверняка, что где-то там он сходит с ума без меня? Как?        Глубокий вдох и шаг вперёд — как прыжок в неизвестность, как бег в надежде обрести того, к кому стремишься с самого рождения — к своему суженому, тому, кто лишь один в этом мире предназначен исключительно тебе — судьбой. К тому, кто способен преодолеть смерть и безнадёжность, спустившись за тобой хоть в ад или поднявшись вслед за тобой на небеса — чтобы напомнить — он ждёт тебя. К тому, кто пришёл, чтобы вернуть — в чьих руках бьётся твоё сердце, и, почувствовав тяжесть в ладонях, опустить глаза, чтобы увидеть — его сердце неистово трепещет в твоих ладошках.        Открыла веки, на миг ослепнув от яркости солнца, что, несмотря на плотные портьеры, жёлтым всполохом полоснули по роговице.        Выдохнула одно лишь слово, одно лишь имя, в котором заключена вся жизнь и всё, что даже больше жизни.        — Драко…        И заново вдохнула вдруг ставший сладким воздух, смакуя каждую частичку кислорода, буквально ощущая каждой клеточкой тела восторг, понимая, что вернулась, она здесь — пришла к нему.        Нервно похлопывала руками вокруг себя, в попытке найти его, чтобы разлететься вмиг на тысячи кусочков, и тут же собираясь воедино, чувствуя, как ладони сжимают его руки, что так несдержанно дрожат, но не отпускают ни на миг.        — Я здесь, Гермиона, с тобой — держу тебя, — раскрыла глаза, и тут же утонула в мягкой серой теплоте, ощущая со слезами на глазах невесомый поцелуй в уголочек губы. — Ты нашла дорогу домой — дорогу ко мне.        *** Ветер трепал тонкие стены непрочного шатра, будто пытался стереть с лица земли прячущиеся под тканевым куполом людские жизни. Странные, заунывные звуки окружали убежище, раздражая слух и сея страх в душе. Жители пустынь боялись подобного воя, так как считалось, что это переговариваются о своих недобрых делах злые духи пустыни. А возможно, сами пески, рассерженные вторжением людей, призывают песчаные бури. Ему было совершенно плевать на россказни местных бушменов. Сейчас, за тысячи миль отсюда, в занавешенной тяжёлыми портьерами спальне, неподвижно лежала та, что владела его сердцем. Та, чья кожа бледнела с каждым днём, становясь всё прохладней. Та, потерю которой он никогда не смог бы принять. Не позволил принять никому. Раскалённый воздух обжигал лёгкие при каждом вдохе. Сухой. Горячий. С мелкими частичками песчинок, царапающими глотку. — Мальчик мой, ты уверен? Этот ритуал не имеет обратной силы, — слабый голос столетнего шамана прошелестел перекрывая неистовый вой ветра. Драко Малфой промолчал, не видя смысла в лишних разговорах. Все его решения давно приняты. — Один год жизни твоей жены, будет стоить одного твоего, — очередное предупреждение так и осталось без ответа. — То есть, чем дольше она будет жить, тем скорее ты умрёшь. — Меня устраивает. Что-то ещё? Как же долго всё это. Утомительно. Он хотел вернуться к ней — посмотреть на неё и успокоиться. Удостовериться — она в порядке. Дышит. Спит. Ждёт его. И своего спасения. — Ты должен показать ей воспоминание, где твои чувства, ощущения, действия и слова сплетаются в единое целое, — голос старика проник в сознание, хотя бескровные губы не произнесли ни слова вслух. — Ощущения не только духовные, но и физические, я имею в виду. И это твой единственный шанс — время пребывания в её сознании весьма ограничено. Напряжение сковало тело, а зубы скрипнули так сильно, что наверняка покрылись микротрещинами от такого пренебрежительного обращения. Я справлюсь. Она вспомнит. Должна вспомнить. — Ты не можешь сказать ей, кем являешься — она должна вспомнить сама. И сделать выбор. Вернуться к тебе в этот мир или уйти навсегда на другую сторону. Я справлюсь… — Тебе не интересно, что будет с тобой? — Мне всё равно. — Да, я вижу это — тебя не интересует ничего в этом мире, — Драко сверкнул недобрым взглядом в подёрнутые молочной пеленой глаза старика, едва сдерживая раздражение. — Кроме жены. — Начинай, старик… — Как пожелаешь. Я верну тебя. Вырву из лап смерти и заберу обратно. К себе. В свою жизнь. Просто в жизнь. С радостью растрачу каждую монету из кармана собственной судьбы, чтобы заплатить за твою улыбку, твой смех и твой звенящий голос. Я не позволю, Грейнджер... Пусть даже сама смерть придёт за тобой… Не позволю.