Оне

Соблазнившая Адама на вкушение запретного плода змея скалилась, ещё не зная, что благодаря ей вскоре возникнет новый, полный радостей и трагедий мир — об этом рассказывала картина, на которую смотрели янтарные глаза. В камине, размеренно треща, полыхали обугленные доски. Корабль шатало на волнах, но в каюте, пропахшей шафраном, качка почти не ощущалась. Мирный огонёк лампады вальсировал за стеклянной оболочкой. Бородатый мужчина сорока лет вертел в пальцах перьевую ручку. — Ваше полное имя? Отныне вы безымянны. Вы братья и сёстры для каждого, кому посчастливилось оказаться с нами. — Гермиона Джин Грейнджер. Это великое спасение ваших судеб, за которое я, ваш Отец, в ответе. Отныне вам удастся очиститься от деяний, совершённых вами под влиянием Дьявола. — Полное количество лет? Вам удостоена возможность возложить свою душу к древу сердечных деяний. Настанет срок, и каждый из вас станет частичкой бессмертия, которое вы даруете вашим Отцам из большой любви. — Двадцать один год. В ответ на ваше подаяние мы гарантируем вам приятное, сладостное, посмертное небытие в лучшем из всех миров. — Где они вас держали? Несогласные могут сделать шаг вперёд. Все, кого Дьявол заставляет держать в себе греховную колдовскую сущность. И все, кто не в силах бороться с нею. Мы освободим вас от тягостей адской ноши. — Это был остров. Там река расходилась в четыре реки. С этого момента и впредь вы, сыновья и дочери мои, преданы мне, вашему Отцу. Вы безмерно любите меня искренней, божественной любовью кровных чад. Я обозначу ваш час, и вы преклонитесь перед смертью, чтобы Отец ваш смог заиметь бессмертие. — Сколько волшебников содержалось там? Для таких, как вы, иного выхода не существует. Возрадуйтесь же доброте духа вашего Отца и поклянитесь: моя душа… — Охранники говорили, что нас четыре дюжины. …погрязшая в грехах и дьявольской магии… — Как вы туда попали? …осквернённая кровью наших рук и мыслей… — Нас привезли туда на корабле после того, как привычный мир рухнул. …стремящаяся к искуплению… — Как долго вас держали там? …с этого дня подчиняется мне… — Мне удалось сбежать после двух с половиной месяцев заключения. …отдана мне в распоряжение… — Как именно вам удалось сбежать? …и будет использована в целях свершения ритуала бессмертия… — Это долгая история. …окститесь, сыны и дочери мои!.. — Расскажете? …коли согласны быть моими жертвами. — Если только вам…

***

Всё, что стало причиной. Спустя год после победы над Волдемортом один из бывших Пожирателей смерти, не справившись с поражением, раскрыл магглам тайну существования магического мира. Сперва факт раскрытая всерьёз не восприняли. Министр магии заявлял, что ситуация полностью находится под их контролем, Аврорат стоит на страже порядка, а с главами маггловских государств ведутся дипломатические переговоры. Всё изменилось, когда во время заседания Сената Министру магии пустили пулю в висок. С того дня всё пошло наперекосяк. Магический мир объявил магглам войну. Это стало первой в истории войной с людьми, не волшебниками, где среди ведьм и магов разногласия были неуместны. Кровь перестала быть значимой, когда шестью граммами свинца могли вознаградить любого. Благородна ваша фамилия или нет, богаты вы или бедны — все оказались в одной лодке, в каркас которой ежедневно врезались тысячи маггловских пуль. Волшебники были уверены в своей предстоящей победе. Её они праздновали по семь раз на дню, насмехаясь над магглами, корчащимися от Непростительных заклятий. Но праздновать было рано: именно досрочное объявление эфемерной победы и привело их к поражению. Никто никогда не мог бы подумать, что причиной тотального истребления магического народа станет не что иное, как банальное зеркало. Находившаяся в тылу Гермиона была обескуражена новостью о том, что магглы облепили своё обмундирование светоотражающей материей и заклинания от них попросту отскакивали. Её родителей убили летом 1999 года сразу после того, как их обвинили в пособничестве вражеской стороне. Гермиона узнала об этом из обрывков газет, коими укрывала пол штаба целителей, чтобы кровь раненых не въедалась в доски. Гарри Поттер умер зимой того же года в результате критической потери крови. Рон Уизли был расстрелян вместе со своей семьей маггловским отрядом наступления спустя четыре месяца. Нарциссу и Люциуса Малфой убили из маггловского оружия весной 2000 года. Вечером того дня Драко пропал из штаба и находился в розыске в течение недели. Его нашли в лесу неподалёку от Мэнора, сожжённого им. После смерти родителей не было ничего, что могло бы по достоинству заставить Драко Малфоя возненавидеть магглов сильнее, чем это. Говоря о Драко… Нет, ещё рано. Лишь сейчас Гермиона могла спокойно вспоминать о случившемся. Те дни были пережиты ею, осмыслены и, как бы ни хотелось отрицать очевидного, в полной степени приняты. Но по сей день её не покидало ощущение внутреннего скола. Будто подбитое блюдце, она продолжала существовать, но ни одна из душевных мазей не могла залечить её откровенный раскол. С месяцами штаб пустел и пустел. Она прекратила укрывать пол газетами, желая лишь вновь увидеть там кровоточащих, полных силы духа волшебников. Единственным верным решением в сложившейся тогда ситуации было сдаться, но главнокомандующий Гавейн Робардс сдаваться запретил. Он был патриотом — последним из оставшихся. Последним, верующим в победу. Гермиона помнила все его речи, что с тех дней навсегда вычерчены на подкорке её мозга: «Мы продолжим сражаться. Цена победы велика, но мы справимся. Мы выиграем, будем бороться до последней капли крови наших авроров». Последняя капля крови пролилась в ноябре 2000 года. Они до сих пор проигрывали. Сидя на одной из опустевших коек, не издавая ни звука, не смея ни моргнуть, ни расплакаться — так Гермиона приняла поражение. Тихо. Остатки командования Аврората призвали сдаваться магглам. Как только она выполнила приказ, военные полностью стянули её руки резиновой материей и заковали в наручники. Сказали: «либо корабль, либо расстрел». Одним словом, выбора не оставили. Перед отправкой на корабль им приказали пройти необходимый медицинский осмотр. Врачи, которые занимались тем делом, не показались Гермионе уполномоченными или теми, кто выполнял приказы государства: осмотр проходил в течение одних суток в подпольном, лишённом дневного света месте. И Гермиона не жалела о том, что не сопротивлялась, не пыталась выбраться оттуда или узнать женщин, в числе которых находилась в том врачебном месте для исследований. Всё, о чём она думала тогда: «Мы проиграли. Ты проиграла». Она рассчитывала, что после врачебного осмотра их сошлют на материк и выпустят в общество, где они смогут начать новую жизнь. Закрытым плотной повязкой глазам не удалось ничего разглядеть. Корабль, в котором она оказалась тщетным пассажиром, отчалил под звуки карканья чаек. Гермиона была уверена, что птицы просили её не сдаваться, быть преданной себе, хоть сами совсем скоро каркать прекратили и, кажется, исчезли вовсе, нарушив собственный приказ. 23 ноября 2000 года. Небо пронзил луч холодного солнца, и она ослепла на мгновение, когда повязка была стянута с её глаз. Потерев веки руками, Гермиона увидела, что находилась среди десятков незнакомых ей людей. Под их грязные военные одежды забирался осенний ветер, а подошвы хлипких ботинок топтали промерзшую траву. Высокие, кажущиеся неприступными стены очертили место их действа под открытым небом. По периметру, поджав маггловские ружья, непоколебимо стояли люди в белых, точно невыпавший снег, меховых мантиях. Первым порывом было бежать, вторым — задержать дыхание. На том самом месте, в окружении вооружённых магглов, Гермиона поняла, что грядёт нечто ужасное. Там пахло подступающим морозом декабря, там, за забором пригорка, на котором выстроили стену, замерзала река, что расходилась в четыре узкие реки. Далеко в очертаниях высоких стен виднелось каменное одноэтажное здание. Гермиона сразу поняла, что оно заменит ей дом. К их топчущейся на месте группе подошёл низкий пухлый мужчина в сопровождении двоих вооруженных магглов. Одет он был, как и его помощники, в белую меховую мантию, однако (Гермиона не сразу заметила) на левой стороне его накидки красовалась блестящая английская булавка. Все затихли, когда он вошёл в середину толчеи непонимающих. — Распределитесь так, чтобы на одной стороне стояли женщины, а на другой — мужчины! — провозгласил он громогласно. В ту секунду, пока никто не осмеливался двинуться, стоящие по периметру магглы вскинули свои винтовки и направили на них, мечущихся. Гермиона старалась придерживаться женщин и девушек — её инстинкт самосохранения шептал об опасности. В отсутствии выбора им пришлось как можно скорее встать плечом к плечу. Напротив них, проделав то же самое, стояли мужчины и парни. Низкий мужчина, которого она посчитала главным, прошёл и встал между двумя рядами групп. Безэмоционально объявил: — Раздевайтесь! Ветер разнёс его приказ по воздуху. Никто не понимал… Нет — не хотел понимать, о чём их просили. Десятки незнакомцев, жавших друг друга локтями, были обязаны снять одежду под прицелами оружий. Им было велено раздеться в стылой прохладе конца ноября. Оцепенев в молчании, Гермиона начала оглядываться по сторонам: остальные женщины и девушки клонили лица в землю, никак не решаясь прикоснуться к своей одежде. И лишь одна, стоящая по левую руку от Гермионы, смиренно стянула с себя куртку и расстёгивала пуговицы рубашки. Лицо женщины было оккупировано собраниями морщин на лбу и в опущенных уголках глаз, губы держались прямой, стойкой линией. В минуту всеобщего бездействия Гермиона, сжимая в кулаки рукава рубашки, не смела оторвать взгляда от её уверенных движений. Заметив посторонний взор, женщина чуть наклонилась к Гермионе и прошептала: — Делай то, что они говорят. — Рубашка, слетевшая с её плеч, припала к земле. — Иначе пристрелят. Подобно грому, перспектива приговора пронзила слух Гермионы. Глаза намокали ни то от того, что страх вцепился в хрупкие девичьи плечи, ни то от того, что моргнуть она не смела. Оглянувшись по сторонам вновь, она заметила, что многие решились подчиниться приказу: раздевались медленно, копотливо, не заботясь о том, как мялась одежда, упавшая на траву. Как только Гермиона заставила себя поддеть пуговицу под воротником, весь остальной мир перестал существовать. Горло свернуло от несогласия, и онемевшие губы раскрылись: — Для чего нас сюда привезли? — нагнувшись вбок, спросила она всё у той же женщины, стягивавшей с себя штаны. Гермионе хотелось позаимствовать у неё силы и стойкости, что так старалась отыскать в себе. — Мы жертвенники, дорогая, — ответили ей тоном, что присущ сухим фактам. — Кто они?.. Лоб женщины нахмурился, когда она взглянула на Гермиону исподлобья. — Раздевайся и следуй их приказам, — сказала словно отрезала. Это стало первым звоночком, первым непроизнесённым шепотом, что крылся меж строк: выхода нет. В их сторону были направлены дула винтовок, под их ногами скапливалась одежда, но Гермионе показалось, будто тогда она осталась один на один с собой, со своими страхами и отрицаниями. Лишь когда лицо главного мужчины с булавкой на груди сжалось от долгого ожидания, она решилась снять с плеч рубашку. Холодный воздух незамедлительно окутал её бледную кожу дрожью. Покрываясь мурашками и продолжая раздеваться, она верила, что мандраж — влияние температуры, не эмоций, коих в ней скопилось непостижимо много. Стянула с ног ботинки и носки, стояла голыми стопами на морозной, покрытой инеем траве в одном нижнем белье, не желая смотреть вбок, ведь ощущала, что этого недостаточно. — Полностью? — со слабой хрипотой проговорила она, глядя в небо над своей головой. Оно казалось неприветливым, сочувствующим, голубовато-серым. Было ведь так очевидно, что женщина, стоящая по левую руку от неё, расстёгивала бюстгальтер. — Старайся не думать о том, что делаешь. Услышала и сдержала мерцающие на глазах слёзы. Сколько было на её памяти слёз по погибшим и кровью истекающим, принимающим смерть. Сколько раз она плакала за время военных действий? Было не пересчитать… А теперь плакала вновь, плакала беззвучно и в себя, не проливая ни слезы на щеку, пока снимала с себя остатки одежды, продолжая глядеть в небо. Ногти оставляли бордовые бороздки на коже. Она обнимала себя руками за плечи, стараясь скрыть грудь. Десятки обнажённых женщин и мужчин стояли друг напротив друга. По приказу главного мужчины вооружённые магглы достали мешки и, невзирая на общий жрущий стыд, ходили средь рядов, вручая каждому по небольшому тканевому свёртку. Это были сорочки: длинные белые кружевные сорочки с оборками на рукавах и подоле. Гермиона спешно натянула предоставленный ей предмет одежды на себя. Хоть от холода он оградить никак не мог, в нем ей было спокойнее. Ей чудилось, что время остановилось. И жизням каждого находящегося здесь наступал неминуемый конец. Это было кровожадней, чем ужасы и беды ушедшей войны; свирепей, чем оголодавший зверь. Весь мир, сошедшийся для неё в очертаниях неприступной стены, раскалывался. Тогда-то начало конца и привиделось ей явно. Тогда, когда мужчина с булавкой впервые произнёс выученные ею в последствие строки: — Отныне вы безымянны. Вы братья и сёстры для каждого, кому посчастливилось оказаться с нами… Его голос, певческий и жуткий, поведал об участи, что им предписали. С того самого дня все заключённые в лагере «Эдем» были обязаны готовиться к тому, чтобы однажды стать участниками жертвоприношения. Стать той разменной монетой, которую преподнесут Всевышним в обмен на вечную жизнь Отцов. Цель заключённых лагеря состояла в полном повиновении и готовности подчиниться грядущим обрядам, ведь их, волшебников, сочли отродьями Дьявола. Это были не военные. Государство просто-напросто сослало их на растерзание религиозным волкам. — Всех несогласных прошу поднять руку вверх, — попросил мужчина с булавкой спокойным тоном. Гробовая тишина вознеслась над толпой, в которой спустя секунды начали взмывать вверх считаные руки осмелевших. Гермиона, переступая с ноги на ногу от кутающего стопы холода травы, старалась держать лицо непоколебимым. Но губы её дрожали, как и руки бились подобно сердцу в груди — быстро и без умолку. Стать жертвой? Принять слова о том, что её магия — дьявольские силы, и навсегда отречься от того, что делало её собой и было частью её жизни с самого рождения? Стать жертвой, — выстукивал пульс азбукой Морзе. — Умереть в каком-то сборище сектантов. Проглотив стоящий в горле горький ком, она крепко сжала пальцы в кулаки и поморщилась. Нет. Но стоило ей только подумать о том, чтобы поднять руку, тяжёлая женская ладонь вцепилась в её запястье. Гермиона раскрыла глаза и с непониманием взглянула на женщину слева от себя. Та едва заметно мотала головой, а глаза кричали: «не смей». — Но почему?.. — синеватые губы Гермионы очертили вопрос. Хватка женской ладони на её запястье усилилась. Проглатывая слёзы, Гермиона продолжила стоять, уверенней сжимая пальцами ног стылую траву. Что ж, значит, таков рок? Приподняв голову выше, она пересчитала поднятые с обеих сторон руки — двенадцать. Там же заметила, что мужской половине их группы выдали белые одежды, состоящие из объёмных рубах и развевающихся на ветру штанов. Но как же не важно это было, как же заурядно и бессмысленно… Порывы ветра были под стать метроному, отсчитывающему секунды до неизбежного. Подчиняясь мановениям воздуха, её неприбранные волосы развевались на ветру волнами, а сама она не переставала вглядываться в застывшие напротив лица, пытаясь найти хоть одно знакомое. Очернённые смертью дни войны научили её верить в чудо несмотря ни на что. Пересчитывать трупы на койках, сгружать вещи покойников в заколдованные сундуки и верить, что рано или поздно луч нового рассвета озарит путь. Она выучилась отнимать от сердца быстро и метко, не позволяя боли взять над нею верх, ведь отчаяние — беспроглядная тьма. И ей нередко бывало интересно: если те мнимые проблески счастья на войне были тьмой, то насколько мрачной окажется сама тьма? Сегодня она узнала ответ на этот вопрос. Повсеместная тьма — это когда вглядываешься в одинаково незнакомые лица в надежде отыскать того, кого знаешь. Кто разделит с тобой безнадёжное прошлое. Когда сжимаешь руку женщины, увиденной тобою впервые в жизни, и чувствуешь, что беды способны объединять чуждые друг другу сердца туже всяких кровных уз. Даёшь слезам волю, позволяешь им катиться по твоим щекам, всё-таки находя, всё-таки видя, что ты не один. Среди мужской половины жертвенников Гермиона нашла знакомое угловатое лицо — Драко Малфой. И если раньше, в тылу, они были друг для друга банальным фоновым шумом, то теперь она увидела в нём проблеск света среди вездесущей тьмы. Он заметил её взор спустя минуту сильного, непрекращающегося, нацеленного взгляда янтарных глаз в его сторону. Они оба были одеты в одежды смертников. Они оба понимали, что им предстоит умереть. Они оба потеряли всё, что имели. За секунду они успели обменяться односмысленным взглядом — вот и всё. Но Гермионе показалось, что за ту секунду лицезрения её слёз ему удалось залатать огромную дыру в её груди, задев при этом сердце. Но в конце концов… ей лишь показалось. — Всех, поднявших руку, прошу выступить вперёд. — На этой просьбе Гермиона не прекращала сжимать руку незнакомки. Двенадцать жертвенников вышли на обозрение мужчины с булавкой, держались рядом. Он приказал им пройти вперёд и встать спиной как к нему, так и к остальным. Затем, без объяснения причин, мужчина махнул рукой, и прогремели выстрелы винтовок. Их, несогласных, застрелили в спины. Двенадцать простреленных тел упали на траву. Некоторые из них двигались, пытались дышать, но сама Гермиона, сжимая чужую руку, забыла о назначении дыхания. Так они и стояли в оцепенении, пока охранники в белых мантиях истребляли остатки тех, кто умер не сразу. — Спасибо… — прошептала она задушенно в воздух, зная, что женщина услышала. 1 декабря 2000 года. Им предоставили одиночные камеры без окон, с ледяным полом из цемента и четырьмя каменными стенами. То, что пародировало кровать, было названо койкой — скрипучие пружины, острые концы которых проступали сквозь тонкий матрас. Не было ни подушки, ни одеяла, ни веры в прекрасное. Осталось лишь одно — желание сбежать отсюда как можно скорее. Весь вчерашний день, ночь и утро Гермиона провела в камере без света. Она сидела, прижавшись спиной к мёрзлой стене, ведь выступающие пружины койки, на которую она села всего раз, грозили проткнуть её кожу насквозь. Умирать ей не хотелось, как и думать о том, что однажды это станет единственным благоприятным исходом. Потерять сознание от критической потери крови, от резных ран, которые станут последними в её жизни, — насколько нужно отчаяться, чтобы прибегнуть к этому? Пока тьма пожёвывала её глаза, Гермиона начинала задыхаться. Это было попыткой организма выразить протест. Ноги, как и тело целиком, онемели от холода несколькими часами ранее. В те минуты онемения Гермиона заботилась лишь о том, чтобы стучащие зубы не повредили её язык, а колотящееся сердце не сдалось, продолжило биться, справившись с судорогами в груди. И когда она всерьёз задумалась о неоднозначных свойствах пружин койки, дверь её камеры отворилась. Возник жгущий белки глаз солнечный свет, в потоках которого стоял охранник в белой меховой мантии. Он направил на неё дуло винтовки, приказал подняться и покинуть камеру, но Гермиону беспокоило другое: вскоре ей вновь придётся оказаться в пучинах беспроглядной тьмы. Завтрак состоял из двух отварных яиц, пшенной каши и воды. Продолговатые скамьи, стоящие по обоим сторонам стола, напомнили ей Большой зал Хогвартса. Только вот скамьи были усажены не радостными студентами, а поникшими жертвенниками, у которых имелась целая ночь на то, чтобы смириться с участью. Принимали пищу они под прицелом винтовок охранников, что стояли по периметру серой каменной столовой. Они всегда были в окружении охранников. Они были чёртовой мишенью для дартса. Просить добавки было запрещено: давясь очередной ложкой водянистой каши, Гермиона услышала, как один из жертвенников-мужчин спросил у охраны о добавке, и те избили его ногами прямо на полу. Когда он, избиваемый, сдерживался, чтобы не закричать во всё горло от боли, она с трудом заставила себя продолжить глядеть на кашу и проглотила ком в горле. Она почувствовала, что её вот-вот вырвет, однако смогла сдержать рвотный позыв. Но в один момент, скривив губы и оставив ложку в остатках варева, Гермиона насильно взглянула на мужчину. Её осенило: с чего вдруг она должна сидеть смирно и терпеть маразматичные нападки уклада этого места? Почему здесь считается нормальным бить зубы о цементный пол и молчать в тряпочку? В ту же тряпочку и зубы свои выплёвывать, кстати… Что с ними сделала та проведённая во мраке ночь? И почему никто не осмеливается вступиться за мужчину-жертвенника? Его утащили в лазарет на носилках тремя минутами позже. Гермиона не подала голос и не заступилась за него. И возненавидела себя за это. В груди спотыкалось сердце, пальцы нервно теребили столовую салфетку. По сторонам чавкали, кашляли, а она только и делала, что разглядывала пятна крови, оставшиеся на полу после избиения. Её распирало от желания вернуться в прошлое и укрыть пол газетами. Или салфетками. Или собой — в конце же концов! — ведь что, как не боль, в силах выбить из неё этот страх грядущей смерти, останавливающий от действа? После завтрака их отвели в совершенно похожий на столовую зал (Зал Чести, как ей позже удалось узнать). Главное отличие было в том, что посредине не стояло стола. Мужчина с булавкой на груди поджидал их там. Приказав жертвенникам сесть на колени (голыми коленями к затхлому цементному полу, не иначе), он принялся вести часовую лекцию о том, что грозит жертвенникам после смерти, если они решат не раскаиваться и Отца (урода-с-ожирением-третьей-степени-и-булавкой) не поддержат. Говоря вкратце, участь неповинных состояла в биении об адские скалы, потреблении в пищу осколков стекла и ежедневном непрекращающемся сгорании заживо. Дёргая занемевшими пальцами ног, Гермиона усердно сдерживала смех. Ей пришлось прикусить нижнюю губу, чтобы не издать ни звука. Постойте! Нет-нет, постойте! Ей не послышалось ведь? Весь высокопарный бред чудака с булавкой — оно было наяву? Разговор про Ад завел сам Сатана, стоящий перед ними с невозмутимым видом. «Вам удастся избежать страданий, если…» — пусть заткнёт свой рот тряпкой, пусть подавится ею. Сегодняшней ночью Гермиона всерьёз намеревалась позволить острым прутьям койки расцарапать ей спину. Это десятый круг, Данте об этом и подумать не смел! Она всё же усмехнулась. Тихо, незаметно, совсем непримечательно. Ад уже здесь, они уже в нём. Лекции об искуплении — позёрство. Здесь не высшая сила им судья — здесь всё решают свинцовые пули. 10 декабря 2000 года. — Ты подлизываешься к ним, потакаешь всем их просьбам, выполняешь за них грязную работу. Ты готов упасть к их ногам, потому что боишься за свою жалкую жизнь! Ты трус, Малфой. Ты пресмыкающееся существо без хребта и чувства самоуважения! Драко Малфой был дрянью и сволочью; бракованным предателем-муравьём и мухой, которую влекло к навозной куче. Всё потому, что он не просто потакал просьбам Булавочника, а подлизывался к нему. Её последний проблеск света в этой тьме оказался перегоревшей спичкой, сигнальным обманчивым огнём. Три дня назад Драко на глазах у всех сдал парня-жертвенника. Сказал, что тот во время прогулок с помощью столовой ложки рыл подкоп под стену, как, собственно, и было на самом деле. Булавочник поблагодарил Малфоя и приказал казнить нарушителя на гильотине. Тесак проткнул шею жертвенника, и Гермиона поняла, что возненавидела Драко Малфоя чуть больше, чем саму себя. Сейчас она в компании остальных жертвенников шила простыни. Драко Малфой, стоявший за рабочим местом напротив неё и разрезавший полотна ткани, смотрел на неё исподлобья, не прекращая орудовать ножницами. Гермиона уставилась на него в ожидании вразумительного ответа. — Каждый играет в игру по своим правилам, Грейнджер, — ответил он возмутительно спокойно, отчего ей захотелось заколоть его иголкой с белой ниткой в ушке. — Чем больше ты стараешься сопротивляться, тем больнее тебе сделают. И глазом не успеешь моргнуть перед тем, как твой бунт загасят автоматной очередью. Они разговаривали друг с другом раз, наверное, десятый в жизни, но тягостей общения не возникало. Для Гермионы всё было просто — она хотела убить его. Он был её личным предателем, личной трагедией и утерянной надеждой. Смотря на него, она лишь чувствовала, как нёбо кололи слова: «выхода нет, выхода нет, выхода нет». — Я не собираюсь сидеть и ждать, пока настанет день жертвоприношения и дверь моей камеры раскроется в последний раз, — грозно прыснула Гермиона, давя наперсником ушко иглы. — Иногда ожидание необходимо. Грекам пришлось ждать, чтобы нанести финальный удар по Трое. Их добровольно пустили внутрь города, который даже не подозревал о том, что вскоре ему придёт конец. — Не оправдывай свою трусость мифом о Троянском коне, — Гермиона мотала головой, будто не подпуская мнение Драко к себе. — Хочешь сказать, у тебя есть план? — Мне нужно время. — Время? — она удручённо усмехнулась, вглядываясь в то, как острые лезвия ножниц Драко прорезали ткань. — Говоришь о времени… Мы с самого рождения начинаем умирать. Времени у нас нет и не было никогда. Считаные дни, да и только… Ей больше не хотелось разговаривать с ним, да и он попыток не предпринимал. Остаток рабочих часов Гермиона провела в раздумьях о том, можно ли вскрыть вены иголкой. Ответ не обрадовал: посчитала, что да, можно. 2 января 2001 года. Гермиона выскребала линии-дни на стене за койкой с помощью украденной иголки (она прикрепляла её к обратной стороне сорочки, когда охранники раз в два дня приходили с целью обыскать её камеру). За этим занятием она была похожа на тюремщика, отсиживающего пожизненный срок — отсчитывала дни, чтобы не потерять суть времени, ведь проведённые здесь дни делали всё, чтобы казаться бесконечными. Она скребла иголкой по стене и мечтала, что не настанет рассвета, когда места для новых полос не останется ни на полу, ни на стенах. В противном случае это будет сочтено ею за проигрыш. В дверном замке камеры завертелся ключ, и ей пришлось поторопиться, чтобы скрыть колющий предмет от глаз охранника. — На выход. Она не сопротивлялась. Линейку девушек-жертвенников отвели в Зал Чести. Гермиона подогнула сорочку под ноги и встала на колени, хоть сие «защита» от синяков почти не спасала. Им было велено держать ладони сцепленными за спиной и не распускать их. В начале той лекции Булавочник впервые зажёг благовония с запахом шалфея, аромат которого стремительно въелся в ноздри. Булавочник начал рассказ, а она лишь чувствовала, как ныла прикрытая сорочкой исцарапанная спина: — Человек — плод страсти. В страсти он рождается, в страсти обязан жить и в страсти, умирая, предаться забвению. Это постулат бытия, он неоспорим. Мужчина ходил, огибая ровные ряды стоявших на коленях девушек и женщин. Он остановился напротив женщины, которая в первый день пребывания в лагере «Эдем» спасла Гермионе жизнь — Берта Томпсон (её имя удалось узнать за одним из обедов). Булавочник приподнял её подбородок и заставил взглянуть на себя. — Вы готовы предаться забвению в страсти, дочь моя? — Да. Гермиона заметила, что ладони за спиной Берты сжимались, пока мужчина проводил пальцами по её лицу. — Вы готовы отдать жизнь за бессмертие вашего Отца, дочь моя? — Да, — с силой сказала женщина. Смотря на то, как пальцы Булавочника елозили по чужому лицу, Гермиона не могла отделаться от ощущения, что они дотрагивались и до неё. Мерзкие, рыжие, сальные. Голова кружилась от концентрированного запаха шалфея, а реальность начинала бродить в её глазах. — …бессмертие — дар, который вы оставите мне в обмен на раскрытые ворота Рая… Девушку, сидевшую сбоку от Гермионы, начало трясти. — …доверьтесь мне… доверьтесь! Незнакомка свалилась на пол, содрогаясь в нелюдимых конвульсиях. Гермиона вцепилась взглядом в её бьющееся на месте тело. Нельзя. Нельзя было двигаться, иначе… — Глядите! Глядите, прокажённые! — Булавочник ткнул пальцем в сторону незнакомки. — Дьявол покидает её! Челюсть свело от сжатых зубов, что были под стать тискам, сдерживавшим её от запрещённого поступка. Изо рта незнакомки струилась пена, голова была запрокинута назад… Та девушка умирала. — У неё эпилепсия! — воскликнула Гермиона, превозмогая страх. — Это припадок, позовите врачей! Пожалуйста! Булавочник не оценил её доблестного порыва. Он стоял и смотрел, как девушка задыхалась, захлебывалась собственной слюной под десятками взглядов в том запахе шалфея. Никто не пытался спасти её. Она умирала в толпе людей, кряхтела в ожидании помощи. Долг Гермионы на войне состоял в спасении умирающих. Война не закончилась. Война продолжалась. «Ты сильнее страха смерти. Ты сильнее, ты себя в этом безумии не потеряешь!» — твердила себе Гермиона мысленно, преодолевая психологический барьер. Возможно, она решилась добровольно пойти на смерть… Да, она совершенно точно сделала шаг прямиком к смерти. Сорвавшись с места, Гермиона подсела к девушке с припадком и перевернула ту на бок. Пена, растущая в горле, стекла к полу, а язык, прежде запрокинутый назад, вывалился изо рта. Глаза девушки были вытаращены вперёд, грозили выкатиться из глазниц, и приступ не отпускал её. Гермиона думала о том, где взять мягкую ткань, чтобы положить её под голову девушки, когда некто вцепился в её волосы и рывком отдёрнул назад. Левую щёку прибило к полу, острый кашель вырвался из горла. В волосы вновь вцепились, подняли её лицо над полом. Она уставилась в разъярённое лицо Булавочника, что готово было вскипеть. — Кем ты себя возомнила? — заорал он. — Коли Вышний решил, что ей суждено умереть, так тому и быть! Коли Дьявол покидает её тело, почему ты препятствуешь этому, ведьма? Из небольшой колотой раны на её скуле потекла кровь. Гермиона дрожала, пока мерзкие пальцы мужчины сжимали корни её волос. Она хотела обернуться, чтобы узнать, стало ли той девушке лучше, но Булавочник не позволял ей. В лицо полетели слюни: — Кричите, прокаженные! Зовите её ведьмой! Ведьмой! Давайте! — Ведьма! — сквозь хныкающий плач толпы прорезались голоса. — Ведьма! Ведьма! На войне говорили: «Здесь нет места слабым. Сдавшийся духом недалёк от сдавшегося телом». Сейчас зал пульсировал словом «Ведьма». — Ведьма! Но смысл был одним, и всё зависело от того, что Гермиона слышала в вопящих голосах — силу и поддержку. — Ведьма! Даже если её прикажут убить, она умрет, не растеряв чести. — Ведьма! Потому что ни духом, ни телом она не сдастся. — Ведьма! — зашептала Гермиона в такт общему ритму. — Ведьма! — шептала в лицо Булавочника над нею. — Ведьма! Словно снизошедший на поле боя белый флаг поднялась его сжатая в кулак ладонь. Все замолчали, перестали дышать. Он с минуту исследовал её лицо глазами, а после сказал: — Выведите её на улицу. Мы предоставим Вышнему решить, скончаешься ли ты сегодня ночью от воздействия на твоё тело низких температур. Охранники вышвырнули Гермиону на покрытое свежим январским снегом крыльцо. Укрытая козырьком здания, она примкнула спиной к каменной стене, натянула подол тонкой сорочки на прижатые к себе ноги и обняла колени; разглядывала, как в сумрачных очертаниях вечернего неба снег ложился на землю хлопьями в метре от неё, замерзающей. И хоть ткани её тела приближались к обморожению первой степени, голову согревали тёплые мысли. Если тебе плохо — думай о хорошем. Если тебе больно — думай о хорошем. Если тебе страшно, а стоящие по периметру стены охранники не спускают с тебя глаз — думай, блин, о хорошем. Даже когда до смерти один шаг и чувствуешь, как небытие дышит тебе в спину, не переставай думать о хорошем. Когда от холода не чувствуешь пальцев и сердце колотится подозрительно медленно, мысли о лучшем спасут тебя. Чудеса случаются. Она раскрыла глаза, взбудораженная шумом скребущей о промёрзшую землю лопаты. Белая меховая мантия, ботинки, но лицо, показавшееся ей… Это был Драко Малфой. Он очищал крыльцо, когда она заметила его взгляд на себе. — Живая, значит, — донеслось до Гермионы. — Теперь ты уборщик? — грустно усмехнулась она. Было настолько холодно, что уже почти не ощущалось. Гермиона старалась согревать себя мыслями о том, что та незнакомка выжила. Однако подобные предубеждения заводили её в тоску. Не то место и не то время, чтобы отдавать все надежды в лапы милосердия, о котором здесь (она не сомневалась) никто не слышал. Её сжатое в комок тело подверглось оценке: Драко Малфой оглядел её с ног до головы. — Что ты натворила? — спросил он тихо, стараясь не привлекать к себе внимания охранников. — У девушки случился приступ эпилепсии, — оторвав уткнутый в колени нос, сказала Гермиона. — Я помогла ей не задохнуться. — Оно того стоило? Ей показалось, что он насмехался, хоть явных признаков усмешки и не прослеживалось. Гермионе пришлось помедлить, чтобы взять под контроль стылые губы. — Да, — кивнула она с показательной уверенностью. — Да, оно того стоило. Никак не отреагировав, Малфой продолжил сгребать снег с крыльца. Захотелось подняться, утопить краснеющие ноги в снегу, приблизиться к его уху и закричать: «Я сделала то, на что у тебя смелости не хватило бы! Почему ты становишься на сторону врага, когда так нужен мне?..» Что? Гермиона опешила, поняв, что именно второй вопрос терзал сердце, что было близко к тому, чтобы покрыться миллиметровой коркой льда. Бессонные ночи в камере, царапины на её спине, слабость, боль, страх, но тут она дошла до последнего, не менее важного: она нуждалась в этом предателе крови и чести. Нужда — как дыхание, как пульс, как газеты под койками раненых. Оно было необходимо ей. С мыслью об этом можно было бороться, можно было отвесить ей пару тумаков и засунуть палки в колёса, но нельзя было заставить её исчезнуть. Подобно лицам мёртвых, бесконтрольно возникающим в нашей памяти в любой неудобный момент, в голове Гермионы возник знакомый с детства образ Драко, и она поняла: он последний не сожжённый мост, соединяющий для неё прошлое с настоящим. Без него, хорошего или плохого, она распалась бы на осколки. Когда думать стало физически больно, Гермиона услышала: — Рано или поздно они убьют тебя, если не прекратишь. Она подняла изменившийся взгляд на лицо Драко, щурясь от колющей боли в переносице. — Они в любом случае убьют меня, — сказала Гермиона. — И тебя они тоже убьют. Ветер засвистел в проплешинах камня здания, уныло баюкая и предвещая, что грядущую ночь пережить не удастся. Фиолетовый цвет ногтей её пальцев не обещал ничего хорошего, он распространялся и на кожу. Гермиона вновь уткнулась носом в прикрытые натянутой сорочкой колени, зримо подрагивая от каждого порыва ветра. — У серверной части стены, в пятнадцати метрах отсюда, есть шалаш. Там хранят сено, — звук голоса Драко терялся в шуме биения лопаты о крыльцо. — Я отвлеку охранников. — Здесь не так и холодно… Он насупился и приложил всё усилия к тому, чтобы задушить её взглядом. — Прекращай строить из себя героиню и иди в грёбаный шалаш, — точка в окончании его приказа была едва ли не осязаемой. Она против воли посмотрела на него, словно прозрев, ведь ей показалось, что тот сцепленный на мгновение взгляд их глаз был крепче любого объятия. Гермиона не помнила, как добралась к шалашу. В памяти вспыхивали определённые моменты: Драко увёл охранников к южной части стены, она кусала губы до крови оттого, как больно было бежать босой по снегу, с шаткой дверцы шалаша слетел замок, застеленные гематомами колени врезались в стог покрытого инеем сена… И все это ощущалось разрезанной плёнкой из кассеты с фильмом, где ниточки сюжета безвозвратно утеряны, поэтому остаётся только довольствоваться секундными кадрами. Когда суровая метель зашатала дощатые стены шалаша, Гермиона уснула. Сквозь прорези наспех заколоченных досок просачивались лучи солнца. Порождённые морозным утром мурашки будоражили её бледную кожу. Гермиона сидела точно так же, как и вчера — прижав к себе колени. Сорочку изрядно помотало, волосы сбились в один непонятный ком, но всё же… сегодня было лучше, чем вчера — эдакий светлый оттенок чёрного цвета. Она сидела и с помощью иголки выскребала на доске пола своё имя. Увлечённая своим занятием, Гермиона не сразу услышала, как раскрылась дверь шалаша, но, как только она оказалась во мраке длинной тени, ей пришлось обернуться. Наибольшим, что раздражало её в Малфое, была его способность скрывать эмоции. Она никогда не могла понять, о чём он думал. Так и сейчас отвела взор к надписи на доске, пока он разглядывал её прикрытую стогом сена макушку. — Они собираются принести нас в жертву, даже не зная наших имён, — сухо произнесла Гермиона, заканчивая с буквой «А». — Это нечестно. Малфою с его ракурса было не разглядеть ни надписи, ни иголки, ни заплаканных девичьих глаз. — Без знания имён убивать легче, тяжесть содеянного не ощущается, — его голос был словно металл, покрытый ржавчиной: твёрдый и осипший. — Поэтому они всегда стреляют в спину, избегая взгляда глаза в глаза. В этом проявляется их слабость. — Исход всегда одинаковый, — Гермиона не остановилась на собственном имени, закончив с буквой «А». — Пуля в лоб ничем не лучше пули в затылок. — Пуля в лоб благородней, — сказал Малфой, и она услышала, как он сделал шаг в её сторону. — Проваливай отсюда, пока тебя не начали искать. Тогда ей пришлось заскрести иголкой о доску быстрее. Её настигали призраки не только прошлого, но и будущего, доселе неизвестного ей, а она не могла ничем им ответить. Кем она теперь была — безымянной участницей сопротивления? Малфой ведь был прав, её убьют и глазом не моргнут, если увидят в ней опасность. — Через две минуты меня здесь уже не будет, — увлечённая вычерчиванием имени, Гермиона, не оборачиваясь, сказала силуэту за её спиной. — Грейнджер, мать твою, — негодуя, проворчал Драко. — Прекращай стирать пальцы в кровь и вали отсюда! Возникли его тяжёлые шаги к ней, а Гермиона в неугомонной спешке чертила и чертила без конца. Секунда до того, как он заметит? Плевать. Она успеет. Сердце свело, как только Драко с силой отдернул её шатавшееся плечо в сторону, а иголка выскользнула из пальцев Гермионы прямиком в стог сена. Старясь дышать спокойно, она прикрыла глаза и опустилась в колючее сено, не сомневаясь в том, что сейчас Малфой разглядывал вычерченные ею криво на доске имена: «Гермиона Грейнджер», а под ним еле различимое «Драко Малфой». Нет, безымянной она не останется, и если им придётся умереть, то пусть хоть пригодный к сносу шалаш запомнит их. Он не говорил ни слова, но Гермиона чувствовала, как натужно Драко дышал, застыв на месте, разглядев своё имя, написанное ею. Наверное, именно в тот момент ей удалось понять, что Малфой находился на её стороне, даже несмотря на то, какие поступки совершал. Она, как и он для неё, была зеркалом в прошлое для Драко Малфоя, его не сожжённым мостом к дням, когда надежда имела смысл. Намеренно не смотря на него, застывшего над их именами, Гермиона поднялась на ноги и прошагала к дверям шалаша. — Как тебе удалось не замёрзнуть ночью? — ударил ей в спину вопрос. — Я в сене укрылась, оно сдерживает тепло, — ответила Гермиона, не обернувшись. — Но оно всё в инее, следов человека нет. — Тебе лишь кажется, — выдохнула она, покидая шалаш. 4 февраля 2001 года. Свисавшие с потолка душевые лейки разрывались от напора ледяной воды. Жертвенникам разрешали принимать душ под присмотром охранников один раз в неделю, по воскресеньям, ровно после трехчасового свободного времени, когда они были обязаны заучивать наизусть писания Отца. В гнившей, покрытой узорами плесени душевой не было ни перегородок, ни права на личное пространство, ни свежего мыла, которому предпочитали изжившие себя дегтярные обмылки. Гермиона успела привыкнуть к тому, что стояла голой на обозрении охранников, коллег по несчастью в виде жертвенников-женщин под мощными потоками ледяных струй. Обычно она просто закрывала глаза, обращала к ним лицо и стояла так с минуту, мечтая, что, открыв глаза, увидит над собой небо и льющий с него тёплый ливень. Её мечты никогда не оправдывались, но она не переставала пытаться. В последний месяц им с Драко не удалось перекинуться ни фразой, ведь после того случая спасения девушки с припадком Отец всевозможно отделял Гермиону ото всех: принимала пищу она в своей камере, посещала занятия Отца с завязанными руками и ртом, сидела на крыльце в гордом одиночестве во время недолгих прогулок, ведь ей было запрещено контактировать с жертвенниками. Отец рассчитывал, что так он сломает её, но он ошибался, ведь нельзя сломать дважды то, что уже было сломано. Охранники перекрыли лившую на их головы воду и вручили им по полотенцу, в которое Гермиона сразу же завернулась. Если бы всё шло по плану, сейчас их отвели бы в камеры и предоставили бы на растерзание гудящей тишине мрака, но сегодняшний вечер был обречён на одну неожиданность. Их, завёрнутых в полотенца, вели строем через Зал Чести, когда одна из женщин схватилась за живот, а по внутренним сторонам её бёдер полилась неудержимым потоком кровь. Она воскликнула, замерев на месте и скорчившись над полом. Охранники остановили их посредине зала, погрязли в замешательстве, в то время как один из них рванул предупредить о происходящем Отца, а в зал вошли возвращавшиеся к своим камерам из душевых жертвенники-мужчины. И те охранники, что вели их, тоже застопорились, услышав дикие крики женщины. Гермиона не знала, куда себя деть, когда та женщина свалилась на колени, а из неё вылились одним потоком склизкие сгустки крови. В толпе и непонимании, пока охранники были озабочены поисками Отца, Гермиона пробралась сквозь толчею жертвенников и нагнулась к женщине. — Что с вами? — спросила она шепотом первое, что пришло в голову. — Я беременна… — рыдая и дрожа в конвульсиях, зашипела женщина. — Ранний срок… Они не заметили… Не заметили на осмотре… — У вас… — Выкидыш, — всхлипнула женщина, оседая в увеличивавшейся луже скользкой крови. — Уходи отсюда! Не говори со мной! Они тебя заметят! Губы Гермионы изогнулись в порыве расплакаться, и под звеневшее в её ушах эхо крика женщины она отступила назад. На пять шагов, не больше, встав тем самым в окружившую девушку толпу мужчин и женщин. Та барахталась в собственной крови совершенно обнаженной, ведь пропитанное алым полотенце слетело с неё, и ей было совершенно всё равно на наготу… Кричала и молила, чтобы это прекратилось, как вдруг: — Разошлись! Прогремел выстрел ей в ногу. В коленную чашечку, отчего женщина вскрикнула, а после упала без движения на пол, едва дыша. На глазах у всех она умирала от тихой, невероятной боли, не двигаясь, ведь знала, что следующий выстрел может быть для неё последним. — Каюсь, Отец, во мне росла жизнь… — бурчала она отрывистым шёпотом в пол. — Каюсь, я была оплодотворена… — Созерцайте же, прокажённые, великую расправу Вышнего над лгуньей! — прогремел Отец, входя в круг жертвенников. Все начали отступать к стенам, оставляя умирающую женщину всё в большем одиночестве до тех пор, пока Отец не остался единственным, кто стоял рядом с ней. Он затягивал речь о расправе над лгунами, в то время как все взгляды были направлены на распластанную в собственной крови обнажённую женщину, и Гермиона не могла этого стерпеть. Она открыла рот, собираясь попросить отца о том, чтобы ей помогли, но в запястье вцепилась рука Берты: — Что ты задумала? — прошипела ей женщина. — Пусть помогут ей. — Они убьют тебя за это, — говорила Берта, не выпуская запястье Гермионы из своих пальцев. — Оставайся равнодушной и стой молча, если хочешь жить. — Лучше умереть так, чем в знак подаяния бессмертию Отца, — Гермиона стиснула челюсти. — Будь ты на месте той женщины, хотела бы распрощаться с жизнью в луже крови и остатках собственного нерождённого ребёнка на глазах у всех? Берта отвела взгляд от её вспыхнувшего раздражением лица и отпустила запястье Гермионы. Ушедший месяц ясно дал понять, что страх не оставит ни на секунду, но как и во имя чего его использовать — было решением Гермионы. Быть может, она и сходила с ума медленно, но умолчать о вопиющем беспределе, что происходил, не могла. — Отец, умоляю, отправьте её в госпиталь! — попросила она со своего места. Два блиставших чернотой глаза выкатились в сторону Гермионы, сжимавшей кулаки, чтобы не вспыхнуть как спичка. — Тебя заботит её дьявольская судьба, дочь моя? — сказал Отец. — Коли не нравится тебе, что сестра твоя истекает кровью, так выйди и помоги ей. Гермиона сделала шаг вперёд и перестала дышать, думая только о том, через что ей придётся пройти на пути к спасению той женщины. Унижения? Издевательства? Долгие пытки? — Не по нраву тебе, что она предстала перед нами в истинном виде? Такой, какой явилась на свет? — слышала она, подходя к женщине, сил которой едва хватало на то, чтобы держать глаза полуоткрытыми. — Так спаси её от позора, дочь моя верная! Накрой её своим полотенцем, забери всю тяжесть её ноши себе! Коли намерена спасти, так позволь нам увидеть воочию себя, великую спасительницу судеб! Стараясь не думать о грядущем, Гермиона присела к женщине и тихим шёпотом оповестила её: — Всё будет хорошо, вас вылечат. — Спасибо… — из глаз женщины безостановочно струились слёзы. — Спасибо вам… Гермиона вцепилась в края собственного белейшего полотенца и замерла на коленях перед погрязшей в крови женщиной. Нужно было подтолкнуть себя к тому, чтобы решиться. Лишь одна нужная мысль, чтобы перетерпеть. Давай, ты уже делала это! — кричала она себе мысленно. — Думай о хорошем… Оголяйся и думай о хорошем. И тогда, снимая с себя полотенце и укрывая им женщину, Гермиона вспомнила о том, как её во весь голос называли ведьмой, одной интонацией выражая поддержку. — Похвально, дочь моя! — Отец захлопал в ладоши. — Встань же, предстань перед нами, великая спасительница! Гермиона поднималась, понимая, что в любую секунду ей в спину могла прилететь пуля. Собрав себя по частям, она выпрямилась на глазах у всех и вновь обратила лицо к небу, прикрытому высоким потолком. Обнимала себя руками. — Нет-нет, подними руки вверх! Не так ты явилась в мир наш! — приказал Отец. Выдох. Не оставив себе ни частички сохранности, Гермиона подчинилась ему, изо всех сил стараясь сдержать лицо и губы, что неумолимо сжимались от стыда. «Твоё имя не забыто, оно там, в шалаше», — повторяла она себе беззвучно. — «Ты останешься проблеском надежды в сердцах тех, кто здесь находится. Ты не сдашься». Лежавшая под её полотенцем женщина рыдала, осознавая, что происходило. Взгляд Гермионы сворачивался от беспощадных попыток рассмотреть небо, кроющееся за потоком, пока кровь отливала от её поднятых над головой рук. — Кто-нибудь желает поддержать вашу спасительницу? — она услышала язвительный голос Отца, расхаживавшего из стороны в сторону. — Кто чувствует в себе смелость? Кому ещё Вышний твердит о необходимости продемонстрировать свою храбрость? В один момент воспламенился щебечущий шёпот жертвенников, и Гермиона услышала тихие шаги за своей спиной. Она ожидала, что сейчас в её затылок врежется дуло винтовки, но за место этого она почувствовала, как некто остановился за её спиной настолько близко, что до неё донеслось тепло человеческого тела. Что-то в её душе было столь же близко к разрыву, сколько и к исцелению, когда мужские руки прикрыли её. Одна рука, почти не касаясь, осела дугой на бедре; другая, закрывая её грудь предплечьем, легла на лопатку, как бы обхватывая в объятии. Время в очередной раз остановилось. Гермионе было необходимо дать слезам волю, чтобы не закричать. Десятки пар глаз, смотревших на них напряжённо, бликовали в сумрачной полутьме серого Зала Чести. Звенящая тишина пространства была подобна рьяно натянутой струне. Одно неловкое движение, и вспыхнул бы громко поочерёдный пулевой конвой. Снаряды один за другим обозначили бы время и место их смерти. Всё закончилось бы за секунду, и честь, так иронично описывающая то место, стала бы причиной конца их проигрышного дуэта. Сколь бы отчаянно ни пыталась, Гермиона не могла сдержать слёз. Она стояла полностью обнажённой среди десятков человек под угрозой выстрела. Стояла, скреплённая пятиметровым кругом пустоты, прикрытая жилистыми мужскими руками, а с её глаз капля за каплей летели слёзы. Ей было страшно так, что даже всхлип не смел сразить её горло спазмом. Вдруг пряди над её ухом колыхнулись, она распознала чуть слышное: — Шшш… И на секунду мир померк. Это был голос жертвенника — одного из них, обречённых на гибель. Низкий сиповатый мужской голос. Платиново-бледный. Голос Драко Малфоя. — Плачь, Грейнджер, — продолжил он твердым шёпотом над её ухом. — Плачь и причитай о прощении. Они в молящих не стреляют. Находись она здесь, не абстрагируйся она от ситуации целиком и полностью, тут же от её зубов отлетели бы заученные строки. Но её здесь не было. Гермиона была готова поклясться, что в тот момент находилась в состоянии глубочайшей прострации. Каменные стены внезапно сделались картонными, столь хрупкими и тонкими, что в её слух врезался шум летящего на землю снега. Она слышала, как гудело лазурно-синее небо, как ветер, проходя сквозь щели камня, мелодично посвистывал. Всё было точно песня церковного хора, а она в нём — главный слушатель. Её тело вновь слабо задрожало. Казалось, вот-вот прогремит ядерный взрыв. Она продолжала глядеть в полок, когда ладонь Драко сжалась на её лопатке. — Грейнджер, — позвал он её. — Сейчас. Жилы её шеи натянулись до предела, как только дернулись дула направленных на них винтовок. Она хотела бы мысленно отсчитать от десяти до одного, чтобы успокоиться, но времени молчать не осталось. Тогда Гермиона и затянула словно мантру под звуки музыки ветра в её ушах: — Отныне прощены мы будем за все невзгоды, принесённые нами. Падут наши сердца в дань Вышним, главенствующим нами. Сгинут грехи в прорезь бездонного каньона, ибо раскаиваемся мы, — надрывисто, дрожа, оглашала она в полный голос. Прервалась, дабы пропустить всхлип, и там же увидела, что все жертвенники стояли с наглухо закрытыми глазами. Драко за её спиной продолжил с ней в унисон. — Да простят наши тела и души времена, окатит их зияющими волнами Светила. Исцели наши ошибки, великий Целитель, любящий нас, да усей почву наших троп колючим плющом. Пусть в пятки наши вонзятся шипы, и кровь наших стоп оставит следы на пути к прощению. Ибо боль судья наш, вездесущий. Дар стучащего сердца сохранить решимся, благо подчинения лелеять будем в наших сердцах. Благодарны будем, коли простят нас. Любить обязываемся, коли дыхание пронзит грудь, — будто твари, нашедшие свою пару, они одновременно выдохнули в окончании. — Всегда. Гермионе не приходилось ранее чувствовать такого единения с кем-либо. По воле случая эмоция незыблемого союза обрушилась на неё, стоявшую спиной к груди Драко. В его безумном поступке верным было всё (верным от слова «верность», а не от слова «правильно»). Они продолжали стоять в ожидании опущенных винтовок, не двигаясь. На обозрении вереницы тел напротив скалился мужчина с булавкой на груди. Он злостно воскликнул: — Вы! Оденьтесь! — из его рта выплёскивались слюни. — Прекратите это! Он был вне себя от ярости, но руку, сжатую в кулак, всё-таки поднял — охранники опустили оружия. К ногам Гермионы прилетело полотенце. Как только руки Драко отнялись от неё, Гермиона припала коленями к холодному бетонному полу. В груди всё сжалось, а сердце стучало отбойным молотком. Мышцы свело в момент, прибило к пустотелым костям, и вся она, всё её тело продолжало бить дрожью. Гермиона незамедлительно стянула полотенце с пола и кое-как надела его на себя. Сверху, нависая, на неё глядело овальное щекастое лицо Отца. — Поднимайся на ноги! Ну! Сейчас же поднимайся! — орал он ей разъярённо. Гермиона старалась взять себя в руки, продолжить размеренно дышать, но ощущалось так, словно её легкие не имели дна и кислород попросту растворялся в них. — Вставай, прокажённая! Вставай, дьявольское отродье! Дрянь! Какая же ты дрянь неимоверная! Дать бы ему пощёчину, — думала она, подбирая ноги под себя. — Сильную, хлёсткую, больную пощёчину, — повторяла, медленно вставая. — Убить бы его, избавиться от него одной меткой пощёчиной, — смотрела на перекошенное от злости лицо. Так и произошло. Да! Именно так, но с точностью наоборот: Булавочник замахнулся и ударил её по щеке так, что хрустнули зубы. Гермиону покосило в сторону, но она сумела удержаться на ногах. — Отведите их в камеры, — поумерив пыл, мужчина отдал приказ. — Сегодня ужина не будет. 12 февраля 2001 года. Потерявшую ребёнка женщину, которую ей удалось спасти, сослали на материк. Об этом им торжественно объявил Отец в начале лекции, сказав, что теперь она «профнепригодна». Гермиона шла в слаженном ряду женщин, благодаря судьбу за то, что впервые за время прогулок им позволили надеть обувь. Но день уже стремился к ночи, и на горизонте смеркалось в потоках уходящих туч, что настораживало её: обычно время на свежем воздухе Отец позволял им проводить лишь днём. Она пыталась отыскать взглядом Берту среди остальных жертвенников, в компании которых следовала за охранниками, но ей не удавалось найти её. Одетые в меховые мантии мужчины привели их к странному, прежде не знакомому Гермионе сооружению, состоявшему из деревянного подиума и бревна, что будто вырастало из него. Верхушка его слабо тряслась на ветру, но возникло ощущение, что тряслось оно от какой-то внешней физической силы. Гермионе пришлось встать на носочки, чтобы слегка возвыситься над макушками остальных и, наконец, увидеть ту, чьё лицо неустанно искала в толпе. Берта, привязанная толстенными канатами к бревну, сидела в стоге сена на подиуме с присущим ей вечно строгим лицом. Картина происходящего была словно полотном, трагедией бессердечного художника в жанре реализм. В неё дули бы морозные ветра, вся она была бы окутана снегом и гнилой листвой, но картина выглядела бы поистине ужасной настолько, что всякий художник захотел бы от неё избавиться. Он сжёг бы её. Так, как сделал это сейчас поднявшийся на подиум Отец — кинул в сено зажжённую спичку, и оно вспыхнуло с беспощадным треском, поглотило живое тело Берты кровожадным пламенем. Им приказали смотреть, как она горела. Приказали смотреть и не моргать, перетерпеть во имя созерцания процесса жертвоприношения и дарования Отцу, читавшему заклинание на латыни, вечную жизнь. Гермиона не моргала. Языки пламени вспыхивали в отражении её глаз, следивших за тем, как тело Берты обгорало, а сама женщина уже перестала кричать, не подавала признаков жизни. С самого первого дня Берта Томпсон готовилась к этому, и Гермиона была благодарна тому, что моргать им запретили, ведь ей не пришлось искать оправдания своим слезам. Белки глаз жгло на ветру. Ей не было больно. Она лила слёзы, потому что моргать им запретили. На её глазах сжигали первую жертвенницу, и боль, которую доставляло созерцание того процесса, Гермиона притупляла до тех самых пор, пока её не начало разрывать изнутри. А после, когда жертвоприношение подошло к концу, она позволила себе рыдать без устали всю ночь напролёт, сидя на своей колючей койке. Рациональней было бы очистить голову, поставить в приоритет хладнокровие мыслей и продолжить быть наблюдателем, по крупицам собирающим полезные улики. Но смерть близкого человека, недавно увиденная Гермионой вблизи, под самыми её ногами… Смерть Берты стала искрой, высеченной над оголёнными проводами; щелчком выключателя в комнате, наполненной горючим газом и спичкой над канистрой с бензином. Полыхая, Гермиона больше не могла оставаться бдительной. Пришлось вспомнить, как в разгар войны ей удавалось спастись от страха и вездесущих смертей. Бегство было для неё спасением — бегство от самой себя, побег в места рождения безумных идей. Война не прошла для неё бесследно. Что-то в ней больше никогда не было прежним. Какая-то незримая часть души, сознания, чувств — всё оно не было подвластно склейке. Гермиона продолжала жить как соломинка, которую вырвали с поля, постарались разорвать, но по итогу лишь повредили. В этой трещинке и заключалась вся соль, в ней томилась проблема. Надломить — хуже, чем сломать окончательно. Надлом — медленная форма самоубийства выжившего организма. В голове Гермионы родился ужасающий план побега. 13 февраля 2001 года. Одна из десятков камер для жертвенников на этаже, совершенно обычная, седьмая от начала коридора — Гермиона открывала её. Поджимая губы, впитывая в себя каждый лишний, слишком громкий звук, она продолжала проворачивать ключ в замке до победного щелчка. Выдохнула, раскрыв дверь камеры. В тот момент, когда узкая полоса света, исходившая из щёлки, прорезала цементный пол, ей захотелось уйти. Захотелось оставить всё, броситься в бегство и сжиматься калачиком в холодном углу собственной камеры. Она понимала, что шла на отчаянный риск и что, скорее всего, её пошлют на все четыре стороны, но вечно убегать от себя не могла. Ей так хотелось скрыться от всего, что давило на плечи. Избавиться от этого. Но жажда свободы и правосудия была сильнее её страха. — Какого чёрта ты здесь делаешь, Грейнджер? — вопрос ударил в лоб, как только она прикрыла дверь камеры. Драко Малфой сидел на кровати, в тусклом свете одинокой лампады читая священную книгу. Отец никогда не запрещал им читать книги из его библиотеки. Драко смотрел на неё, явно скрывая свою обескураженность её появлением. Гермиона сложила связку ключей на пол. Выпрямившись, она почувствовала, как пустынная сухость обволокла её рот. Слова, будто утерянное писание, исчезли из головы, и все, на что она была способна, — глубокое дыхание. — Когда тебе очень страшно… — борясь с собою, заговорила Гермиона вполголоса. — Так страшно, что мыслить здраво уже не получается и ты становишься пленником собственного страха... Что ты делаешь в таких случаях? Драко повёл подбородком в сторону и выложил книгу из рук. Его эмоция была похожа на обречённую усмешку, но губы, видно протестуя, в улыбке не изогнулись. — Зная, что тебя могут казнить, ты стащила ключи у охранника, чтобы спросить, как я справляюсь со страхом? Не беря во внимание звонкие нотки упрёка в голосе Малфоя, Гермиона спокойно ответила: — Можешь считать, что да. — Ты совсем умом двинулась? Спрашивал так, будто не знал ответа — «да». Да, ей было чертовски плохо от здешнего запаха сырости и шалфея. Да, она ночами не спала, пребывая часами в самых счастливых из своих воспоминаний, надеясь, что когда-то появятся новые, такие же радостные. Да, возможно, она сошла с ума, но не безумие ли способно помочь ей найти выход из патовой ситуации? — Слушай, — Гермиона не заметила, как сделала шаг в сторону Драко. Затем ещё один, ещё и ещё, пока не нашла себя сидящей на углу его койки. Он был обязан видеть, что её слабо трясло. — У меня есть план. Но прежде, чем я перейду к действию, мне нужно очистить голову от страха, который и сводит меня с ума. Понимаешь? Мне нужен свежий ум. Прошу тебя, расскажи мне. Гермиона взглянула на него, а Драко продолжал быть холоднее снега, на который она так часто ступала босыми ногами. Будто снег, он колол её нервные окончания промерзшим, ледяным молчанием. Она зарекалась, что мысленно отсчитает минуту и, если он так и не ответит, уйдёт. Когда подступал пятый десяток отсчета, Драко примкнул затылком к стене и прикрыл глаза. Гермионе показалось, что он наконец оттаял. Его нерасторопный полутон врезался в тишину: — В раннем детстве, когда четырёхлетний я пугался каждой мыши за окном, ко мне приходила мама. Она усаживала меня на кушетку, крепко обнимала, прижимала к себе. А потом начинала пальцами выщёлкивать мелодию английской народной песни — «Зелёные рукава». Под ритм собственных пальцев она пела мне эту песню о любви. Рядом с ней, поющей, я чувствовал, что находился под её крепчайшей защитой. Я был уверен, что в тот момент всё находилось под её контролем. Она пела, говоря этим о том, что бояться не стоит, ведь, какой ни была бы ситуация, она меня спасёт. Жёлтые отблески лампады ютились всполохами света на стене. Их мерцание было похоже на то, как окрашивает облачное небо первый солнечный луч на рассвете. Гермиона разглядывала тени, которые отбрасывали их силуэты, до сих пор не веря в то, что ей удалось увидеть Драко искренним. — Напоёшь? — невзначай выпалила она. — За кого ты меня принимаешь? — он внезапно возбранился, охладел. Стало отчасти забавно лицезреть его попытки выглядеть бесчувственным. — Процитируешь? — более аккуратно добавила Гермиона, взглянув на его профиль. Он вздохнул так, словно её просьба утруждала его, была бессмысленной. Но Гермиона лишь улыбнулась, зная, что он старался казаться грубым из вежливости к самому себе. — Увы, любовь моя, ты поступаешь со мной неправильно, грубо прогоняя меня, — цитировал Драко, не замечая её улыбки. — А я любил тебя так долго, наслаждаясь твоей компанией, — затем вдруг опомнился, вздрогнул, и лицо его стремительно приняло недовольное выражение. Саркастично выкинул: — Лучше? — Да, мне намного лучше, — без сарказма с теплом проговорила Гермиона. — Это был риторический вопрос. Отвечать было необязательно. Всё? Концерт на сегодня окончен? — Драко встал с койки и подбородком указал ей на выход. — Возвращайся в свою камеру и сиди тихо. Осталось недолго до ночного обхода. Уходить Гермиона не собиралась. Движимая непонятно чем, она всё-таки оказалась рядом с дверью, даже пальцы на металлическую ручку положила… Казалось бы — уходи, иди, жмись к углу своей камеры, плачь и вспоминай о хорошем! Но она продолжала помнить о плане. Гермиона убрала пальцы с металлической ручки и сжала ладонями ткань сорочки так, что на ней остались мятые складки. Развернувшись к стоящему в метре от неё Драко, она призналась: — На самом деле, у меня есть к тебе ещё одна просьба. Он живо цокнул зубами. — Избавь меня от этого… — Драко. — Уходи! Тебе опасно здесь находиться, как ты не понимаешь? — Оскверни меня! Туше. Двумя истерзанными душевно животными они зависли друг перед другом, не смея сорваться на чуть менее кричащий в той звенящей тишине взгляд. Да, взгляд умеет кричать, как умеют кричать и сомкнутые губы, и руки, сжатые в трещащие кулаки, и вальсирующий огонёк лампады. «Бегите, безумцы! Спасайтесь! Уходите!» Всё дело в том, что крик смысла куда громче крика слов, а смысла между ними было много. Столь много, что двое жертвенников безответно в нём тонули. — Что ты задумала, Грейнджер? — став непривычно взволнованным для себя, спросил Драко. Он не стремился скрыться за скрещенными руками или отступить от Гермионы. Напротив, ей показалось, что он каким-то неведомым ей образом стал ближе, не сдвинувшись с места. — Та женщина, которая попала сюда беременной, — говорила Гермиона наспех, противясь позывам языка свернуться и сделать из её объяснений бессвязную кашу. — Во время медицинского осмотра перед посадкой на корабль её беременность не заметили. Она потеряла ребёнка, но её не убили. Более того, они вывели её за стену, усадили на корабль и отправили на материк. — Дело не в ребёнке, Грейнджер. — Нет, не в ребёнке, — твёрдо согласилась Гермиона. — Об этом я тебе и говорю. Они увезли её отсюда потому, что для ритуала им нужны девственницы. Она была осквернённой, не подходила им. — Что сделаешь, когда десять крупных охранников выведут тебя за стену? — не унимался Драко. — Как ты собралась скрыться от них? — Я не знаю. Но уверена, что у меня ещё достаточно времени, чтобы найти решение. Выбравшись отсюда, я найду тех, кто поможет спасти вас. Я сделаю всё, чтобы вызволить каждого выжившего из этого проклятого места. — Твой план несовершенен. Сколько раз она говорила себе об этом? Останься, подумай ещё, переживи ещё один день, добавь новых царапин к ранам спины, души боль болью, пока можешь… Гермиона устала от попыток бороться с новым, таким же ужасным и одинаковым днём. Ей было необходимо действовать прямо сейчас, чтобы не задохнуться. Её лицо сразила на секунду эмоция отчаяния, и она прикрыла глаза, задушенно нашёптывая: — Мне нужно бежать, понимаешь? Я не могу остаться здесь, иначе окончательно сойду с ума. Умоляю, помоги мне. Клянусь, я никому не расскажу о тебе. Весь удар падёт на меня. Она боялась раскрыть веки и увидеть, что Драко не согласен. Ей казалось, что в том мраке её глаз все наилучшие варианты событий были возможны. Она представляла свою свободу, пробовала её на вкус, и ей хотелось ещё и ещё до тех пор, пока не разорвётся желудок. Драко держал её в неведении своего решения возмутительно долго, но в ту минуту, когда ожидание начало приносить Гермионе львиную долю страданий, он вполголоса озвучил: — В последний раз, когда я дотронулся до твоего тела, ты рыдала. Ей пришлось раскрыть глаза, чтобы убедиться в том, что его слова не были звуковыми галлюцинациями. Драко стоял перед ней, и вид того, как его грудь вздымалась от дыхания, был более чем реален. — На этот раз ничего не изменится, — Гермиона слабо мотнула головой. — Но обещаю плакать тихо. Он вдруг нахмурился, и его брови свелись к переносице. — Я тебе неприятен? — Дело… не в этом, — Гермиона зашагала вдоль стены, понимая, что ей было нужно разогнать напрочь отливающую от мозга кровь. — Ты должен сделать мне очень и очень больно. Резко, насухую. — Вопрос был другим, — сказал Драко, медленно преследуя её пристальным взглядом. — Я приятен тебе? И сердце в груди Гермионы, ёкнув, задрожало, когда он одним длинным шагом преодолел расстояние между ними и застыл над её лицом. Она впервые видела так неподдельно близко, что могла запросто ощущать на себе его прерывистое дыхание. — Угадай, почему спрашиваю об этом, — сказал Драко, а Гермионе не переставало чудиться, что он пересчитывал веснушки на её носу. И не дай Мерлин одной не досчитается… — Ты не имел возможности прикоснуться к девушкам все эти месяцы, — в её голосе отчетливо слышалось бешеное биение сердца. — Обыкновенная платоническая тяга. — Надеялась, что я оскверню тебя, потому что не смогу побороть платоническую тягу? — он не улыбнулся, но в его голосе прослеживалась язвительная интонация. Драко выкручивал на «нет» все механизмы самоконтроля Гермионы, а она не знала, что ему сказать, исступлённо глядя в его глаза. Живой. Тёплый. Здесь. Рядом. Кончики пальцев её, свисающих по сторонам рук, подрагивали. — Всё куда сложнее, Грейнджер, — поняв, что отныне и впредь все слова она позабыла, Драко прошептал. — Ты мне приятна. Учитывая, что он был скромен и надлежащим образом воспитан, Драко не стал врезаться в её губы свирепствующим зверем без предупреждения, хоть в его взгляде и виделось, что поступить хотел именно так. Вместо этого он медленно, словно крадучись, уменьшал расстояние между ними, пока в один момент не оставил на её губах хрупкий поцелуй, отчего все аналитические способности Гермионы канули в Лету. Он отдалился от её лица ровно на столько, сколько было необходимо для того, чтобы считать её реакцию. Как-то благородно отчасти он дал ей время подумать, почувствовать. И в те секунды, пока Гермиона неустанно шла ко дну в морской серости его глаз, она жалела лишь о том, что напрасно тратила драгоценные секунды. Её сердце горело, закипая, в эликсире близости. Карточный домик одиночества во мраке развалился. Огонёк лампады содрогнулся. Она врезалась в его губы своими с помешательством, выдыхая и не дыша вовсе. Поддаваясь рукам, что зарылись в её волосы, будто спущенные с цепей. Невзирая на кровь, бурлящую в её жилах и выступающую краснотой на щеках. Драко целовал её, давая понять, что она была нужна ему не меньше, чем он был нужен ей. Да! И сердце с петель, ускользая, срывалось. Он целовал её глубоко с нежностью, завёрнутой в жестокость, а она притягивала его невозможно близко за затылок и плакала оттого, что столько дней не могла почувствовать на себе ничего прекраснее и ужаснее этого. Все скопленные внутри эмоции выливались в непомерной страсти того поцелуя. Как второе дыхание для бегуна, как первый вздох для новорождённого — она оживала, и ей хотелось растаять в том моменте и целовать бесконечно, безудержно, взахлёб, не уставая… Подвергаясь касаниям влажных губ Драко, слёзы растекались на её щеках, когда он одним нацеленным движением рук стянул с Гермионы сорочку. Было невозможно перестать целовать его. Убейте, но она не смогла бы прекратить, не смогла бы остановить себя от того, чтобы снять с него рубашку и услышать тихую усмешку в свои губы. И сомкнуться кожей к коже, пылающей собой к разгорячённому ему, не отрываясь. Целовать. Прогибаться от его поцелуев, безостановочно стеливших шею. Быть абсолютно обнажённой душой в его крепких руках, слышать словно из-под полы, как погрузилась в стоны от его испепеляющих касаний. Мечтать. Быть. Бесстрашно. Язык Драко очерчивал линии её сосков, когда Гермиона поняла, что вскоре от неё останется лишь кучка пепла. И что она загонит себя глубже в отчаяние, продолжив притягивать его к себе за волосы. Ничего не бывает вечным. То был момент, вырванный из контекста основной цели, в котором она решилась гореть дотла. Пусть будет пепел. Пусть развеется по ветру её прах, а страсть, поглотившая целиком, не отпустит никогда. Она вновь позволила раскованному стону поразить её горло. И следующему, и следующему… Всем стонам, коим не было конца. Драко подхватил её на руки, вжал выступившие позвонки Гермионы в холодную стену, отчего она выгнулась навстречу его горячей груди. Босыми стопами ходила по снегу, леденея; босыми стопами обволакивала жаркое тело Драко, опаляясь. Целовала его шею, не смея прекратить, отпустить, отдалиться… Продолжая держать Гермиону на весу, он взял её подбородок пальцами, отодвинул девичье лицо от своей шеи и, словно находясь в неверии, прошептал ей в губы: — Ты и вправду девственница? — Да. Озвучив согласие, Гермиона почувствовала, как он слабо сжал её ягодицу и заглянул в глаза. Глубоко-глубоко. Почти насквозь. — И для кого ты себя хранила? Она замялась на секунду, обводя его лицо ладонями и собираясь с мыслями. Растёртые слёзы блестели на её щеках в той жадной полутьме лампады. Гермиона раскрыла зацелованные до красноты губы: — Получается, что для тебя. Трагедия её положения отразилась во взгляде Драко, что будто прорезанный тупым осколком зеркала померк на мгновение. Снова возникло клеймо понимания: «выхода нет». Они прижимались друг к другу оголенными телами, смотрели в одинаково беспроглядные лица, ища спасение. — Спаси меня, — выдохнула Гермиона, и мягкий звук её голоса застыл на губах Драко. — Сейчас. «Выхода нет». Её затылок прибило к стене, когда Драко грубо зажал рот Гермионы ладонью. «Выхода нет». И он разорвал её всю, разорвал её внутренности, разорвал её душу первым яростным толчком внутрь содрогнувшейся плоти. «Выхода нет». Гермиона рыдала, кусала его пальцы на своих губах, утопая в слезах. Мерлин… Боль! Импульсная, ядреная, животная боль пронизывала её. Нет. Прекрати. Нет! Не останавливайся, только не останавливайся! — Останься выбор на моей стороне, я бы всё равно сделал тебе больно, — толкаясь в неё, Драко прерывисто шептал, рассматривая бесконечные потоки слёз на пунцовых щеках. — Твоё милое лицо должно страдать. — Толчок. — Самые прекрасные цветы вырастают в ужасных условиях. — Толчок. Они становятся борцами. — Толчок. — Страдания делают их ещё более прекрасными. Гермиона свалилась на пол, усмиряя плач, когда он выпустил её из своих рук. Прервался вот так просто, не закончив. Но ей было плевать, успел ли он извлечь выгоду из секса с ней, ведь Гермиона разглядывала потеки крови на своих бёдрах. И ей становилось вселенски спокойно сидеть на том полу осквернённой, плачущей и полностью разбитой. Дрожащими руками она натягивала на себя сорочку, на трясущиеся ноги в неисчислимый раз поднималась, ковыляла к двери, не обернувшись. — Спасибо, — промямлила Гермиона в стену, о которую опёрлась рукой. — Не смей благодарить меня за это, — прозвучало за её спиной. — Посмотри на меня. Её голова ощущалась свинченной с шеи, рёбра изрядно потряхивало, а слёзы наверняка были ядовиты, раз жгли лицо, испаряясь. Но Гермиона, невзирая на боль, обернулась. То, как посмотрел на неё Драко, было подобно объятиям после бурной ночи, незримым касаниям пальцев, попыткам вернуть солнцу былую яркость. Без слов, одним молчанием он рассказал ей обо всём, что творилось с ним. И Гермиона ослабла, понимая, что прошёл он через всё то, что пришлось пройти ей. — Как ты спасала авроров, находившихся в тылу под твоим наблюдением? — спросил Драко, когда она вставила ключ в замочную скважину двери. — Тех, у кого были серьёзные кровяные инфекции. Им пророчили скорую смерть, но тебе удавалось спасти их, не имея в распоряжении ни сильных зелий, на маггловских антибиотиков, которые нам запрещало использовать командование. Как? Пуская желтый свет растечься линией в темноте коридора, Гермиона напоследок обернулась и, стараясь улыбнуться, проговорила: — Иногда, если веришь в чудеса, они случаются. Мы ведь с тобой волшебники, Драко. Кому, как не нам, знать о чудесах? 14 февраля 2001 года. — Отец? — Овальное лицо повернулось к ней. — Мне необходимо поведать вам о том, что произошло со мной ушедшей ночью. Они стояли на построении в Зале Чести, собранные вместе в ровные ряды и молчащие. — Я слушаю тебя, дочь моя. Гермиона выступила из колонны вперёд. Ей в затылок уперлись непонимающие взгляды жертвенников, что давили, подталкивая по незнанию к фатальному поступку. На ногах Гермионы запёкшимися разводами красовались потёки крови, да и ладони её, столь же багряные, были вестниками неладного. — Ко мне, прямо в мою камеру, ровно в полночь наведался дух, — она набрала воздуха в грудь и озвучила: — Он осквернил меня, Отец. Сделавшись озлобленным, мужчина громоздко прошагал к Гермионе и прямо в лицо, в нос, в поджатые губы сцедил: — Коли вздумала ты морочить мою голову, прекращай. — О нет, я не вру! — пришлось выжать из себя все задатки актёрского таланта, чтобы звучать доверительно. — Он возник передо мною в обличье змея, из которого вырос человеком. Вот, это его чешуйка, — Гермиона раскрыла перед лицом мужчины прежде сжатый кулак, и Отец ужаснулся от увиденного: в ладони девушки лежала серебристая чешуйка. — Она осталась на полу после того, как он ушёл. Мои руки и ноги в той крови, что он оставил, осквернив меня. Прошу, поверьте, я не лгу! Вы ведь знаете, как Вышний расправляется со лгунами. Я стою здесь, перед вами, и говорю только правду. Шейные жилы, разбухши, заколотились на горле мужчины. Отпрыгнув от ладони Гермионы, он попятился к центру зала с совершенно обескураженным, запуганным взглядом. — Судный день настал… — со страху он замотал головой. — Окститесь, прокажённые, окститесь! Сохраняя взволнованный вид, Гермиона внутренне выдохнула, чувствуя, как тугие узлы волнения перестали душить сердце. — Выйди ко мне, дочь моя, — позвал её мужчина. Она выступила на обозрение остальных, и грубая рука осела на её плече. — Охрана! Зовите докторов! Они ответят нам, не соврала ли мне моя дочь. Проведём экспертизу! Ей было, что им показать: разрывы стенок и отёк тканей, пульсировавшие по сей час мышцы и словно подпиленные ноги. Она стояла в ожидании, стараясь не прогнуться под увесистой хваткой мужчины на её плече, пока двое охранников бежали через весь зал к выходу, чтобы оповестить врачей. — Отец, — Гермиона услышала знакомый до боли голос, что неустанно сопровождал её сегодняшний полусон. Драко Малфой выступил из линейки жертвенников, приподняв подбородок, и Гермиона, онемевшая, чувствовала, как теряла дар речи. Что он делает? — спрашивала она себя, крича ему об этом взглядом. Словно намеренно не замечая её недоумения, Драко продолжил говорить с омерзением: — Должен признать, она вам нагло врёт. Вчерашней ночью эта… ведьма проникла в мою камеру и совратила меня на грех. Клянусь, она околдовала меня своими дьявольскими чарами. Вы же знаете, Отец, я вам всем сердцем предан. Услышьте меня, она ведьма! Прошу вас, казните её на гильотине. Её дьявольские чары не позволят ей умереть от пули, но отсечённая голова… Нет, нет, нет, нет… В одну долю секунды мужчина отдернул руку от её плеча, оттолкнув Гермиону в сторону. Она не упала, сдерживая себя в сознании под влиянием слабого головокружения, но поверить не могла, что Драко её предал. — Лгунья! Дьявольское отродье! Рука, ночью бродившая по её бёдрам, облачилась ножом в спине. Драко не оставил ей ни шанса. Будь у Гермионы время, знай она о том, что тесак предательства воткнётся в её тело, подставила бы грудь. Ведь так, в конце концов, благородней. — Нет, Отец, я не лгала… — воскликнула она, пытаясь выкарабкаться, выплыть из ситуации. — Прошу! Она хотела коснуться руки мужчины. Дать ему понять, что она такой же живой человек, как и он. Гермиона потянулась в его сторону, но стоило ей задеть мужчину одним кончиком мизинца в той спешке, как он лязгнул своей ладонью по её руке. — Перст твой… — промямлил Отец, отряхивая одежду. — Как посмел касаться меня, уродина?! И меня ты околдовать хотела своим перстом? Она не успела понять, ударом какой из конечностей мужчина повалил её на пол, заставив поясницу Гермионы вспыхнуть яркой болью. — Охрана! Подайте мне нож! Пытаться выбраться, убежать было бессмысленно. Руки упирались в пол, скреблись, но ни на жалкий метр Гермиона не отдалилась от участи. Звонкий скрип пробил её уши, когда Отец прижал её лицом к полу подошвой ботинка, рукой приструнил её разжатую ладонь, не давая двинуть ни мускулом, и после этого, в самом фееричном финале, Гермиона услышала собственный крик. Мужчина отрезал ей мизинец, которым она прикоснулась к нему. Мизинец, один крохотный мизинец с размаху ножа он отрубил. Кислота в бронхах разъедала натуру. Из глаз струилась жёлчь. Это был не заурядный плач, не смейте осквернять чувство. Так сквозь водопады слёз кричала душа. — Свяжите ей руки и ноги, засуньте ей тряпку в рот и киньте в карцер, что б сидела там, пока идёт подготовка к её казни! 15 февраля 2001 года. День выдался суровым, блёклым и безрадостным. Жизнь в отсутствии одного из десятка пальцев оказалась трескучей, но вполне возможной. Тело перестало болеть на утро, душа кровоточила по-прежнему. Последняя отрада Гермионы состояла в том, что совсем скоро она забудет о душевных ранах, как о дыхании забудут её легкие, о даре зрения — глаза. Вы знаете, каково стоять на коленях перед гильотиной? Наспех сколоченной, некачественной, без отверстия для головы и привязей для рук. Держать подбородок на доске с кучей засечек и податливо сжимать руки в замок на пояснице, имея привилегию наблюдать перед собой толпу жертвенников, уставившихся на пригорок дощатого подиума как на конец всея мира. Гермиона знала, каково это. То состояние духа, когда даже расплакаться не хочется и приходится убеждать себя в том, что больше ничего не чувствуешь, готовясь к смерти. — Дети мои! — провозгласил Отец, стоявший поодаль от Гермионы. — Сегодня вы увидите, как вершится правосудие над дьявольскими силами! Мне не хочется оттягивать момент вкушения приятной сладости освобождения мира от сей колдуньи, и потому… В толпе взметнулась надо всеми одинокая мужская рука. — Отец? — заслышав голос Драко, Гермиона могла поклясться, что её ошпарили. — Я стал жертвой этой ведьмы. Могу я сам привести механизм в действие и отрубить ей голову? Нет, сволочь, не смей подходить ко мне! — губы напряглись, скривились, а подбородок пуще вжался в доску. Ей было милее умереть от отравления крови, полученного благодаря грязным занозам, въевшимся в её подбородок, чем от рук предателя-Малфоя. — Смелый поступок, сын мой, — краем взгляда Гермиона заметила, что Булавочник горделиво кивнул. — Поднимайся ко мне. Драко выступил из толпы. Она следила за ним, усеивала весь его путь мысленными проклятьями и бедами, невзгодами, болезнями — всем, что пришло в близкую к отсечению голову. Гермиона жаждала, чтобы после её наиглупейшего на свете провала он страдал ежедневно, без продуха, а она, находясь на далёких небесах, наблюдала за его несчастьями, жалея о том, что однажды доверилась ему. Малфой остановился слева от неё, искушая тем самым ничем не привязанную Гермиону встать и задушить его на месте. За боль. За мизинец. За лучшее, что чувствовала с ним всего однажды. Однако она была научена оставаться смирной. Особенно в тех случаях, когда её без особых усилий могли пристрелить за одно лишнее движение. Думая о том, что должна ощущать отрезанная от тела голова за секунду до смерти, Гермиона услышала слабые, явившиеся в толпе звуки. Мужской или женский голос? Ей было не понять, но слова… Некто, скрытый от неё в толпе, начал петь песню о зелёных рукавах. — Увы, любовь моя, ты поступаешь со мной неправильно, грубо прогоняя меня… Рядом с ней, поющей, я чувствовал, что находился под её крепчайшей защитой. Я был уверен, что в тот момент всё было под её контролем. — А я любил тебя так долго, наслаждаясь твоей компанией… Она пела, говоря этим о том, что бояться не стоит, ведь, какой ни была бы ситуация, она меня спасёт. Во всём удручающем виде Гермионы отразилось понимание. Её глаза встревоженно округлились настолько, что все запечатанные картины мира могли бы в них поместиться. Драко не предал её. Грекам пришлось ждать, чтобы нанести финальный удар по Трое. Их добровольно пустили внутрь города, который даже не подозревал о том, что вскоре ему придёт конец. У него имелся собственный план, намного более качественный, чем у неё. Она была дорога ему. Он спасал её, как она и просила. — Что ещё за мятеж? — оскалился Булавочник, подойдя к краю подиума. — Мне кажется, они правы, — ответил ему Драко. — Эта песня будет прелестным подаянием Вышнему в компании с ужасной ведьмовской душой. Так он не разозлится на нас за то, что мы ссылаем ему дьявольскую сущность. Гермиона впервые за несколько лет могла бы расплакаться от счастья, если бы не сдерживала себя. И как же иронично это было, ведь она, будучи приговорённой к смерти, находилась под лезвием гильотины. — Я бы не хотел, чтобы при акте свершения правосудия в прилежных жертвенников целились из винтовок, — Драко прошёл к мужчине и положил руку на его плечо, на что тот обернулся и заглянул в лицо Драко с увлечённым интересом, воодушевлённо поддакивая. — Они преданы нам, Отец. Могут ли охранники опустить свои оружия на землю? Так ярче будет виден контраст между добром и злом. — Да-да! — с безумством в голосе твердил Булавочник. — Охрана! Положите винтовки на землю! Прокажённые, пойте и думайте о Вышнем! Отец находился чуть спереди Драко, охранник занял позицию на внешнем углу подиума, стоял к ней спиной с оружием на полу, когда за волосы Гермионы слабо схватилась рука Малфоя так, чтобы сторонние наблюдатели этого не заметили. Он собирался нажать на рычаг и пустить лезвие вниз. Собирался. Нажал. И она не успела понять как, но в одну сотую долю секунды Драко рывком отдернул её и повалил мужчину под гильотину. Меньше, чем время, за которое Гермиона успела моргнуть и обнаружить себя облитой брызнувшей из Булавочника кровью, влиться в происходящее, опомниться и увидеть, что Драко прикрывал их двоих трупом мужчины от пуль. Из мантии Булавочника он в суматохе достал ключ и отдал его Гермионе, схватил украденную из-под ног охранника с подиума винтовку и приказал Грейнджер бежать к воротам, сказав, что прикроет её. И она, позабыв о связавшем её ужасе произошедшего, ринулась в сторону главных ворот. Под пулями, летевшими удачливо мимо, Гермиона скрылась за углом здания, уже видя, уже предчувствуя, каков воздух по ту сторону стены. Она бежала в последний чёртов раз босыми ногами по снегу, не чувствуя ледяного холода, ведь всё внутри неё впервые за месяцы скитаний в темноте разгоралось рассветом. Драко был за её спиной. Из винтовки в его руках летели пули в бегущих за ними охранников, что валились на землю — он не щадил их. Гермиона всадила ключ в замок и провернула, тот щелкнул, и она навалилась всем весом на створку, открывая им путь к спасению. — Поторопись! Возьми замок с собой! При возможности запрём ворота снаружи! — крикнул ей Драко, бежавший следом. «Спасение». О нём Гермиона знала не так много, закрывая ворота на чугунный замок с обратной стороны стены, слыша, как сбито и бойко дышал Малфой рядом с ней. «Спасение» звучало синонимом счастья и избитых о камни ног, но ей не было больно пробираться сквозь треклятый лес к берегу острова, к пирсу. Им не было больно. «Спасение» — скажет совсем скоро, провопит, утонет в этом слове, захлебнётся и рассеется в нём. Ветер подхватывал её летевшие волосы, солнце ложилось золотом на плечи, кровь блестела в белизне её сорочки, а она была чиста и свободна, как птица с раскрытыми настежь крыльями в небе. «Спасение» — нож в спине, оказавшийся в сердце: Драко упал за её спиной, больше не бежал к свободе. Встревоженная, Гермиона обернулась, и волосы жестокой пощёчиной ударили в щёку. На спине Драко расположилась отнюдь не чужая кровь. Он был ранен в спину шальной пулей, которую игнорировал так долго, молча преследуя бегом девичий силуэт. Кое-как он перевернулся на спину, лёг, когда Гермиона подбежала к нему. — Драко? — она свалилась на колени, аккуратно приподняла его бок и прошлась ладонью по свежей крови, струившейся из пулевого отверстия в лопатке. — Девушка, которая попала сюда беременной,... Её не освободили… Они продали её на органы… Я видел документы в кабинете Отца, куда мне позволяли заходить… Гермиона не слышала ничего, кроме писка в ушах — ядерного, убийственного писка. Она не понимала, что слёзы катились по её щекам будто кровь Драко, что заливала её пальцы, пока отчаянно пыталась зажать рану. Не выходило. Не получалось. Почему он смотрел на неё с не таявшим снегом в волосах, со спокойным взглядом? — Вставай! — прокричала она ему шёпотом, не зная о том, что щекотала его плечи своими волосами. — Вставай, я умоляю! Ты не умрёшь. — Но я умираю, — ответил он ей прерывисто, глупо, неуместно. — Вставай! Вставай немедленно! Ветер разнёс вопль Гермионы по лесу. Совсем близко слышались шаги подступающих охранников. Драко всё так же разглядывал её припорошённое кровью лицо, и вновь — в последний раз — она всхлипнула: «выхода нет». Свет её надежды в образе умирающего волшебника угасал. Кровь, льющая из него безостановочно, окатывала её дрожащие пальцы. Гермиона, плача и шатаясь, мотала головой над ним, не желая ни видеть, ни верить в то, что он говорил ей глазами. — Раскайся, они отведут тебя к врачу… — пробормотала она, видя, как летящие с её подбородка слёзы капали на его щёки. — Раскаиваются только в двух случаях: если чувствуют вину или боятся, — Драко выдыхал неспешно и с трудом. — Вины я не чувствую… и страха не испытываю. Я обещал отцу, что покончу с этим, но я больше не живец, — из последних сил он коснулся её лица. — Беги, Гермиона. Спасай нас. Слёзы застыли, прекратившись. Сердце молчало, замерев. Бывают дни, когда даже самые надёжные мосты приходится сжигать дотла. Драко навсегда останется её личной трагедией с плохим концом. Пока ступни не сотрутся в пыль от бега, пока глотка не сожмётся крепко от дыхания, пока ветер продолжит струиться в волосах и берег острова не покажется ей, она будет бороться. Ради себя и ради него. Бесконечно, до самого лиричного финала.

***

— Драко Малфой? — бородатый мужчина взглянул на Гермиону и положил на стол тонкую папку с пометкой в виде озвученного им имени. — У него был рак горла. Ему оставалось не больше двух лет. Можешь посмотреть его медицинскую карту, если хочешь, — он поднялся со стула и подошел к полыхавшему камину. — Насколько мне известно, в тот лагерь сослали всех из вас, кто был чем-либо болен. — Но я ничем не больна. — Нет, ты не больна. Ты попала туда по ошибке, — сухо сказал он, закопошившись в небольшой поленнице, большая часть содержимого которой была ветвями деревьев и досками. — Всё было так, как ты рассказала? — Да. Из поленницы мужчина вынул одну доску, на показавшейся в мгновение стороне которой Гермиона заметила неладное — имена, которые она выскребала иголкой. «Гермиона Грейнджер. Драко Малфой». Дощечку мужчина закинул в камин, и та вспыхнула, скоротечно темнея. Кончики пальцев кольнуло, страх закутал позвоночник мурашками, и Гермиона померкла. — Но как тебе удалось украсть ключи от его камеры? — спросил мужчина, не видя в ней искромётного осознания. — И откуда у тебя взялась чешуйка змеи? Корабль внезапно накренился на волнах, каюта двинулась, дверцы скрипучих шкафов раскрылись. Мужчина не смог удержаться на ногах, упал, и пола его пиджака отогнулась в сторону. К груди мужчины, к его рубашке, была прикреплена английская булавка. Из его кармана на пол вывалился нож, ускользнув в угол каюты.

***

То, о чём она умолчала. — …беги, Гермиона. Спасай нас, — Драко напоследок заглянул в её глаза, притянул к себе за лицо и на ухо, чуть дыша, прошептал пронзительным голосом: — Ты сможешь скрыться от них. Мне известно о том, что ты анимаг, Грейнджер. Ты ядовитая серебристая змея. Тебя я видел в штабе целителей по ночам, когда практиковался. С помощью своего яда ты вылечивала больных авроров. Обратившись в змею, ты пережила ту ночь в шалаше. Будучи змеёй, ты выкрала ключи от моей камеры у охранника. Чешуйка, которую ты показала Отцу, — твоя.

***

Впрыснув смертельную дозу яда в сонную артерию мужчины, Гермиона обернулась собою, девушкой. Под её ногами умирала первая, но наверняка не последняя жертва. Она пойдёт на всё, чтобы завершить войну, которую не проиграли. Она обещала ему спасти их во что бы то ни стало. Ею будут выстроены новые мосты к счастливым дням, и будут те мосты огнеупорными. Гермиона поднялась на ноги, чувствуя в себе неимоверную силу. Против воли она увидела в отражении зеркала, расположившемся с обратной стороны раскрытой створки шкафа, себя. Соблазнившая Адама на вкушение запретного плода змея скалилась, ещё не зная, что благодаря ей вскоре возникнет новый, полный радостей и трагедий мир — об этом рассказывала картина, на которую смотрели янтарные глаза.