Какаши открыл глаза и еле слышно засопел. Холод ударил ему по носу, заставляя зарыться поглубже под плед. Мороз оставил свой узор на стеклах окна, загораживая обзор на двор замысловатыми рисунками. Какаши мотнул головой, смахивая длинные волосы с глаз и лба и вытянулся во весь рост. Тут же тело задрожало, и омега начал растирать предплечья. Быстро встав с постели, он накинул теплый махровый халат, привезенный супругом откуда-то из-за моря, натянул валенки и прошмыгнул в предбанник.
Вода в умывальнике совсем замерзла, поэтому пришлось довольствоваться куском льда. Пальцы посинели от холода, поэтому Какаши недовольно пробежал к полуподвальной кухне и окликнул повара Мику. Он сам после сватовства настоял на том, чтобы не принимать в дом слишком много прислуги — он не привык бездельничать да и командовать другими не любил. Ирука никак не препятствовал — сам дома дай Бог месяц будет. Если честно, Какаши не понимал, зачем такому альфе такой омега. Ирука был молод — младше Какаши на 4 года — богат, красив, добродушен, остроумен. Самый желанный жених во всей деревне. Какаши же наоборот — засидевшийся в омежках, всё состояние отец пропил, а какое не пропил, то продал или проиграл. Даже приданое единственного ребенка и то ушло на погашение долга. Какаши остался гол как сокол, а после того, как отца арестовали, вообще всякую гордость за фамилию потерял. Все в деревне были знакомы с семьей Хатаке, и омегу за грехи отца никто не обвинял, но чувствовать на себе жалостливый взгляд, будто он прокаженный какой, было ужасно. И тут на его пороге появляется
он с предложением руки и сердца.
В принципе, Какаши догадывался, почему именно на него пал выбор. Дело в том, что род Умино изначально знатным не был. Они разбогатели благодаря выгодному вложению и налаживанию связей с международными портами. А Какаши происходил из дворян, пусть и обедневших. Это даже на руку было. Рыпаться не будет, жаловаться некому — все родственники давно в могилах. А Ирука, породнившись со знатной фамилией, теперь сможет налаживать отношения дальше северо-востока, в странах, где больше ценились титулы, а не люди, носящие их.
Натягивая верхний кафтан и поправляя юбку, он слегка постучал пятками по полу. Дома он носил свои старые платья, которые можно смело было назвать даже уродливыми. Ирука мог и покупал супругу и юбки, и рубахи, и вышиванки, и сапоги, но все эти подарки Какаши носил только когда Ирука был дома, чтобы мужа не обижать.
А сейчас, когда на него никто не смотрел, работа могла испортить дорогие ткани, потому предпочитал носить заношенные платья и юбки с оборванными тесемками, да рубахи с заплатками на локтях.
Какаши спустился в огромную столовую, которая занимала почти всё пространство первого этажа их дома. Она была соединена с маленькими сенями.
На дубовом столе уже стояла тарелка с остатками вчерашней курицы. Сам Какаши ел очень мало, поэтому зачастую его повар готовил одно блюдо раз в неделю, а барин уж растягивал его на несколько дней. Быстро запихнув в себя сухие куски мяса, Какаши, даже не садясь за стол, уже пошел к выходу, где у него хранились все шубки и головные уборы.
Дверь со скрипом поддалась и выпустила омегу на улицу. Снег громко и звонко хрустел под валенками, тяжелый и такой же хрустящий воздух заполнял легкие, приятно их обжигая. К Какаши тут же подскочил краснощекий Тоёда — сын Мику. Ему было пятнадцать, но ростом был выше почти всех жителей в деревне. Тощий, долговязый, пучеглазый, одним словом — шпала. Но добрый сердцем и чуткий, поэтому многие незамужние дворовые омеги за ним хвостом вились.
Тоёда держал в руках охапку хвороста. Видимо, с утра в лес ходил. Какаши мотнул головой в сторону сарая, и юный альфа без слов всё понял и понесся сломя ноги. Сам Какаши лишь улыбнулся и направился к забору. Вчера он немного покосился из-за количества выпавшего снега, и Какаши хотел его подправить. Еще вчера он оставил все инструменты на кадке дров, укрыв их широким березовым брезентом.
Его немногочисленные друзья каждый раз диву давались, как омега может самостоятельно управляться молотком или пилой. Какаши на это лишь слегка ухмылялся и отводил взгляд. Как можно объяснить людям, всю жизнь росшим в богатстве и уюте, что значит не иметь денег на починку обычной юбки или сорочки, не то, что на какую-нибудь мебель. Приходилось учиться всё делать самому. Поэтому и некрасивым таким вырос — руки все в шрамах, ногти короткие и неухоженные, между костяшками сухая, огрубевшая кожа. Рост у него тоже совсем не омежий, он даже выше Ируки на пол-ладони.
Лицо грубое, через глаз еще один шрам идет, волосы, хоть и очень красивого и редкого цвета, но такие колючие, ломкие и тонкие, точно солома. Сам он был похож на Тоёду — долговязый и щуплый, только глаза вечно прищуренные.
Не то, что Ирука.
Какаши покраснел и стал забивать колышки активнее. Нет ничего такого в том, что ему нравится его муж, это же сам Умино! Полная противоположность Хатаке да и большинства жителей. Невысокий, но благодаря стану и идеальной осанке казался выше. Плечи покатые, грудь всегда колесом, волосы прекрасного вороного цвета, длинные и густые, просто загляденье. Он сам весь был намного смуглее, чем другие — от природы да еще и из-за постоянных путешествий.
Ирука владел портом в их деревне, а после смерти его отца монополизировал все близлежащие торговые точки. Благодаря этому он стал богатейшим альфой во всей их деревне и парочке, находящихся рядом.
Но с другой стороны, из-за этого он почти не бывал дома — за 2 года их совместной жизни Какаши видел Ируку дома в общей сложности 4 месяца. Да, ему постоянно приходили письма, в которых он рассказывал о последних новостях, но это не то же самое.
Горькая мысль о муже пронзила разум омеги. Да наверняка он уже набрал себе гарем в портовых борделях. Конечно, альфам сложно так долго без разрядки жить, еще и стресс постоянный. А там ему и белых, и черных, и кудрявых, да хоть лысых предложат.
Какаши резко погрустнел и достал из-под брезента пилу.
Конечно, без всяких сомнений, Ирука ему изменяет. Какаши и сам бы так делал, раз уж муженек лицом не удался. Было обидно, конечно, но он же не мог с этим ничего поделать.
Орудуя пилой, Какаши наконец убедился, что забор стоит ровно, и поднялся с колен, утерев пот со лба.
Издалека доносился гогот дворовых омег и счастливый смех Тоёды. Видимо, работу альфа доделает только к вечеру, если его продолжат так отвлекать.
Тут в стороне звякнул знакомый колокольчик, захрустел снег за забором и мимо проехали крытые сани, в которых привозили почту. Какаши быстро отряхнул юбку от снега и поправил шапку на голове. Быстрым шагом он направился к калитке, у которой уже стояли сани. Махнув Мику, что сам примет почтальона, Какаши коротко кивнул старому альфе, который в это время сталкивал на землю тяжелый мешок. В глазах Какаши загорелись яркие огоньки — письма обычно привозили в нагрудной сумке, в мешках же всегда посылки. Он уже заприметил знакомую коричневую упаковку — в таких как раз привозят товары с востока. Достав из кармана старые почерневшие монетки, омега протянул их альфе. Подняв с земли коробку и получив две бумажки — одну с письмом другую с распиской о долге за доставку, он направился к дому.
Даже не заходя внутрь и остановившись на парадной террасе, Какаши начал нетерпеливо разрывать упаковку. Была ли это чисто омежья сторона характера, но Какаши просто обожал подарки, особенно дорогие, особенно от супруга.
Вот он уже заметил аккуратно сложенные ткани — вот эта синяя на платок пойдет, коричневая хороша на юбку, а красно-алая… Какаши покраснел. На ум всплыло заморское западное нижнее бельё, которое он увидел в недавно появившейся лавке в центральных торговых рядах. Оно вообще не походило на привычные спальные сорочки. Во-первых, оно было раздельным, во-вторых, оно было кружевным, в-третьих, оно было полупрозрачным.
Какаши тогда его как впервые увидел, так сразу и убежал — от стыда щеки так горели, что аж больно стало.
А если отдать этот алый шелк в тот самый новый «бютик», чтобы на заказ пошили? Чтобы Ирука его как увидит в этом белье, чтобы сразу у него из головы все любовники заморские повылетали.
Сложив ткань на скамью, он продолжил открывать подарки. Еще парочка цветастых тканей, пряжа, любимые иголки Какаши, уже готовые платки, нити для плетения кружева — тут Какаши удивился, потому что нити эти точно были с северо-запада, и как Ирука сумел их достать на востоке было непонятно — гребень для волос и, наконец, на самом дне коробки лежали сапожки. Очень красивые, коричневые с золотыми бляшками и вставками, с темным ремешком. Какаши достал их и покрутил перед глазами. Позолоченные детали мягко засверкали на солнце. Быстро сбросив с ноги старый потертый валенок, он поправил белый лоскут ткани, который обычно обматывал вокруг голени и ступни — сосуды из-за морозов совсем разболелись — и натянул сапожок. Тот сел как влитой, будто прям для него делали. Какаши прошелся по террасе, громко постукивая каблучком. Красота! Омега улыбнулся и стянул сапог, прижав его к груди. Подхватив валенок, Какаши шмыгнул за дверь. Мику удивленно на него взглянул, замерев с тарелкой в руках — для барина он всегда ставил приборы сам.
— Глянь какие, — Какаши протянул сапожки, чтобы омега мог получше их разглядеть.
Мику обтер руки о передник и схватил грубую кожу. Он задумчиво потер пальцами по подошве, постучал обеими руками за край.
— Да, хорошие сапоги. Только не наши какие-то.
— Конечно не наши. Мне Ирука-сан прислал, вот, только почтальон довез.
— Ну раз господин Ирука прислал, тогда точно хорошие.
— Еще вон погляди в коробке на улице, какие там ткани. Иди-иди, — Какаши подтолкнул омегу в сторону двери, а сам поскакал в сени. Он быстро поставил сапоги к остальной обуви, наконец натянул валенок, который держал в руках, и бросился навстречу Мику, входящему с улицы с большой коробкой. Они поставили её на стул и начали копаться в тряпках. Достав ту самую алую шелковую, Мику прижал её к своей груди, отошел в горницу, где было зеркало, и громко расхохотался.
— Слухайте, барин! А эта ткань ничего такая! Смотрите, из неё можно эти пошить… ну как их? Штаны с дыркой где надо!
Какаши тут же покраснел, и бросился прочь из сеней, и ударил Мику сложенной вдвое коричневой меховой отделкой. Мику засмеялся еще громче и отнял ткань от себя.
— Да гоже вам, барин!
— Заладил ты со своими штанами! Панталоны они называются, и нет там никаких дырок!
— Дык как нет, коли я сам видел? Тесемочками поясок крепится, а штанины как чулки — раздельные! Ну чтоб вообще время не терять, когда любимому захочется, а?
Какаши еще раз ударил омегу тканью по боку и стукнул ногой рядом с чужой, будто пытался её отдавить.
— Все бы тебе про какие-нибудь непотребности гуторить, нет бы хоть раз чего умного выдал.
— Ой-лю, какие нежные. Непотребности были бы, коли вы замужем не были, а так чего уж стыдиться? Семейные проб-ле-мы замалчивать негоже, хоть бы со мной обсудили бы — он разделил слово «проблемы» на слоги, как иногда делал, когда пытался обратить внимание на что-то.
— Какие это такие проблемы?! Нет у меня их!
— Обычных проблем нету, а семейные есть.
— И семейных нет, что за дурость ты метелишь?
— Ага. Если от мужа своего бегаете каждый раз, как ошпаренный, и молнии в него из очей метаете, то, конечно, никаких проблем нет. Нет мужа — нет проблем, да?
— Да что ты брешешь? Не бегаю я от него, — Какаши уставился в зеркало, притворно поправляя выбившиеся прядки из косы.
— Ну да, замужем вы уже второй год, супруг десять месяцев в морях, а у вас ни ребенка, ни пуза. Как господин из плавания возвращается, так у вас из комнаты ни шороха, ни звука, ни крика, ничего. Разве так себя супруги ведут после долгого расставания?
— Да ты… — начал было Какаши, но тут же остановился, от стыда не сумея собрать мысли в кучу, — Да такое говорить мне, барину! Прикажу высечь, будешь знать, как уши у хозяйской спальни греть!
— Не прикажете — это первое. А второе, ничего я не грею. У нас стены смежные, и поэтому я все слышу, а точнее, не слышу.
Хитрый взгляд омеги весело окинул Какаши. Мику с первого дня появления супруга его хозяина в доме относился к нему как к собственному ребенку. Его родной омежка умер в младенчестве, а с Тоёдой поговорить о насущном не удавалось. Муж его уже тоже давно лежал в могиле, а к друзьям из города не так уж часто удавалось выбраться.
— Что ж ты муженька не ластишь совсем, не балуешь, а?
— Да что я-то…
— Что «что ты-то»? Ты его муж как никак!
— Пусть его портовые ласкают.
Мику закатил глаза.
— Опять ты про свое?
— Да, опять.
— Ну вот скажи, кто тебе это в голову вбил?
— Здравый смысл и логика.
— Ой дурак ты, барин, ой дурак…
Какаши продолжил рассматривать себя в зеркало, почесывая ногтями лицо. Сухая отмершая кожа слезала с носа и лба. М-да, морозы пагубно влияли на внешность — надо жиром пройтись.
Тут чужие пухлые руки обернули вокруг его талии красный шелк. Ткань красиво облегала худенькое тело, несмотря на слой рубах и юбок. Из-за плеча показалось пухленькое, кругленькое лицо. Красивые голубые глаза были прикрыты длинными светлыми ресницами — казалось, они такие светлые, что их должно быть не видно.
— Барин, — донесся до Какаши тихий голос.
— М?
— Вам идет этот цвет. С бледной кожей просто очаровательно смотрится. Давайте я вам сорочку сошью как в бютиках ваших?
— Мику, я не…
— Давайте, барин, не отказывайтесь. Никогда не знаете, когда пригодится.
— Ну… если тебе не сложно…
— А что так неуверенно? Руки в ноги и твердо приказали: «Мику, сшей мне такую сорочку, чтоб муж мой слюнями захлебнулся».
— Мику!
— Да все-все, замолкаю. Уж и погуторить нельзя.
— Гуторь, только не о таком.
— О каком таком? Боже, двадцать пять лет омеге, у меня к этому времени уже двое детей умерло.
— У тебя разве их трое было?
— Ну… родилось двое, один из них помер. А третий и родиться не успел.
— Мне жаль…
— Да негоже. Господь дал, Господь взял. Зато у меня вон каким Тоёда красавцем вырос, любой омеге какой жених! Вот супруга ему найду, хорошего только, работящего, мясистого и фигуристого, — Мику выразительно глянул на Какаши, — А то костей мне хватает.
Какаши показал ему кулак и выгнул бровь. Мику притворно выпучил глаза и прикрыл рот рукой. Он свернул ткань и ушел к себе в комнату, чтобы убрать шелк в корзину.
Какаши вздохнул и направился в спальную. Разложив подарки по местам, Какаши устало упал на кровать и свернулся калачиком. Ему было… одиноко? Да, определенно. Ему было одиноко, грустно и противно на душе. Он скучал по Ируке. А ведь он с самого начала себе говорил — не привязывайся, не влюбляйся. Ну что же он мог поделать, если его муж сам Умино? Веселый, красивый, харизматичный альфа, который постоянно подшучивал над супругом и улыбался ему так заразительно и ярко, что омега забывал, что, скорее всего, он у альфы не единственный.
Грустно… гадко…
Какаши поглубже зарылся в постель, носом утыкаясь в подушку, от которой до сих пор пахло супругом.
Он случайно заснул, а проснулся от того, что что-то неприятно кололо в груди. Зашарив рукой под рубахой, он неожиданно подскочил на кровати и вытащил из нагрудного кармашка жесткий конверт. Письмо! От Ируки! Как он мог забыть?! Запутавшись ногами в пледе и грохнувшись с кровати, омега подбежал к письменному столу и схватил книжный нож. Разрезав конверт, он аккуратно достал сложенный вчетверо лист. Мелкий, но разборчивый и такой знакомый почерк сразу бросился в глаза. Какаши углубился в чтение. У Ируки определенно был талант к писательству — такая яркая картинка вставала перед Какаши, будто он сам был свидетелем забавной сцены в кабаке или на постоялом дворе, будто это он сидел ночи напролет на мачте, наблюдая за созвездиями и спокойной морской гладью.
Сам Какаши на эти письма никогда не отвечал — Ирука надолго в одном порту не останавливался, поэтому письма могли просто не дойти до него.
Далее Ирука рассказывал больше о торговых и экономических вещах. Какаши честно пытался вникнуть — все-таки не лыком шит — и если с торговыми и транспортными отношениями он еще хоть что-то понимал и мог поддержать беседу, то экономика взрывала ему мозг. Ирука, бывший какое-то время дома, пытался ему объяснить хоть какие-то аспекты, но дальше основ теоретических Какаши зайти не сумел. Ему было стыдно за это перед ученым супругом, но худого домашнего образования, которое у него закончилось, как ему стукнуло шестнадцать, было явно недостаточно. Масло в огонь также подливал и тот факт, что Ирука в свои двадцать один был гораздо взрослее и мудрее двадцатипятилетнего Какаши. Казалось, Какаши столько пережил — и смерть тятеньки, и унижения отца, и вечные попойки, и разорение… Пока семья Умино лишь процветала благодаря расширению торговых путей и закупке новейших патентов, род Хатаке постепенно утопал в безденежье. После ареста отца за неуплату налогов и долгов, Какаши ни разу его не навестил. Сначала он это оправдывал тем, что ему стыдно смотреть в глаза человеку, который оставил его одного разбираться со всеми проблемами. Но потом он понял. Ему было стыдно не
за отца, а
перед отцом. Он любил Сакумо. Несмотря на все, он любил его больше всех на свете. Он бережно хранил в памяти моменты из детства, когда батенька еще не начал пить. Тогда он казался самым умным, добрым и сильным. Как здорово он катал маленького дитенка в саночках морозными днями, как он его на руках держал, баюкая темными ночами. На первых порах, когда финансовые проблемы только появлялись на горизонте и казались не такими серьезными, он честно выполнял обязанности главы семьи, не давая даже повода сомневаться, что у них есть какие-то трудности.
Когда первый кризис прошел, и отец впервые получил прибыль, а не вышел в ноль, первой его покупкой был подарок для восьмилетнего Какаши — необыкновенная глиняная кукла с ярмарки, в красивом розовом платке с цветастым узором и в бежевой шубке с нарисованными красными сапожками. Она до сих пор хранилась у Какаши, спрятанная от лишних глаз в прикроватном комоде, укрытая кучей сорочек. Даже Ирука её никогда не видел.
Сакумо тогда еще нежно протянул, мол, вырастет Какаши и передаст эту куколку своим деткам. Какаши жутко взревновал — никаких деток он не жаловал. Одна мысль о том, что ему придется копаться в пеленках, приводила омежку в ужас. Спустя семнадцать лет мысль о ребенке все так же его пугала, но, во-первых, он знал, что выхода у него нет, потому что Ируке нужны наследники, а во-вторых, было эгоистичное желание заиметь хоть какую-нибудь частичку мужа. Он надеялся, что хотя бы дети помогут ему избавиться от гнетущего чувства одиночества, будут одаривать его своей лаской и любовью, как делал это когда-то Какаши.
Ведь даже когда Сакумо перестал справляться с обязанностями родителя, даже когда он начал топить свою горечь в настойках, забывая обо всем на свете, Какаши любил его всем сердцем.
Запирался в комнате, пока снаружи отец крушил все подряд, обнимал куколку и раскачивался из стороны в сторону. Глупо? Невообразимо. Ему было почти шестнадцать, его тятенька в этом возрасте уже вынашивал его во чреве, а он сидел под одеялом, огромная шпала с разорванным локтем на сарафане с детской игрушкой.
Какаши помотал головой. Да, отец наломал дров в прошлом, а сейчас расплачивался за это по закону. Нечего было ему глаза мозолить своим новым положением, богатствами и подарками. Почему-то омеге казалось, что если отец увидит на нем что-то, подаренное Ирукой, ему станет обидно.
И все равно, несмотря на все трудности и горечи пережитые, омега был наивен. Да, он порой упускал из виду какие-то хитрые ходы купцов, не понимал, когда они пытаются Ируку надуть на товар или рабочих, не улавливал подтекста в сообщениях и обещаниях заморских, а Ирука на это лишь улыбался улыбкою своей широкой и журил его в шутку, мол, на базар его одного не пустит — а то совсем они без денег останутся.
Какаши тогда заалел, обиделся и сбежал в предбанник, воды нагреть, на мужа не смотреть.
Какаши аккуратно сложил письмо как оно было, отворил полочку в столе и убрал бумагу к остальным письмам. Каждое он бережно хранил, следил, чтобы никакая влага к ним не попала, чтобы никакая мошка туда не залетела, не поела листа с драгоценными посланиями. Каждый вечер, пока супруг в бане парился, он любил перебирать эти листочки, перечитывать рассказы и вспоминать каждые дни, когда он получал посылки эти. Потом, конечно, все убирал обратно, вставал тихонько с нагретого места, накидывал платок теплый на плечи и шел на цыпочках в сторону парилки. Там он бережно подходил к маленькому окошку и подглядывал, покуда никто не видит — на мужа-то вот диво не глядеть, не любоваться. Поджарый, крепкий, сбитый весь, мышцы крепкие, торс статный, спина прямохонькая, волосы чудесные, в финтифлюшку заплетенные и достоинство альфово такое, что аж слюнка во рту собирается. Красивый он был ничего не скажешь. Хотел бы Какаши стать ему полноправным супругом, да только боялся чего-то. А чего? Ведь не страшный, не злой, не напористый был муж — в первую брачную так омегу взял мягонько, чистенько, будто с вазой фарфоровой обходился, боли не причинил, стонать да выкрикивать в подушку заставил, а все равно боится. В первую ту ночь чуда не случилось — Какаши не понес, но Ирука за то его не ругал. Потом альфе уехать пришлось, потом задержаться где-то. Там Какаши уже вовсе в одиночестве одичал. Как Ирука вернулся из странствий дальних, жбан меда настоянного выкатил, плошку щей наваристых, да с хлебцом пшеничным на стол поставил, из печи достал калач, набил губу уткой, коврижки с малиной смороженной подложил, шанежки свежие ухватом вытянул, кафтан на муже поправил, солонку с поклоном передал да с глаз долой. Вернулся ближе к полному месяцу, когда Ирука, не дождавшись беглеца, свалился крепким сном. Какаши тогда тихо под бочок ему прильнул. В последующие дни он мужу так же не дался, а когда провожал его, стоя на причале, спустя неделю, словил немой укор, опустил очи в землю и так и не поднял их, покуда корабль не скрылся за горизонтом.
Ну вот не дурак? Жалуется, что муж от него по кабакам гуляет, а сам ведь что предложить может? Стряпню свою? Обед и Мику мог приготовить, а тело-то теплое кто отдаст? Кто приголубит и тяжелую минуту утешит? Коли Какаши от Ируки по кочкам каждый вечер галопом мчит, только чтобы наедине не остаться, а сам его в оконце заглядывает. Дурак и еще какой! Прав Мику — есть проблемы в семье их маленькой, и все они от одного Какаши исходят.
Склонившись над столом, Какаши не услышал скрип двери. Он вздрогнул, когда теплая рука похлопала его по плечу и провела вниз по спине.
— Чего гарустничаете? — Мику массивно уселся на соседний стул, громко сопя. Его длинный сарафан тяжелыми складками разложился вокруг, а намётка на голове чуть съехала вправо, отчего омега стал быстро её поправлять. Какаши потянулся и помог Мику натянуть ткань обратно. Тот, едва прикрыв глаза, кивнул и уставился своими ясными глазами прямо на боярина.
— Ну чаво ж вы, Господи, так извелись. Спали? Дурно что приснилось али кошмар настиг?
— С чего ты взял?
— Да на вас же лица нет. Еще бледнее сделались, худее. Ну, чего там у вас? — Мику сжал ладонь Какаши в своей, прижав её к груди, будто и правда тятька сынка младого пришел успокаивать и убаюкивать. Какаши еще пару секунд просто смотрел на омегу, а потом выдал все, что душу его гложило. И себя поругал, что пугливый и нелюдимый, и Ируку расхваливать начал, мол, такой муж красивый, а он у него как у рыбы ноги — ни к селу ни к городу. Долго журил себя за худой нрав, неласковый характер, за бедную внешность, за рост, за шрамы, за голос некрасивый. Потом не сдержался и всхлипнул. Мику тот же час притянул его на грудь и принялся напевать грустную мелодию, перебирая в пальцах тонкие косы. Сидели они так долго, Какаши в плечо плакался, Мику напевал что-то под нос, поглаживая барина по щекам, да уговаривая, что все хорошо будет.
***
Через пару дней пришли первые корабли. Хоть и стояла зима лютая, воды в их порту обладали прекрасным течением, которое не позволяло льду покрывать широкую реку, потому торговля была возможна круглогодично. Ирука на своей баркентине всегда приплывал последним, то есть через пару дней-неделю после прибытия первых кораблей. То, что торговые судна пришли доверху наполненными и в полном составе, было хорошим знаком.
Надо было поезжать на портовый базар — накупить всяких сластей, чтобы было чем мужа потчевать по прибытии. Натянув красиво украшенный хурстут и реккопайту, он запахнулся серой шубкой, убрал косы под платок расписной, недолго думая, достал из сеней сапожки, Ирукой присланные, варежки на всякий случай убрал в карман. Пересчитал деньги, разделил их на себя и Мику, наказал дворовым омегам дом вымыть, а сам погрузился с Мику на сани, и помчали они к порту.
Базар был полон и криклив. Сотни людей толпились на причале, торгуя и покупая, ругаясь и смеясь. Какаши похлеще заправил шубку и направился в центр. Мику в это время уже с кем-то громко торговался за сладкие цукаты. Какаши хотелось купить еще муки пшеничной — в погребе он нашел только кислую ржаную. Около нужного ему прилавка уже собралась толпа из пестро одетых омег-соседей Какаши. Он мягко кивнул всем им и начал пробираться к лавке.
— Куды прёшь? — крикнул Юмо, полный коренастый омега в зеленом платке, — Вишь тут все стоят? А ну в конец!
— Да ты тут дольше всех стоишь, а ничего не покупаешь! Сам иди в конец! — донеслось откуда-то сбоку.
— Тебя вообще не спрашивали! Псина подзаборная!
— Чагой? Совсем голову отморозил?
— Я тебе сейчас что-нибудь отморожу, да так, что не разморозишь потом!
— Собака лает, караван идет, а воз и ныне там! Только кичиться и умеешь, да только делать ничего не делаешь!
— Ах, ты! — Юмо зарделся и ломанулся сквозь толпу. Все вокруг загоготали, засмеялись и закуролесили. Какаши в это время подкинул монетку в руки продавцу и ухватил с земли мешок с красненькой мукой.
Выбравшись из толпы, он закинул мешок на плечо и собрался уже было потопать в сторону специй, как его окликнули звонким голосом:
— Эй, Какаши, солнышко, куда полетело? А полобзать со старым другом?
Какаши обернулся и углядел спешащего к нему Хати, сына старого бакалейщика и мужа кока на корабле у Ируки.
— Ну что там? — омега подскользил к Какаши, смахнул снег с кос и широко улыбнулся, — Слышно, когда там альфы наши возвращаются? А то уж больно мне без него худо.
— Должны через дня два вернуться.
— Господи, вот счастье-то! — Хати перекрестился и хлопнул в ладоши. Какаши мог понять его радость — Ируки с командой не было дома уже полгода, а Хати два месяца назад родил альфочку. Одному воспитывать ребенка было сложно, даже при помощи дяденек и тятенек.
— Да… недолго осталось ждать.
— А ты чего хмурый такой? По Ируке-сану не соскучился?
В последние несколько дней Какаши только и думал об их встрече. Бесконечные сны, в которых Ирука целует другого, прижимает к себе каких-то чужих омег, выматывали Какаши хуже каждодневной работы.
— Неужто опять об своем думаешь? — Хати приобнял Какаши за плечи и слегка потер его руками.
— Да ничего, все в порядке, — проговорил Какаши сквозь зубы.
— Не в порядке, я же вижу. Ну скажи, почему ты так беснуешься? Никаких ведь доказательств нет, Ирука-сан всегда так мило с собой обходиться, так ласково на тебя смотрит. Почему ты ему не веришь?
— Чего стоим, уши морозим? — раздался громогласный крик. Юмо с перекошенным платком и победоносным выражением лица медленно брел к ним. Видимо, драка закончилась победой взрывного омеги.
— Да вот, Какаши снова в печали, снова ему грезится, будто Ирука-сан изменяет.
— Нашел из-за чего слезы лить, — Какаши уже было вскинулся, потому что слова больно укололи сердце, но Юмо осадил его грозным взглядом.
— Ты, Какаши, голубчик мой, эгоист.
— Я?!
— Да. У тебя не муж — слиток самородный. Мы все как узнали, что он тебя в мужья берет, все за тебя слезы счастливые лить стали. Ирука-сан в тебе же души не чает, любит, голубит, в обиду не дает никому, а ты? Изменяет, изменяет, да что ты заладил? Он в деревне ни на кого не смотрел, кроме тебя. Люб ты ему, всегда нареченным для него славился, а сейчас-то что? Бьет тебя? Ругает? Может, душу травит, жить не дает? Отвечай, так это?!
— Нет… — хрипло прошептал Какаши, прижимая к себе мешок с мукой, будто готов им защищаться.
— Вот! А ты еще жалуешься, выдумываешь себе что-то! У тебя это от него подарок? — он ткнул пальчиком на сапоги с золотыми бляшками.
— От него, — почти жалобно проблеял Какаши.
— Ишь ты, глянь, — Юмо подтолкнул Хати под руку и расхохотался, — Ему муженек сапоги из-за границы присылает, а ему все плохо!
— Но ведь дело не в подарках совсем… — попробовал было возразить Какаши, но его тут же перебили.
— Да ясень пень, что не в подарках. Ты думаешь, мне Ханья подарки не отправляет? Да только я знаю, что он ни одну юбку не пропускает.
— Почему ты можешь быть в этом уверен, а я нет?
— Я тебя про сапоги зачем спросил?
— Да что ты с этими сапогами заладил?
— Да завидно мне! Тебя муж полгода знает, а сапоги по размеру присылает! Коли я час буду смотреть в глаза Ханье, а потом спиной отвернусь, ты думаешь, он вспомнит, какого цвета у меня очи?
Какаши съежился и засопел. Ханья всегда ему казался добрым человеком, но, видимо, сложно было ему ужиться с характером Юмо. Однако даже этот аргумент не мог переубедить Какаши, что Ханья вряд ли поднимется в его глазах.
— Мне жаль, — буркнул Какаши, свернув носки сапог друг к другу, будто ребенок шаловливый.
— Еще мне твоей жалости не хватало. Привык уж, — Юмо махнул рукой и отвернулся, — Пойду, что ли, своим мелким леденцов наберу.
Какаши и Хати долго смотрели в след уходящему омеге. Затем Хати неловко простился и юркнул в переулок, протискиваясь между санями. Какаши взглянул на свои сапоги, обернулся в сторону залива и тихонько завыл.
***
Предыдущий день принес с собой жуткие заморозки, отчего сегодня стояла необыкновенно морозная хрустящая погода. Какаши решил свести работу на улице до минимума — мороз был настолько колючим и кусачим, что у омеги даже слегка треснули губы. Поэтому он решил заняться домашними делами: согрев воду в печи, он вымыл полностью сени, столовую, окна, натер жиром обувь, перебрал замороженные ягоды и начал было штопать платки, пока вдруг в дверь громко не застучали. Какаши сидел за штопкой и слушал, как Мику отворял тяжелый засов.
— Тоёда! — раздался его голос, — Ты чего, дурень, здесь делаешь? Ты в порту должен быть!
— Я из порта, тятенька! Господин Ирука послал, сказал, что будет к вечеру!
Какаши вскочил на ноги, уронив все ткани на пол. Ирука будет сегодня дома?
— Господи, вот новость! А ну, не стой столбом, принеси дров! Барин, слышали?
— Слышал, слышал, Мику. Беги скорей, топи заново печь. Надо разогреть уху, поставить калачи с курником. О, еще из погреба принеси меда, сбитень наварю сейчас. Коврижки не бери, они старые, ссохли уже все. Собакам потом отнесем. Варенье стоит там же, шишковое, брусничное, малиновое, набери всяких.
Мику смешно фыркнул и побежал к задворкам дома.
Какаши в это время отправился на кухню и начал судорожно собирать нужное: кадку молока, муку, закваску, соль, травки луговые.
Долго парились Мику с Какаши на кухне. Пока грели уху, уже раскатали губы калачей. Поставили калачи в печь, начали собирать курник. Поставили пирог, достали калачи. Какаши принялся начинять их всем подряд: вареньями, творогом, ливером, капустой, яблоками, все, что под руку попало. Тут уж сбитень с травками летними, ягодами болотными и специями заморскими заварился. Кивнув Мику, чтобы уносил все на стол и следил за пирогом, Какаши побежал в опочивальню. Глянув в окно, он увидел, что уже стояла привычная зимняя темень. Он достал из комода сшитые из подаренной ткани юбки, натянул рубашку узорчатую, заплел по-новому волосы, повязал сороку, достал тальк толченный и побелил лицо. Руки жиром намазал, сел ждать, пока впитается. Пока сидел, все осматривал себя со стороны, в зеркальце смотрел, так голову повернет, сяк посмотрит, и все ему не нравилось. Сердце глухо сжалось, затрепетало, будто в пятки упало. Доколе он еще будет мужа своего бояться, который ему даже ничего не сделал? Сколько можно так жить? Позорит не только себя, но и Ируку. Батька узнал бы — засмеял тут же.
С улицы раздалось громкое лаяние собак, скрипы снега и перезвякивание колокольчиков. Какаши вскочил с кровати, замахал руками, чтобы жир впитался поскорее. Омега зашагал по комнате, судорожно обтирая длани о полотенца, поправляя косы и теребя рукава рубашки. Снизу хлопнула тяжелая дверь, послышались быстрые шажки — Мику засуетился. Глубоко вздохнув и заправив пряди волос за уши, Какаши отворил дверь. Спустившись на первый этаж, он замер. Спиной к нему стоял Ирука, муж. Он был в тяжелом тулупе, натертых черных сапогах и красивой горлатной шапке. Обернувшись, Ирука предстал перед глазами Какаши во всей красе: отросшая смоляная борода, заплетенные длинные волосы, глаза ясные, любящие. Может, и прав был Юмо — люб Какаши мужу?
Омега поклонился глубоко, подошел к супругу и поцеловал в лоб замерзший. По правилам, он должен был его разуть, но Ирука еще во время свадьбы сказал, что дитятком себя не считает, разуваться сам будет. Поэтому, забрав чужой тулуп и шапку, Какаши понес их сушить на печь.
— Скучал по мне, голубушка? — послышался из-за его спины глубокий голос. Какаши от него вздрогнул, слегка остановился, но ничего не ответил, пристыженно опустив взгляд вниз.
— А я вот очень скучал, — Какаши услышал, как отодвинулся стул в столовой и как тяжелые шаги направились прочь из сеней.
Омега уложил всю одежку на теплой печке, попытался унять дрожь в руках и направился к столу, за которым уже восседал Ирука. Он твердо посмотрел на омегу, отчего тот от страха чуть не грохнулся мимо стула. Вздохнув, Ирука перевел взгляд на плошку с ухой, поджал губы и сложил руки, поставив локти на стол. Где-то на кухне хлопотал Мику, перемывая посуду, а Какаши сидел весь сжавшись. Ирука покачал головой, придвинул плошку поближе и принялся за обед. Какаши еще посидел некоторое время, аки струнка вытянувшись, но потом взял себе один калач с ливером и принялся неспешно есть. Ирука с ним еще позже потолкует, а пока пущай отобедает.
***
Маленький огонек на фитильке свечи жалобно трепыхался от малейшего дуновения ветра, грозясь погаснуть в любой момент, но все же продолжал гореть. Во время отсутствия мужа Какаши свечами почти не пользовался. Если надо было сделать что-то в ночи — зажигал лучину.
Сейчас же муж был дома. Ирука очень не любил жить в стесненных условиях, если он мог позволить себе жечь свечи хоть всю ночь, то он обязательно их все сожжет. Также он очень не любил, когда Какаши экономил на себе, хмурился каждый раз, когда видел одежду старую и потрепанную, цыкал, когда вместо рахат-лукума и набата привезенного довольствовался кислой жимолостью, собранной еще в конце июня. Какаши сердить и обижать Ируку не любил, поэтому старался показывать, что не смущает себя в удовольствиях.
Огонек еще раз дрогнул, и длинная тень пробежала по всему бледному лицу Какаши. Он сидел перед зеркалом, запахнувшись в халат и расчесывая длинные тонкие волосы. Из-под ворота бежевого харапая выглядывала красная шелковая материя. Щеки Какаши каждый раз окрашивались в такой же цвет, когда он думал, что на нем сейчас надето.
Это было
то самое, что обещал сшить ему Мику. В бютиках оно называлось неглиже, но Какаши считал, что это порождение дьявола. Короткая полупрозрачная сорочка, безусловно очень красивая и элегантная, но уж очень… не для Какаши.
Мику подложил её на полку в бане. Какаши всегда ходил мыться первым, поэтому был слегка в растерянности, когда, войдя в горячую парилку, увидел сверток. Развернув его, Какаши шарахнулся в сторону, но ткань из рук не выронил. Красивая сорочка. Очень красивая. Любому альфе понравится, даже костлявое тело Какаши украшало собою так, что любой омега бы обзавидовался.
Какаши упрятал неглиже обратно в сверток, кинул на небольшой диванчик за парилкой и принялся грубо мыться. Надеть или не надеть ему этот ужас? Что подумает Ирука? Ему понравится такой сюрприз или он посчитает Какаши бесстыдником? Сегодня Ирука был не в духе, много хмурился и мало говорил. Может, он и на Какаши разозлиться? А если наоборот, ему это поможет успокоиться и прийти в себя? Господи, столько вопросов, столько мыслей, а ответов никаких на ум не приходит.
Вылив на себя ушат воды и обтеревшись полотенцем, Какаши вышел из парильни и бросил взгляд на диванчик. Что ему делать? Ну ведь, если уж сам Мику говорит, что это абсолютно нормально, значит, и Ируке должно понравиться?
Сейчас Какаши сидел в спальне, уже больше заученно расчесывая волосы, и все не отрывал глаз от выглядывающего куска ткани. Он протянул руку и слегка коснулся шелка кончиком пальца, так аккуратно, будто боялся, что обожжется. Нет, были бы груди у него побольше, может, она бы и получше смотрелась. Хотя, вроде, и так ничего. Или перебор? Кого слушать в этой ситуации: сердце, отчаянно твердившее ему, что это стыдно и надо сейчас же переодеваться, или разум, который шептал, что все нормально? Почему Какаши должен вообще что-то выбирать? Он бы с удовольствием сейчас спрятался бы где-нибудь за лавкой, как всегда делал, и подождал бы, пока Ирука уснет. Но нет, решил, что в этот раз должно все пойти иначе, значит, будет сидеть здесь до самого конца.
Нечто теплое и мягкое прикоснулось к его шее, проведя след от челюсти до ключиц. Темные волосы защекотали его открытые плечи, порывистое дыхание обожгло и заставило сотни миллионов мурашек пробежаться по коже. Какаши вздрогнул и выронил расческу из рук.
— Не ожидал тебя увидеть, — Ирука шептал ему на ухо, обнимая руками за плечи, — Обычно тебя не поймаешь. После ужина куда-то деваешься, приходишь за полночь, в руки не даешься. А сейчас сам пришел. Какой-то праздник?
От звука приглушенного смеха, Какаши остолбенел, но потом заставил себя чуть-чуть расслабиться в руках мужа, массирующего его застылые плечи.
— Нет, — омега прошептал настолько тихо, будто голоса не было, — Просто… Ты сегодня хмурым был. Злился, сердился на кого-то.
— Ну, не на тебя ведь, — сказал, будто это само собой разумеющееся, — Просто рассорился с одним аланцем в порту, неприятный случай получился, — поцелуй, горячий и неожиданный, кольнул в районе ушной раковины. Какаши заалел, хотел было уж вскочить и броситься прочь, но не решился. Как в первую брачную запретил себе убегать, так и сейчас пускай поодаль с мужем будет.
— Это хорошо. А то я уж надумал всякого…
— Ты всегда очень много думаешь, — Ирука еще сильнее навалился на Какаши, постепенно утягивая его за собой в сторону кровати. Когда Ирука уже практически лег на гору подушек, Какаши все еще стоял, держа его за руку и опустив взор вниз. Ирука снисхожденно улыбнулся и погладил большим пальцем по белой длани. Какаши посильнее сжал руку, слегка сжался в плечах, разъединил ладони и отступил на шаг. Казалось, будто он снова хочет сбежать, однако он лишь остановился, схватился за поясок халата и медленно-медленно принялся развязывать его. Когда халат полностью упал на деревянный пол, Ирука порывисто вздохнул. Нежная, длинная, шелковая алая ткань облегала тонкое снежное тело, как зефир облегает тела омег из древних мифов. Такой же прозрачный красный пояс мягко подчеркивал узкую талию и тонкое телосложение омеги.
Лицо Какаши сейчас больше напоминало ткань — оно было такое же красное. Это не могло не улыбнуть.
Ирука аккуратно схватил руки Какаши в свои и утянул того на кровать, тут же переворачиваясь и размещая его на подушках. И так короткая юбка задралась еще больше, отчего Какаши хотел прикрыться руками, но Ирука не позволил ему этого сделать, заставляя того улечься полностью. Ирука провел своими большими шершавыми ладонями по молочным бедрам, забираясь под юбку и наслаждаясь алым румянцем на щеках и шее своего нареченного. Какаши был красивым. Нет, он был прекрасным. Еще с детства Ирука каждый раз наблюдал за ним, когда тот с отцом приходил в лавку Умино за покупками. Какаши тогда было пятнадцать, а Ируке всего одиннадцать, но уже тогда Ирука знал, что Какаши станет его супругом.
Будучи маленьким альфой, он долго любовался красными лентами, вплетенными в длинную косу, сорокой с маленькими камушками и висюльками, длинными чертами лица, острым носиком, родинкой под губами. Все это завораживало Ируку, грезилось во снах, а потом он забрал это себе. Не дожидаясь двадцатилетия, Ирука пошел свататься к Какаши и плевать ему было на репутацию его семьи, на его отца, на то, что у жениха совсем не было приданого. Разве это имело хоть какой-то смысл, если в результате Ирука увидел любимое лицо, обрамленное белоснежной фатой, высокую точеную фигурку в белом платье, стоящее у алтаря и дающее свадебную клятву ему, Ируке? Разве это было важно в первую ночь, когда Ирука наконец получил желаемое, подарил любовь омеге, о котором долго мечтал, наконец забрал то, что принадлежало ему по праву?
И сейчас Ирука ни о чем не жалеет. Да, его обижает пугливость супруга, ему непонятна его скрытность, нервозность, его стыдоба. Разве Ирука его как-то обидел, что он так себя ведет? Однако в эту самую минуту, когда перед ним встало видение прекрасного, святого, непорочного омеги, его любимого супруга, его Какаши, который лежал прямо перед ним, полураздетый, готовый принять ласку, разве можно было на него злиться?
Ирука огладил длинные ноги сверху вниз, массируя и проходясь пальцами по всем открытым участкам кожи. Он видел, как кожа покрылась мурашками, как прерывисто вздохнул омега и как затрепетали его ресницы. Ирука наклонился и поцеловал супруга в губы, ловя тихие стоны. Он почувствовал как слабые ледяные пальцы сомкнулись на его предплечьях, как все тело омеги напряглось и как сам омега потянулся за поцелуем. Альфа улыбнулся и лишь продолжил аккуратно оглаживать бока и живот Какаши, при этом начиная целовать не только губы, но и щеки, шею, виски, нос.
В паху все уже поднялось и напряглось, и Ирука одной рукой принялся снимать с себя домашние штаны, а второй задирать повыше юбку омеги. Закончив с одеждой, Ирука лукаво глянул в черные глаза напротив и нырнул между тонких бедер. Какаши было вскочил с подушек да заругал бы мужа, да вдруг не смог. Теплый язык, коснувшийся его в самом непотребном для него месте, заставил омегу громко вскрикнуть, прикрыть рот рукой и откинуться на подушки.
То, что посмел сделать Ирука, немыслимо, греховно и стыдно. Но это так приятно, что все проклятия и возмущения просто испарились из сознания Какаши. Он вплел пальцы в длинные распущенные волосы Ируки, нажимая и направляя голову альфы. В ход подключились пальцы, и теперь уже Какаши не мог лежать спокойно. Он ерзал, подкидывал бедра, стонал, взвизгивал, трясся, молился, чтобы это не заканчивалось никогда.
Потом Ирука привстал, вынул пальцы и пристроился туда всем естеством. Какаши кротко глянул и тут же отвел взгляд. Ирука лишь хмыкнул, взял его за руку и вошел в мягкое податливое тело.
Плохо упоминать имя Господа всуе, но, Господи, как же было хорошо. Ирука был большим, крепким, именно таким, каким надо. Двигаясь в среднем ритме, Ирука выбивал из омеги скулежи и жалобные хныканья, перехватывал чужие руки, притягивал раскрасневшееся лицо к себе и целовал, целовал, целовал, куда дотянется, до куда доберется. Какаши обвил его торс ногами, прижался весь к крепкому телу и отдался полностью чувствам. Как же ему было хорошо в эту минуту. Не было страха, не было навязчивых мыслей, не было стыда. В его душе осталась одна любовь. Дикая, необузданная, странная, но искренняя и настоящая.
Чувствуя, что Ирука начинает сбиваться и задыхаться, Какаши позволил себе то, что не делал никогда в жизни: он обхватил рукой свое достоинство и принялся помогать себе. У Ируки помутнилось в глазах, и он, не сдержавшись, приподнял бедра Какаши повыше, начал быстро входить и выходить, до звука шлепков.
Спустя минуту они оба уже тяжело дышали, лежа на кровати (Ирука лежа на Какаши), пытаясь перевести дух.
Омега в забвении проводил пальцами по подолу неглиже, проводил по бедрам, по бокам, по смоляным волосам, что веером лежали на его груди. Внутри его все еще трясло от возбуждения и разрядки, но каждый раз, слыша стук сердца Ируки, Какаши находил какую-то внутреннюю гармонию и умиротворение.
Альфа перекатился на кровать, натягивая на них двоих толстое овечье одеяло и притягивая своего омегу поближе. Какаши тут же обвил руками его руку, доверчиво обнимая мужа и прикрыл глаза.
— И стоило меня бояться все это время? — тихо спросил Ирука больше в шутку.
Лучина уже давно погасла. В комнате стояла кромешная тьма, однако она не пугала, не топила в своей неизвестности. Наоборот, она прятала молодую пару от лишних глаз, скрывала любовь от завистников, давала немного уединения.
Из окна были видны силуэты веток деревьев, которые, покачиваясь, будто танцевали свой неизвестный танец, слушая музыку мороза и напевания луны. Какаши смотрел на все это сквозь полуприкрытые веки, мягко рисуя кончиками пальцев узоры на загорелой коже Ируки. Он мог чувствовать радость, которая застыла густой патокой в их комнате, мог слышать запах любви, развеянный по всему дому. И так спокойно стало у него на сердце, будто разом все тревоги пропали. Ирука рядом с ним, живой, любимый. Он любит Какаши, он его правда любит. Без всяких «но» или «за что-то». Какаши
лю-би-мый.
— Нет, — тихо ответил Какаши, полностью закрывая глаза, — Ни разу не стоило.
