Че-то намутил

Матовая серая поверхность кофемашинки дребезжит под рукой Игоря. Встроенная кофемолка дробит зерна на указанный мелкий, почти в труху, помол. Уже скоро в нос ударяет крепкий кофейный запах. Теперь уже Гром почти не морщится ни на дикий скрежет, издаваемый машинкой, ни на этот запах, который терпеть не мог раньше, ни на то, что этот кусок современности не вписывается в его вполне себе старую советскую кухню, видавшую виды. Игорь прислоняет к губам белую керамику чашки, неспешно отпивает. Прямо так, без сахара или молока. Петя всегда говорил, что кофе нужно пить из небольших чашечек без добавок, мол, нечего развивать свои плебейские замашки. Раньше Гром всегда сердился, когда его будил механический звук или отвратительный запах, от которого нельзя было спрятаться, даже если уткнуться носом в подушку. Теперь кисловатый терпкий вкус — напоминание о том, что он потерял по своей глупости, чего лишился. Кого лишился. В квартире непривычно тихо, только из машинки преступно громко срывается капля кофе на и без того забрызганную чем-то кухонную столешницу. Сквозь отмытые до блеска клинингом окна в квартиру попадает так много света, что Игорь все еще щурится с непривычки. Взгляд невольно укладывается следом за солнечными лучами на незаправленную постель. Как давно Игорь спал в ней не один, как давно шутливо с Петей дрался за одеяло, выпихивал его с подушки. Сколько было прикосновений и поцелуев, сколько раз стонами они заставляли соседку снизу стучать шваброй в потолок и кричать, чтоб они уже заткнулись там наверху. Слишком давно. Кофе все еще слишком мерзкий.

***

Петя в очередной раз утирает нос черным рукавом рубашки, слишком широко улыбается оставшемуся на черной ткани белому следу. Ничего, сейчас он отрастит крылья, сейчас будет лучше. Еще лучше чем тогда, когда они с Громом делили его халупу на двоих, когда трахались прямо на кухне возле скрипящего и, спасибо что не развалившегося, гарнитура. Вроде как Хазин пытался Игоря расшевелить, правда, пытался. Вытащить с работы, наконец научить отдыхать, нормально отдыхать; найти под пылью, грязью и завалами отвалившейся с потолка побелки квартиру Игоря. Сперва даже получалось. Петя настолько всем этим увлекся, настолько увлекся самим Игорем, что даже бросил всю эту дурь. Почти бросил. Он смутно помнит, в какой момент появились упреки и ревность. Животная ревность к любому, с кем Хазин проводил время чуть больше отведенного мысленно Игорем. Упреки, обиды, ссоры. Потому что Хазин гордый, потому что не стерпит молча необоснованные предъявы. Все чаще ссоры, против почти исчезающих прикосновений и поцелуев. Теперь уже и не вспомнить, где и как его касался Игорь, как гладили большие и всегда чертовски горячие ладони, как мягко они проходились по коже. Когда Петя пытается вспомнить, когда пытается сам прикоснуться, он не ощущает ничего, как будто у него отключили функцию чувствовать. Вот и сейчас даже под дозой — все еще ничего. Как будто все чувства покрылись инеем. Хочется вернуться туда, в тот чертов день, когда он гордо уходил навсегда. Вздернул подбородок и ушел, закинув на плечо только рюкзак и бросив все вещи. Сам себе обещал, не возвращаться. Игорь стоял и смотрел, молчал. Молчал так громко, что хотелось кричать, уходя под пустым взглядом вслед. Че-то намутили они оба.

***

Сложно стать чужими сразу, когда между ними было столько всего. Когда были так близки, что будто б прям под кожей. И будто бы ближе никого нет. «Пьешь мой мерзкий кофе?» — телефон Игоря вибрирует на столешнице. Гром почти улыбается этому смс. Ничего такого, лишь дежурная переписка, которая травит душу. «Пью. Настраиваюсь на новый день. Ну и дрянь это,» — залпом допивает вторую. Впору считать количество выпитых чашек и измерять ими тоску. «Я тоже пытаюсь взбодриться. Хорошего дня, тврщ майор». — Хазин натягивает пальто, расслабленно улыбаясь и рассеянно поглядывая на горящий экран телефона. Кто он теперь без допинга и рвущей изнутри тоски? «И тебе, Петь». — Игорь ставит чашку в мойку. Знает, что оба слишком гордые и никто из них не сделает первый шаг. Че-то намутили они, да.