Бахус

На длинной миланской улице, где возвышалась изящная базилика Санта-Мария-дель-Грацие, через дорогу, по которой ходили горожане, ездили редкие телеги, а иногда своим появлением восхищали дефилировавшие кареты, прорезался небольшой переулок, ведущий к обители художника Леонардо да Винчи. Это был известный мастер, родившийся в маленькой деревне близ Флоренции, но уже успевший прославиться и обрасти слухами по всей Италии, а также за ее пределами. Сейчас он пребывал в этом чудном городе, но собирался вскоре уезжать, так как лишился покровительства почившего недавно Людовика Моро. В винограднике, посреди открытых террас и периметра аркад, огораживающего прямоугольную поляну, на которой росли несколько рядов кустов, стоял подмастерье Джакомо, лениво прислонившись к пилону и отрывая по ягодке от грозди зеленого кислого винограда, отправляя его потом в рот. Наставник юноши сидел напротив на маленьком стульчике с куском бумаги, короткими штрихами выводя что-то похожее на лозу. Раскачивающейся походкой, Джакомо сделал пару шагов по каменному полу. —А что мы будем делать во Флоренции?— у него был мягкий голос, обволакивающий и высокий.—Думаешь, там остались французы? С нашим домом что-нибудь сделали? —Не знаю,— коротко ответил мужчина. Он не любил разговаривать, когда работал, поглощенный процессом. Джакомо иногда было интересно, что клубилось в его большой голове. Однако сейчас ему было неимоверно скучно, потому раздумья учителя его не так сильно интересовали. Доев гроздь, он выбросил веточку в траву. Поправив нарядный джуббоне, на пышных рукавах которого золотыми нитями были вышиты лилии, Джакомо потянулся, расправляя конечности. Его одежда аккуратно обрамляла его стройные плечи и торс, из-под надвинутого набок беретто изящно выбивались кудри, спадая мелкими колечками на спину. Он был в парадном вычищенном наряде, делавший упор на утонченность и богатство, который носили многие молодые флорентийцы, еще давно, до проповедей Савонаролы; благо, Джакомо давно уже не был в том городе, чтобы подвергнуться влиянию. Тем временем уже вечерело: вдалеке рыжел закат, разливаясь мандариновым оттенком, цикады запели, притаившись в листве. Из оставленных бокалов прилетал слабый терпкий аромат. Тени становились глубже, наступали сумерки. Город погружался в тихую южную ночь. Джакомо заметил, что его учитель наконец оторвался и стал смотреть вдаль, уперев взгляд во что-то неопределенное, словно пытался поймать там какую-то мысль. —Знаешь, о чем я думал?— начал он. У него был звонкий, низкий голос, который подошел бы оратору. Правда, сейчас его звучание было немного невнятно из-за некого налета задумчивости и отвлеченности. —Я смотрю на природу, и понимаю, что вся она подчинена общему принципу, особой гармонии, восстанавливающейся по одному единственному элементу. Словно по одной веточке, одному листику, можно восстановить образ остального мира. Леонардо потер засохшую тушь на бумаге, которая размазалась и создала пятно. Мастеру, однако, не было дела, он делал это бессознательно, пытаясь подобрать слова. —Все в природе имеет один ритм, то и дело повторяющийся совершенно в разных предметах и понятиях. Сравни, разве рисунок жил на листьях липы не похожи на пучок сосудов в наших телах? Разве кровь, текущая в наших телах, не похожа на ключ, бьющий из-под земли? Я не могу принять того, что в этом нет великой божественной силы, и того, что природа и красота должны быть противны. Христианское католическое мировосприятие оставило отпечаток на его взглядах, как и на каждом в то время. Привыкшие, что все в мире сосуд для греха и лишь высшей формы аскетизм способен возвести их в по-настоящему прекрасный мир не сочеталось с природным любопытством и воспитавшем его гуманизмом, выращенном на философии Мирандолы и Платона, и он понимал, что метания никогда не освободят его душу. Джакомо же, обдумав то, что сказал учитель, наклонил голову с легкой улыбкой на лице. У него появилась возможность блеснуть знаниями: —Дорогой наставник, разве вы не говорите, как Фома Аквинский*, восходивший лишь с помощью разума с поверхностных причин к доказательству Бога? Леонардо повернул к нему взгляд, и тут же залюбовался его коротким пушком на лице, светящимся золотом в закатном свете. Пропорциональное лицо с точеными чертами было полу расслаблено. Просто смотреть на него было уже формой экстаза, изводившего и мучающего. —Неужели ты читал Доктора Аквинского, Джакомо? Я думал, ты даже если бы ушел в монастырь и постриг тонзуру, не взялся бы за книгу. Юноша шутливо схватился за голову, словно его золотистым волосам действительно что-то угрожало. Леонардо удивляло и смешило и даже пугало, что его змей-искуситель, его непослушный Салаи, с которого он писал образ Иоанна Крестителя, был проникнут верой. Эту картину он написал недавно. Тот, кого он написал, Иоанн Предтеча, сын Захарии, увлекал людей в христианство. Тогда Леонардо в припадке эмоций вместо одухотворенного лица, что было каноном, восходящим из византийских икон, изобразил женоподобное лицо Джакомо, сущностью похожего на языческого Диониса. Но при всем при этом его лицо так и подталкивало людей на свой страх поверить. Леонардо никогда никому не признается, с какими мыслями он писал святой образ мученика, ушедшего под мечом царя Ирода. —Я знаю, что для правильной живописи нужно уметь понять Веру, ведь "разумно слышит тот, кто примечает",— сказал Джакомо. Юноша остался стоять, ожидая, пока учитель не встанет, и, не отбросив листок, подойдет к нему. Их фигуры контрастировали друг с другом, как контрастируют друг с другом свет и тень, которой Леонардо старался избегать. Джакомо — одетый в юношеское, слегка старомодное, но нарядное одеяние, обшитое рядами пышных экревиссов. Его учитель же, наоборот, как старый венецианец, ходил в длинной робе, задропированной кусками струящейся ткани. На его голове обычно сидела маленькая шапочка, но сейчас ее не было, из-за чего его длинные прямые волосы спускались по плечам. Он отпустил короткую бородку, став похожим на приезжавших с юга арабских купцов. Вся его фигура была закрытой, сложенной, словно тяжелые чувства, переполняющие его беспокойную голову, вышли наружу и заключили его в клещи. При всем при этом в Леонардо таилась красота и статность. Она не могла не нравиться Джакомо, которого, как свободолюбивого и впечатлительного человека, больше всего на свете восхищала независимость в людях, которая ярче всего проявлялась в его наставнике; ни разу у него не было настоящих надзирателей, заказчиков, чью волю бы он поставил выше своей: взять хоть тех бедных отцов из монастыря Сан-Донато, от которых Леонардо уехал, так и не дописав работу. Вместе с восхищением, Джакомо также с легкой грустью понимал, что у учителя не было и настоящих учеников. Он чувствовал его любовь, но не такую, для которой Леонардо пожертвовал бы своими тайнами и секретами, как обычно делают те, готовящиеся передать знания. Интуитивно Джакомо чувствовал одиночество, исходящее от учителя тонким ореолом, словно от отшельника Антония, и даже его близость не могла спасти учителя от мук. Он не спрашивал, что его гложет, ведь учитель все равно не смог бы объяснить, потому что сам не понимал. Однако иногда, глядя на его картины, Джакомо вдруг думал, что ухватился за нечто, которое разумом не объяснить, но что поглощало его душу, заставляя всматриваться дальше, пока от какой-нибудь нелепой мысли это наваждение не исчезало. В такие моменты хотелось ругаться, ведь то волшебное понимание не возвращалось. Недавно он увидел так последнюю его работу, фреску с Христом в роковой вечер. Джакомо, сам не зная отчего, вдруг заплакал, когда первым пришел посмотреть на законченный труд учителя. Ему казалось, что нет ничего противней фигуры Иуды, сидящего по правую руку от Спасителя, и нет образа прекрасней, чем самоотверженный и сострадательный Христос. Заметив переживания в глазах ученика, мастер растрогался. Любое чувство в этом мальчике отражалось на лице, уж такого он был вспыльчивого нрава. —Подойди сюда,— сказал Леонардо, протянув длинные тонкие пальцы навстречу. Джакомо подошел, подставляясь под скупые ласки учителя и его легкую улыбку, чувствуя прикосновения на щеке, ладонь на плече. Леонардо знал, что рано или поздно этот мальчик расцветет и ему станет мало угрюмого наставника. Знал, что рано или поздно они станут друг для друга предателями, и непонятно будет, кто прав, а кто виноват. Но сейчас, летним миланским вечером, среди ночной прохлады и обволакивающего гудения их маленького сада, он чувствовал всепоглощающую нежность. Джакомо нетерпеливо сделал шаг навстречу, из-за чего Леонардо притянул его к себе, прикасаясь к губам. На языке остался привкус винограда.