Леди с ожерельем изо льда

Гет
PG-13
Завершён
101
автор
Пэйринг и персонажи:
Размер:
13 страниц, 1 часть
Описание:
Посвящение:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
101 Нравится 11 Отзывы 52 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста
Есть ли то, что он любит? Есть ли то, ради чего не грешно расписать небо красками души, увидеть в нём палитру ярких оттенков, смазанных горошин масла? Есть ли то, чем дышит морозным утром, когда холод подступает из щелей крохотными шажками? Есть ли то, чему обязан всем? Есть ли то, от чего каждое утро, даже самое хмурое, — доброе? Есть ли то, что сделало его собой? Есть ли золото в грамме прибрежного песка, есть ли крупицы серебра в камне стен, есть ли в холоде тепла объятие? Есть ли? Есть. Мастихин оставляет мазок на холсте. Измазанный в голубом масле палец стирает линию, делает вид обрисованного силуэта чётче. Сквозь окна изливает белый зимний свет: полыхание Луны на звёздном небе, тень тончайших крон деревьев. Укрытый снегом сад за узорным окном смотрит внутрь картины — каёмка январского леса огибает края холста, белые перины сугробов никем не тронуты, снегопад валится с укрытого ветвями неба, под которым, точно самый яркий луч, стоит она. Вся в белом — у неё было прелестное свадебное платье, но прелестным сделал его не крой: особенным оно стало благодаря ей. И потому на картине, которую прорезает гладь мастихина, она стоит в атласно-белом свадебном платье. Стоит полуразвёрнуто под снегопадом, глядит вдаль, отвернувшись от наблюдателя. Скрывается. Грациозная. Драко чувствовал превосходство, отвернув её лицо ото всех. Лишь он и только он вовек будет знать, что на картине лицо её улыбается перламутром губ, а на щеке сверкает жемчужина-ямочка. Лишь он и только он будет знать, что в скрытых от зрителя ладонях она держит букет белых роз с летящими на ветру лепестками. Лишь он и только он будет видеть, как точно удалось описать красоту изгибов её хрупкого тела под текущей к снегу тканью. На шее её блестит хрустальное ожерелье. Мерцает смотрящему в глаза так, что хрусталик каждого становится частью украшения. Хрусталь смотрит в душу. В нём бьются натянутые жилы, в нём трепещет январское сердце, в нём собрание всех милейших душ. Очередной мазок, и Драко откладывает мастихин на палитру. Он оборачивается, видя, как она с излюбленной привычкой неделя за неделей пробовать новый вкус зерна потягивает горячий кофе, сидя на прикрытом пледом кресле. Не замечает его взгляд, и выдаётся возможность, сколь часто бы она не выдавалась, вновь насладиться спокойствием её нежного дыхания, чудом кофейных глаз, устремлённых в книгу, теплом её близости. Вчера она закончила читать одно произведение восемнадцатого века, сегодня начала погружаться в историю девятнадцатого. Говорит, книги — отличная возможность прожить несколько жизней одновременно. Говорит, он потому и рисует картины, что на них запечатываются навечно самые дорогие моменты. Назвала его сентиментальным и мягким внутри. Он улыбнулся и поцеловал её ответную улыбку. Она была права. После смерти родителей она стала той, кто подарил Мэнору мириады ярких воспоминаний. С нею было связано каждое из них. Она его любила. И он её любил без всяких тоже. Она замечает его взгляд на себе, столь одушевлённым становится обволакивающий взор. Откладывает книгу на подлокотник кресла, без лишних слов встаёт на ноги и подбредает к окну с иллюзорными вензелями холода. Становится напротив картины, деловито складывает руки на груди, чуть нагибает голову в левый бок, как делает это всегда, оценивая новый расписанный холст. Спустя минуту спрашивает: — Ей не холодно? Драко с показательной уверенностью мотает головой, откидываясь на спинку стула. — У неё горячее сердце. Гермиона по-детски улыбается — всё поняла. Присаживается к нему на колени, обвивает шею руками, не переставая разглядывать картину. Он чувствует приятную нежность её аромата — так пахнет май в ночи, так поют утром птицы, так сахар, размешанный в чае, гладит язык. Вместо тысячи слов она шепчет: — Красиво. А ему, кажется, ничего больше и не нужно. Лишь человек, да и только. Она — солнце после вечной ночи. Он не знал, что можно любить так: ежедневно признаваться в любви, понимая, что все из миллиардов слов будут лишь малейшими обрывками его чувств. Что ей никогда не удастся узнать, каково на самом деле сильнейшее воплощение его любви. — На её шее… Это лёд? — Гермиона обращается к картине. — Хрусталь, дорогая. — Хрусталь, — повторяет она с подобной украшению хрупкостью голоса и улыбкой. Когда она улыбается, у неё слегка дёргается нос. И убереги Салазар узнать, что было бы, если бы не эта особенность… «Когда я улыбаюсь, у меня дёргается нос», — сказала Гермиона ему однажды, стоило двоим остаться наедине в одном из лондонских баров. То был разгар осени, она боялась, что опоздает на собеседование в Министерство. «Когда ты улыбаешься, у меня дёргается сердце», — ответил он на те слова. Последующим утром она в действительности опоздала на собеседование по той причине, что заснула не одна. И проснулась не одна. Она больше никогда не была одна. Драко запускает ладонь в карман, подхватывает хрустальное содержимое и, пока она не успевает ничего понять, бережно укрывает свод её ключиц ожерельем. Гермиона оборачивается — в глазах порхают мотыльки, в них ураган теплейших дней, в них карамельный сироп из её напитка. Целует. Он её? Она его? Оба. Глубоко и нежно.

***

— Умоляю тебя, Драко, покажи её владельцу галереи искусств, — собирая волосы в тугой пучок, Гермиона говорит с ним, стоящим в дверях, сквозь отражение в зеркале. — У Джинни есть связи, она поможет. А если не хочешь отдавать оригинал, они без проблем создадут реплику картины. — Отдать им тебя? Он сквозь зеркальное отражение видит, как она, застёгивая хрусталь под затылком, оборачивается, с укором смотрит на него. Это высекает любящую усмешку на его губах. — Я бы хотела, чтобы твои картины увидели многие. Подумай над этим, хорошо? — Хорошо, — кивает Драко, перебирая в пальцах запонки. — Нам пора идти. Он знал, что никогда не сможет отдать картину с росписью зимнего леса в чужие руки. Нет, титановые белила, коими он сваял сугробы, — дешёвка. Нет, мастерство художника, материалы его рук и время — оно ничего не стоит. Этим холстом можно было бы растопить камин в суровую зимнюю стужу, если бы на нём венцом творений не глядела вдаль она. Если бы волны легчайшего подола не вились потоками под снегопадом. Если бы не улыбка и букет, о которых знает только он. Если бы не ледяной хрусталь, которой с того дня конца февраля Гермиона не снимает с шеи. — Проводишь меня до Министерства? — вопрос сквозь зеркало. Драко рассматривает созвездия родинок на её плечах — однажды нашёл там Кассиопею. — Всегда. Гермиона подхватывает с вешалки пиджак, накидывает его на плечи, всегда излишне много беспокоясь о том, что зимнее пальто оставит мятые складки на ткани, и это подстегнёт коллег считать её неидеальной во всём. Минуты, когда она опаздывает, Гермиона принимает слишком близко к сердцу. Криво сшитые папки дел подсудимых она всегда приносит в Мэнор, чтобы исправить неуклюжие стежки. Любой выпавший из пучка волосок усердно зализывает обратно. Каждый упущенный поцелуй стремится восполнить двумя последующими. Она идеальна во всём. Иногда это заставляет Драко чувствовать себя недостойным её, но в ответ на подобные высказывания Гермиона накрывает его щеку ладонью с горячим от её тепла обручальным кольцом, говорит о том, что любит его, и целует. Целует, целует, целует губами цвета вишен. Смотрит, смотрит, смотрит глазами невинного смеха. Любит, любит, любит бесконечной любовью. Рисунки нагих деревьев, как упорядоченный хаос, обнимают чистое, солнечное небо февраля. Объятые жарким льдом тротуары встречают их блеском серебра, треском расходятся под мягкими шагами. Её пастельно-голубое пальто взлетает под мановением свежего воздуха. Волосы тушуют горизонт пряностью потали. — Гарри сообщил мне, что у них есть одна наводка на человека, которой может быть виновен в исчезновении людей, — Гермиона останавливается в преддверии ступенчатого пригорка с громоздкими колоннами. Выглядит первородным бриллиантом этого мира. — Тех, которые пропали неделю назад? — Да. Оказывается, имелись свидетели. Встрепенувшись, она оттягивает рукав пальто на запястье и смотрит на часы — ровно восемь. Мотает головой, заправляет выпавшую прядь за ухо и, оставив на его щеке короткий, бережный поцелуй, скрывается за дверьми Министерства.

***

— Это огромный шанс! Они пообещали рассмотреть вопрос о презентации твоей картины на весеннем семинаре. Ты должен пойти на эту встречу, Драко. И не важно, что её назначили на раннее утро. Здесь не о чем беспокоиться, меня в отделе встретит Гарри. Что может пойти не так? — Я не хочу оставлять тебя одну, моё доверие к Поттеру не настолько велико. Почему она смеётся по-доброму? Почему гладит его волосы, не переставая глядеть в глаза? Почему её ресницы порхают крыльями бабочек, когда она моргает? — Клянусь тебе, всё будет хорошо. Никто не имеет права сказать, что у него был выбор ответить по-другому под прыткой чуткостью девушки, которая навсегда стала для него воплощением веры и силы. Она сделала его мир цветным после той боли, что казалась тупиковым концом коридора жизни. — Всего одно утро, пока меня с тобой не будет. — Одно утро, — повторила Гермиона кофейно-вишнёвыми губами.

***

Поттер встретил её отсутствие. Она не дошла до Министерства тем утром. Двадцать девятого февраля все газеты прогремели об исчезновении Гермионы Грейнджер-Малфой. Каскад снежных туч свалился на покрытую свинцовой белизной почву. Над крышами домов взвыл радиоактивный снегопад, а хлопья снега, точно пули, врезались в его студёное лицо. И жалкий кнут, и наточенная шпага, и колкий меч вонзились в грудь, когда он, ожидая её при входе в Министерство вечером, так и не дождался вишни, смеха и веры. Он был готов стереть их кости в порошок за решение держать его в неведении в течение дня. — Что значит вы не знаете, где она?! — взревел Драко в унылое поттеровское лицо. Тем вечером он ревел так в каждую физиономию, встреченную им в стенах закона. — Мы не знаем! — Поттеру плевать. Поттер притворяется взволнованным. Гадкая дрожь на его теле, панический вихрь его взъерошенных волос, мозоли на пальцах от попыток высмотреть хоть в одном из дел причину её исчезновения — притворство. — Вы, чертовы безответственные ублюдки, землю вспорите, но найдите её! Когда Драко в порыве ярости едва не разнёс кабинет, эти жалкие глухие твари насильно влили ему в рот снотворное зелье. Вызвали целителей, в которых он никогда не нуждался, и заставили взять его под контроль, усмирить вспышки агрессии. Следующим утром Драко проснулся разбитым. Он по привычке сварил семидесятиградусный эспрессо для неё. Он механически оставил чашку на дальнем краю стола, где она любила сидеть, свесив ноги к полу. Пустынный кофейный дым воткнулся в морозный воздух каменных стен. Семьдесят градусов кофе — стужа без её губ, без её сердца, без ответа на «доброе утро, дорогая». Каракули дырявых деревьев, как цепи оков, резали тупыми ветками слякотные тучи первого мартовского дня. Затисканные уродливой скользкостью бордюры тупили подбородки вниз, пилились к адской преисподней под его ногами, разрывом кровяных узлов гремели корки льда. Нацеленный вперёд взгляд напарывался на толкотню утренних улиц, в которой не было заветного пастельно-голубого пальто. Пустота дорог кричала жестокой вьюгой. Горизонт серой шторой закрылся ото всех. Как она бежит навстречу потоку воздуха, а кудри волос развеваются на ветру. Как она привязана к неуместным и точным признаниям в любой ситуации. Как она делает этот мир цветным, наполняет его маслом краски. Как она делала это и сделает вновь. Нет, нельзя думать, нельзя вспоминать. Ровно в восемь Драко стоял у дверей Министерства. Ровно в пять минут девятого вломился в кабинет Поттера. Ровно в девять ему велели сохранять бдительность и напоили успокоительным. — У тебя мое слово, Малфой. Мы делаем всё, чтобы найти её. Клянусь, мы найдём. Он сквозь фатин размазанного рассудка выловил из бегающих по кабинету образов лицо Поттера и со всей живостью горького языка провозгласил: — Я клятвам не верю.

***

Пустые корки обездоленных домов встречали его смрадом сгнившей кожуры. Убогие закоулки города, низкосортные бары, потасканные жизнью подвалы и притоны бомжей стали обстановкой, которой Драко отдавал себя ежедневно, до крупицы, до последней капли пота с его лба, что слетала, мимолётно холодела в полёте и приземлялась на снег оледеневшей. Эта неделя положила начало нескончаемым поискам её в ночи и при свете дня. Её в элегантных заведениях высшего класса и гнилых ошмётках квартир. Её живой и только живой, где бы не была скрыта. И ежедневно пару раз за день ему казалось, что увидел в толпе вишнёвые губы, золотые, всегда уложенные волосы, бездонные глаза, что улыбались ему в лицо. Он разгребал толпу, словно чужаки были неодушевлённым мусором, откидывал тела в разные стороны, бежал со всех ног по скользкой тропе, чувствуя, представляя, как примкнёт в объятии к пастельно-голубому пальто. Но, когда спешка заканчивалась, Драко неизменно встречался визави с плакатом «РАЗЫСКИВАЕТСЯ». То было всего лишь её двухмерное изображение. Он из раза в раз велся на обман разума, ни секунды не сомневался в том, что однажды она предстанет перед ним наяву. Часы пробили полночь, когда Драко, вернувшись в Мэнор, скинул с себя пальто, обогнул край стола с чашкой остывшего кофе и свалился на колени, так и не дойдя до кресла. Здесь без неё всё сдохло, не дышало, судило воспоминания о ней и красило их трупными пятнами. И взбухли стены, ворча, и сделался доской с гвоздями пол, и застонал потухший камин, стоило ему, подняв голову, увидеть под окном свою последнюю картину — свадебное платье, кромка январского леса, ничем не прикрытый хрустальный блеск. Горло свело глумливым спазмом утраты. На радужку глаз взвалился аврал потерянного тепла, высек слезу, так и не припавшую к полу. Ноги подскочили, пальцы вспыхнули, и он, теряясь в пространстве, схватил картину, вбивая под кожу занозы основания холста. Картина была оставлена им в самой дальней комнате поместья, куда дневной свет не имел возможности пробраться. Девушка с горячим сердцем впала во мрак, снег рассыпался пеплом под темнотой высокого потолка. Лишь изредка ей, навсегда смотрящей в даль, навсегда улыбающейся, за те недели удавалось нежится пару минут под пламенем свечи, когда Драко отворял дверь и глядел на изящную спину в перерывах между поисками натуры. Несколько глухих месяцев полых снов и бессонных ночей он приходил к ней, нанесённой на полотно. Сверлил взглядом затылок, чуть обрисованный профиль, вздёрнутый нос. Смотрел и ждал, когда она обернётся, почувствует на себе тяжёлую ношу взора. Бывало, она в действительности оборачивалась, улыбалась для него перламутром тамошних губ, высекая жемчужину-ямку. Бывало, показывала ему букет белых роз и оправляла волны атласного платья. Так и глядит сейчас на него, забившегося в угол пыльной комнатушки. Почему она не смеётся по-доброму? Почему не гладит его волосы, перестаёт смотреть в глаза? Почему её ресницы замирают опавшими крыльями мотылька?

***

«Нам поступило предложение о сделке. Те, кто похитил её, вышли на контакт. Они подкинули записку с требованиями», — с этими словами Поттера началось лето. Министерские авроры выцепили Драко средь улицы, объявили о наводке и доставили в стены закона, где в его руках оказался кусок промокшего пергамента с расплывающимися буквами. Он запинался о них, поскальзывался о запятые, напарывался на точки, не понимая в той суматохе ни слова. Надежда, никогда не потерянная, сводила Драко с ума. Надежда была молью, сжирающей его внутренности в те секунды, когда он, не проронив ни слова, со всей горькой крепостью впервые обнял Поттера. — Они заверяют, что не тронут её, если мы заплатим. — Сколько? — ладони Драко врезались в поверхность стола. — Тридцать тысяч, — проговорил Поттер настороженно. Желтизна горящей изумрудным светом лампы осветила безумство снежных глаз. Салазар, да это ведь первый вздох за полгода! Это ведь сучок, за который он уцепился при падении в бездонную пропасть! Драко сглотнул предвкушение с языка — оно обладало вкусом кофейного зерна. — Говори место и время. Вечером того дня, прижимая к груди мешочек золотых монет, Драко улыбался, глядя на повернувшееся в ответ лицо с картины. Он рассказал ей обо всем: о том, как был рад услышать, что она в порядке; о ярком летнем солнце и приятной температуре воздуха; о легком ветерке и о том, как колышутся на нём волосы. Он признался картине в том, что вновь чувствует себя живым. Что впервые за долгие месяцы небо стало голубым, а сердце забилось с прежним трепетом. Рассказал, что бывали дни, когда проскакивали мысли о её смерти, и они оба посмеялись над этим. А после она блеснула хрусталём и вновь отвернулась к лесу. Драко попрощался с ней и покинул комнатушку. На следующий день он оставил мешочек с монетами в обговорённом месте, с пару часов шатался по городу, чтобы убить время, и к вечеру обнаружил, что мешочек исчез: его забрали. Обсудив произошедшее с Поттером в Министерстве, он вернулся в поместье, обогнул чашку холодного кофе, припал к стене рядом с картиной, принимаясь ждать заветного: «Малфой, мы её нашли». Он стиснул плечи руками, представляя, что то — её нежные руки. Он улыбнулся потолку, представляя, что тот — её вишневая улыбка. Со стен стёк перламутровый глиттер, ноги заволокло атласом, и в той темноте она вновь смотрела на него карамельными глазами. В той темноте он почувствовал, что она как никогда близка.

***

Его вновь напоили снотворным зельем тем июльским утром, когда Поттер провозгласил: в новой полученной ими безымянной записке говорится, что ей стёрли память. Что деньги — это плата за оставленную ей жизнь. Что теперь она выпущена в мир совершенно беспамятным человеком. И что они никогда не обещали вернуть её в руки, из которых забрали. Драко не был разбит после тех слов. Драко не было больно после тех слов. После тех слов его попросту не стало.

***

Драко выжигает взглядом коричневый круг от чашки на столе. Он ложками впихивает в рот цельное кофейное зерно, жуёт и сплевывает в мусорную корзину. Он разбивает кулаками зеркало, сквозь которое она смотрела на него. Он кровавыми пальцами срывает с вешалок её одежду и утыкается носом в остатки аромата. Он сжигает стылый плед, на котором она любила сидеть. Он близок к тому, чтобы воткнуть осколок зеркала в свою грудь так, чтоб кровь цвета вишен. Он на грани помешательства от её отсутствия. Нет. Рано. Раскрывается дверь пыльной комнатушки, высокий потолок смотрит на его макушку, на руки, обёрнутые в ткань, чтобы не испачкать холст вишнёвой краской. Он подцепляет деревянный каркас, волочет картину за собой, укрывает её импровизированным чехлом. Покинув Мэнор, направляется в картинную галерею. Есть идея. Нет, он не сошёл с ума.

***

Потный урод владелец сказал, что картина будет выставлена в ноябре, так как тематика отражает наступление зимы — они не могут вписать холст в выставку под названием «Осенние мотивы». Ладно. Драко согласился. Ему не хотелось свернуть сальную шею мужлана. Нет, не хотелось. Оранжевый кленовый лист прилип к его пальто, проследовал с ним до дверей, прежде называемых дверьми дома. Как же глупо было называть кусок бетона со стенами домом — верх идиотизма! Как же нахально с его стороны было не понимать, что дом — это живая человеческая плоть, розоватая кожа девичьих щёк, пять сплетённых с его ладонью пальцев. Два обручальных кольца. Хрусталь её шеи. Белый атласный вихрь. Мастихин отдирает засохшее масло с палитры, что застыло на дереве маревом волн. Пальцы бьются о занозы основания десятков свежих холстов, расставленных в ряд. Для кресла был приобретён новый мягкий плед, в сто крат теплее предыдущего. В камине мирно полыхает пламя, заставляя поленья тихонько трещать. Драко ставит свежий холст на мольберт, зачерпывает мастихином голубой оттенок будущих сугробов. — Ей не холодно? Горошины красок постепенно превращаются в нежные лепестки цветов на срезанном овале древесины, рука умело воссоздаёт кроны деревьев, укрытые снегопадом ветви. — У неё горячее сердце. Мазок, волна, наплыв чистейше-белого — свадебное платье, изгиб её спины. Розовый с примесью бежевого — ключицы, вздымающаяся грудь, лицо и даль без горизонта. Финальный штрих, как отражение её стеклянной души, — хрустальное ожерелье и блеск на нём, и свет на нём, и вся отрада его ума. — Красиво. Взяв тонкую кисть из конского волоса, Драко макнул кончик в ядерно-красный цвет и устремился писать в нижнем углу значимые цифры — координаты Мэнора. То было международной нормой записи любых координат, она несомненно поймёт, что он хотел сказать этими цифрами, когда увидит одну из его картин… Когда безрезультатные попытки Поттера найти её в Лондоне иссякнут. Когда новый день сменится предыдущим днём надежды. Когда солнце потухнет, покинет небосвод последней вспышкой. Когда их общее небо пронзит звёздная Кассиопея в ночи, и все вишнёвые деревья расцветут. Когда будет испит последний сорт карамельного сиропа в этом мире. Когда не останется никого, кто верил бы в её возвращение, Драко не перестанет жить воспоминаниями и верой в то, что однажды сможет вновь почувствовать, каково это — быть с ней. Третий холст устремился к мольберту, следом четвертый, пятый и шестой. Пустые тюбики красок бредут дорожками по полу, изогнутые мастихины становятся продолжением его руки. Она не может забыть, кто изображён на холсте. Она увидит картины. Увидит и вспомнит. Вспомнит и вернётся домой. Вернётся. Домой.

***

Здесь, в Италии, этим октябрьским вечером тепло и людно. Здесь все рычат буквой «р» и активно жестикулируют. Здесь подают к обеду пасту и хвалят белое вино. Здесь он под грохот бурных оваций поднимается на сцену, видит, что место для него вычерчено рядом с местом для переводчика. Сотни пар глаз выкатываются, следят за каждым шагом, и он по привычке, выработанной за два долгих года, смотрит на толпу в ответ — ищет янтарный смех, уложенные идеально волосы, жемчужину-ямку. Не находит. По привычке, выжавшей из него все соки жизни, опускается на кресло под звуки затухания толпы. Они спросят то же, что спрашивают всегда: «Какова задумка вашей картины?», «Что вас вдохновило?», «Девушка в белом платье — ваша муза?». Он как обычно подавит горловой спазм и сделает вид, что рассмеялся. Как они не понимают? Как они не могут понять? Разве они никогда не жили одной только надеждой? Сто двадцать восемь одинаковых картин украшают лучшие галереи по всему миру. В первый год, конечно же, пришлось платить, чтобы зажиточные содержатели музеев искусств оказали содействие. Затем вокруг картины разыгрался ажиотаж, в народе её прозвали «Леди с ожерельем изо льда». Изо дня в день Драко не переставал писать одну и ту же последнюю картину, активно отзывался на предложения посетить страны Европы, чтобы ценители искусства смогли встретиться с ним лично. Ему не нужно было хвалебных почестей и алчного внимания стока незнакомцев. Он знал, был уверен в том, что где-то среди них найдёт её. В долгие месяцы перерывов между поездками он запирался в поместье и продолжал писать. Знакомые часто интересовались его состоянием, считали его отшельником. Он им не верил. Как он может верить тем, кто думает, что она мертва? В декабре ему пришло письмо от семьи Уизли, которые вернулись из Ирландии и просили о встрече, — он им отказал. Казалось, он общался мало только там, в поездках. Много разговаривал лишь в Мэноре, когда писал маслом. Десятки дубликатов момента счастья стали его отдушиной. Стали тем, к чему он бежал, не желая верить в то, что иногда события, больные или нет, нужно отпустить. Драко застрял в одном дне, выход из которого усеян вишнёвыми деревьями. Он не хотел идти дальше. Он не мог идти дальше. Мазок по холсту — охра древесной коры. Мазок — цунами холодного света. Мазок — масло тает в его глазах, растекается. Тонкая кисть — красные цифры в нижнем углу. Сто сорок пятая едет в Белград. Мазок — тень завитка платья. Мазок — выступ ключицы подо льдом. Мазок — изгиб спины. Тонкая кисть — она о нём вспомнит. Сто сорок шестая едет в Мадрид. Мазок — впали скулы. Мазок — глаза режет краснота. Мазок — десятая чашка кофе за вечер. Тонкая кисть — он её ждёт. Сто сорок седьмая сожжена. Есть ли то, что он ненавидит? Есть ли то, за что сам себя осудил по всем статьям? Есть ли то, что заставляет мир исчезнуть, сузиться до одной простуженной гостиной с горящим камином? Есть ли то, что делает дни ненастьем, сворачивает сухие кости? Есть ли чёрный в белом цвете? Есть ли ошибка в своре правильных лет, есть ли уголь в прибрежном песке, есть ли смерть в её живых глазах? Есть ли в холоде утраты объятие? Есть ли? «Есть», — понимает Драко, сидя напротив зеркала.

***

На четвертый год в его дверь постучали. Он нехотя раскрыл створку, ожидая увидеть перед собой кого-то озабоченного его моральным состоянием. Пустота. И лишь один письменный конверт утопает в снегу. «Черинг Кросс. 29 февраля. 10:00 после полудня».

***

Стучит ботинок о снег, топчет собственный след под звуки уходящих поездов. Стрелки вокзальных часов скользят по циферблату. Из двери станции вываливается женщина-смотритель, оглядывает наружный перрон, растирая руки. — Простите, сэр? Поезд прибывает только через час. Вам зайти бы стоило погреться. Стужа такая, что аж пятки немеют. Время ускользает. Ночь обретает лик рассвета. Боль пропадает в никуда. — Сэр? Кого вы ждёте? — Ей не холодно? Вишня. У неё горячее сердце. Карамель. Красиво. Кофе. — Леди… — холодные губы делаются медью. Драко раскрывает глаза, встречая свет голубых фонарей. — Леди с ожерельем изо льда. Чиркнувшая петлями дверь вокзальной станции прикрылась. Иней рисует пейзажи на стекле. Стрелки часов тягуче мельтешат на узорном от мороза циферблате. Далёкие рельсы заносит белой, точно монохромный атлас, вуалью. Плед, в который она закутается. Чашка, которую она сожмёт. Голова, которую она склонит набок. Жизнь, которую она вернёт. Смысл, коим она является. Сигнал оповещает ожидающих о прибытии десятичасового экспресса. Профиль первого вагона замирает в пяти метрах от него, сидящего на занесённой снегом скамейке. Двери поезда раскрываются со скрипом, из них выходят толпы прибывших. Идут минуты, перрон пустеет. Десять ноль пять. Она любит зарываться ногами в одеяло, когда спит. Десять ноль шесть. Она любит держать его за руку, когда слегка напугана. Десять ноль семь. Она любит быть искренней. Десять ноль восемь. Она. В скрипучих дверях экспресса возникает пастельно-голубое зимнее пальто. Выходит к свету любящий янтарь глаз. Снег ложится на крылья бабочек. Жемчужина-ямка проявляется от горькой улыбки. Она заправляет за ухо выбившуюся из прически прядь, чуть наклоняет голову в левый бок. Её рука сжимает блеск хрусталя. Он вытекает из-под её пальцев льдом. Четыре года сплетаются одним днём — днём, в котором она навечно рядом. Днём ночного снегопада, где в этом холоде встречаются, любя, два горящих сердца.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.