Сердце его подобно талой воде. Оно не содержит примесей, безполезных элементов, мешающих комфортному существованию.
Сердце его — чисто, как небо после долгого ливня. Сердце его — пусто, как дупло сгнившей ивы. Как же простая вода становится талой? Всё предельно просто: живую воду подвергают заморозке, а после готовый лёд растапливают на медленном огне. И так живая вода, вода с грязью становится мёртвой. Но кристалльно чистой. Шопот весны, раннее утро её. Туманящий мысли стрекот цикад. И тонкие пальцы росу собирают с муравы. Кэйа бросает взор в небо: ни облачка в нём, ни штриха, ни одной белой нити. Ничего. Пахнет сырая земля, взывает к себе. Он сырость вдыхает, вздымается широкой грудью. Так хорошо и привольно, спокойно и тихо в полях. И никто не скажет ему, что всё это — грёзы на смертном распутье. Мальчик — живой, неподдельный и с блеском в глазах, Где твои слёзы и скромного счастья улыбка? Ты ли сейчас презирал тишину в небесах? Ты ли назвал свои юные годы ошибкой? Это конец талых грёз, обращается вспять время дней беззаботных. Звёздам, как жаль, всё равно, как тебе умирать, Пусть хоть стеклом на зубах скрежут сердце осколки. Запах сырости сменился приторным железом. Гарь и едкий дым, разъедающий глаза, затрудняют обзор и дыхание. Всё в серой, беспросветной пелене. Он встаёт, и медленно делает шаг вперёд, в саму неизвестность. Что-то горит алым вблизи, там, внизу. Кэйа держит ориентир на этот огонек, чуть ли не бежит к нему навстречу. Какой же он глупый, этот Кэйа. Он смотрит вниз. И искривляется в болезненной улыбке. Не огонь — багряные пряди около его ног. Маки. Маки, маки, маки — вокруг сплошное маковое поле. Стебли прорастают сквозь недвижимое тело на пропитанной кровью земле. Лицо и вовсе пожрано трупными червями, выгрызающих кожу и бесконечно плодящихся в ещё теплых органах. Из глазниц течёт белый гной, а рядом те же цветы, источающие приторный, манящий аромат. Это были его цветы. Он сам был как эти маки, манил к себе, дурманил разум одним своим существованием. И так же быстро завял, исполнив своё единственное предназначение. Кэйю тошнит от этой смешанной вони. Но как же сильно, как же хочется ему смеяться! Да так, чтоб в безконтрольном припадке, пока он сам не упадёт рядом и не сгниёт вместе с ним, обняв родные обглоданные рёбра. Даже кости его вызывают восхищение. Кэйа уже давно сгнил. И давно понял, что физическая смерть многого не изменит. Без Кэйи всё будет так же, как и с ним. Но без Дилюка не будет всего его маленького мира, искаженного до безобразия, но такого уютного и теплого, что хочется пускать слёзы по нему. Кэйа не привык прощаться. Даже родной отец с ним так и не простился, что уж говорить о непутёвом сыне. Он стоит, сдерживая подходящую рвоту и смотрит не отводя взгляд. Не может отвести. Это его наказание. Наказание за взрощенную годами гниль. Можно ли правда вернуть время вспять? Можно ли изменить этот чёртов цикл, изгнать самих богов с небес? Он не может. Он не ненавидит, а значит, не может этого сделать. Он ничего не чувствует. Как узнать ему, что нужно чувствовать сейчас? Как люди ведут себя, потеряв все в своей жизни, всю свою жизнь? Его душа будто взрощена в вакууме, пустом пространстве. Он будто и не человек вовсе, кукла, ведомая сущностью свыше. А Дилюк будто подрезал ниточки, на которых держалось его тело и разум. Хочется чистого неба. И его тёплых опаловых глаз. Больше ничего не хочется. Вы так глупы, сэр Кэйа. Селестия возможно не даст больше шанса на возвращение в цикл. Где же душа ваша найдет пристанице? Станет ли светилом в небесах или даст червоточину? Решать лишь Вам. Доверьтесь сердцу. Своему до безобразия чистому сердцу.«Прощайте, молодой господин.»
Кэйе перекрывает дыхание, и черные полосы застилают глаза. Он чувствует, что вот-вот провалится в вечный сон, ведомый маковым духом. Уйдет вслед за тем, кто его одурманил. Шумит в ушах, и жаром опаляются щеки. Что-то мелодично журчит под ухом. Душно до изнеможения. Сейчас бы темного, игристого, ароматного… — Кэйа! — знакомый детский голос, что с каждой секундой становится всё громче и громче, выводя его из транса. Он приоткрывает один глаз, и солнечные лучи больно слепят его. Склон, ведущий к озеру. Старая ива, склонившаяся к воде. Очертания винокурни позади. — Опять спал в пекло без шляпы, во балбес! — алая макушка закрывает собой белое солнце. Ох, эти яркие опалы, будто два пылающих вечным пламенем уголька… Дилюк серьезно свел тонкие брови и неряшливо натянул на Кэйю широкую панаму: — Я тоже очень люблю солнце, но тебе же потом самому худо будет… «Да что за чертовщина?» — Кэйа торопливо спускается к озеру и заглядывает в воду. Детские, еще совсем мягкие черты. Он нервно сглатывает и оборачивается назад, наблюдая за тем, как Дилюк упрямо крутится вокруг ивы в попытке дотянутся до старого дупла. Как всё нереально и похоже на иллюзию. Хорошую иллюзию. — Дилюк, сколько мне лет? — подходит он к мальчику, желая идти до самого конца. — Точно голову напекло… — тот в недоумении трогает его горячий лоб, поправляя темные пряди. Кэйа безукоризненно смотрит в опалы, ожидая ответа. — Девять тебе уже как полгода. Вот же… — Дилюк тянет его обратно к воде, уже с четкой целью охладить разгоряченную голову. Кэйа смиренно идет следом, высчитывая время. Четырнадцать лет. Осталось четырнадцать лет… Из раза в раз ему придется прятать пустоту под маской. Видеть лица, постепенно сгорающие во времени и пространстве. Кэйа прищурил глаз, поправляя шляпу: — Тебе до меня еще далеко, малявка, — шутливо скалится он в улыбке, и Дилюк смеется в ответ.Звёзды, неужели… это и есть моё вечное наказание?