Россыпь оранжевых точек

      В сумерках на балконе многоэтажного дома вспыхивает ярко-оранжевый кружок сигареты. Жан затягивается и прикладывает сигарету к запястью. На коже остаётся розовый кружок.       Он вытягивает руку, и влажный после дождя воздух приятно холодит ожог. Странное ощущение: одновременно пульсирует огнём внутри и мягко целует прохладой снаружи. Тело откликается на боль, а хотелось бы, чтобы откликнулось что-то внутри.       Жан ставит ещё одну точку. Он сидит на полу, поджав колени к груди и прислонившись спиной к разрушающейся кирпичной кладке. Дом отражает его самого: вроде держится, но если подойти ближе, посмотреть на крошащиеся бетоном швы между кирпичей, сами кирпичи со скругленными из-за ветра углами, рассохшиеся рамы и дребезжащие стёкла, задаешься вопросом: почему здесь все ещё живут?       Третья розовая точка. Пепел падает на старую куртку, на которой он сидит. Надо бы принести на балкон стул, но мысль вылетает каждый раз, а если сидеть прямо на бетоне, то Ким будет ругаться.       Жана очень пугают отношения с Кимом, потому что они… хорошие. Ким — как устрица; он держит всё в себе и пресекает попытки поговорить по душам, но если долго ждать, то между створок появляется щель. А там — внутри — мягкое, чувствительное, нежное. Сколько именно ждать? Хер знает, для Викмара все дни как один. Но может, на бесконечном однообразии и держится дружба с Гарри?       Ах да, Гарри. Человек, проживший неделю в «новом мире», просто так предложил лейтенанту Кицураги перейти в сорок первый участок. И он — ради всего святого на этой разрушенной земле! — согласился.       И хотя прошёл год с того дня, как Ким принял приглашение, Жану всё ещё очень страшно.       Он не заслуживает счастья. Не заслуживает любви. Мягкого укора: «Ты слишком много куришь». Чашки кофе утром и объятий вечером. Чтобы за него заступались. И далее, далее, далее.       Что, если это всего лишь сон? Галлюцинации? Издевательские побочные эффекты антидепрессантов? Насколько же тогда ты отвратителен и жалок, Викмар? Насколько, что вынужден придумывать себе любовника?       — Блять.       Ким неотрывно смотрит на красные точки. Викмар сжимается, как от удара.       Ким очень редко матерится, и потому ругательство от него звучит страшнее, чем от Жана, готового захуесосить всё и вся.       Ким садится на порожек между кухней и балконом.       — Я думал, мы это уже прошли.       — Это не проходит просто так, Ким. Внутри меня нет тумблера, который можно щёлкнуть, и я перестану вредить себе.       — Почему это происходит сейчас?       С Кимом хорошо. С ним можно нести хуйню, и он не осудит.       Или сделает вид, что не осудит? Может, ему вообще всё равно? Мысль холодной змеей скользит по позвоночнику и сворачивается внутри живота.       — Потому что я боюсь потерять тебя.       — Объясни.       Любимое слово. Ким не понимает, как это — жить в сером тумане, и просит объяснять. Цепляется к каждой мелочи. Удивительно, но это ничуть не раздражает.       — Ну… Я не заслуживаю тебя. Ты слишком хорош. Для меня, для этого, — взмах рукой, — ёбаного мира. За всё хорошее надо платить, вот я и плачу.       Ким вздыхает. В тяжёлом, медленном выдохе заключено много: признания в любви, заверения, что он всегда поддержит, надежда на выздоровление и отчаяние, когда Жан срывается. Срывается он или в работу, или в алкоголизм.       — Прости.       Ким отворачивается. Он ненавидит извинения, ненавидит всей душой. Извинения — нелепая попытка сделать вид, что ничего не произошло, и всё нормально.       И близко к понятию нормы они не подходят.       — Будешь говорить об этом психотерапевту? — спрашивает Ким.       — Не хочу. Но, видимо, надо?       — Стоит.       Жан крутит в руке окурок. Ожоги уже не чувствуются. Небо становится темнее, через несколько часов появятся звёзды. Тогда на балкон придёт Ким, будет смотреть вверх и вспоминать детскую мечту стать пилотом. Жан придёт к нему, и они будут стоять рядом, укрывшись одним пледом. Его успокаивает то, что кто-то ещё помнит свои мечты.