'Cause you are young You will always be so strong.
Кен понятия не имеет, почему все начинают его избегать, пока лично не ловит лидера Тосвы за занесённую перед ударом руку и не замечает этот затягивающий, пустой и лишённый сил взгляд. Его пальцы тут же почти немеют от боли — в отличие от взгляда, силы в руках Майки немеренно, — позвоночник хрустит от смены положения и от того, как близко оказывается далеко не маленький Кен к земле. Майки продолжает смотреть, и в этом взгляде от Майки нет нихуя. Прервать лидера в разгар драки — тоже такое себе открытие, но если посмотреть вниз, то можно вольность себе простить: от бросившего ему вызов парня разве что кости остались. Лица не видно. Совсем. Кен чувствует вкус крови прямиком в своём горле от этого зрелища и думает о том, что он видел тела не лучше. (разница состоит лишь в том, что обезображены они были после падения с тридцатого этажа или аварии, где столкнулись легковая и грузовик, не меньше того). — Какого черта? — хрипло интересуется Кен и смотрит через плечо. Он, конечно, и сам любитель не видеть границ, но здесь они размером с Китайскую стену и через неё не то что споткнуться, перелезть — нет возможности. Кен уверен, что он — тупица. Кен уверен, что вряд ли имеет больше мозгов, чем смотрящие на них издалека сопляки, рот которых разинут от количества крови так, что хочется посмотреть в штаны — наверняка там море мочи, страха и осознания того, в какое дерьмо они вляпались. Убирать некому, да и за собой лежащий с почти не поднимающейся грудной клеткой парень мыть полы будет тоже сам. Если выживет. А он выживет, адреналина в крови достаточно; останется или нет только — решение, заранее которое невозможно предугадать. Были те, кто оставался даже после сломанных ног и рёбер. Были те, кто оставался после того, как Майки вырезáл им вечно смотрящий уголками губ вверх рот. Люди, видно, тянутся за тем, что сильнее них. Или за болью. Или за тем, что поставит их ниже земли на два метра. По крайней мере, с Майки бояться нечего (кроме самого Майки), но как ещё оправдать помешанных на лидере сопляков, которые сами смотрят в глаза своей смерти, да ещё и добровольно потом бросаются к ней в объятия? Кен не знает. — Вот и мне интересно, — выплевывает Майки, и Кен чувствует, как его запястье угрожающе щелкает, — какого черта? Комплекция Майки даже сейчас впечатления не внушает: в темном и большом худи, не особо широкий в плечах, ростом разве что превосходящий девчонку, — он без усилий нагибается так низко, чтобы полностью лечь на спину своего заместителя. Отпустить запястье. Схватить за косичку. Потянуть, заставить выпрямиться и взмолиться: «господи, лишь бы разрешил мне не оглядываться!». Кен здоровенный, тяжелее Майки фунтов на пятьдесят и выше на восемь дюймов, но он тоже молит. Сам от этого недружелюбного чёрного взгляда подсыкается (на этот раз метафорически) так, что хочется упасть от стыда лицом на грязную землю. Он и упал бы… (гордым в этом мире не выжить). Упал бы, да Майки не позволяет: продолжает держать за косичку и тянет до тупой боли в затылке, а клок волос — когда он все-таки отпускает его — в конце концов остаётся в маленькой и не внушающей страха ладони. После этого все меняется. Майки, словно испуганная лань, пятится и смотрит на свои (красные-красные) руки. Живой блик, который прежде словно забыли дорисовать, снова возвращается к краю его зрачка, и дрожь из ног исчезает. Майки прячет лицо за пальцами и говорит неразборчиво, почти не открывая рот: — Извини. Кен замирает — это первый раз, когда он извиняется, — открывает и закрывает рот. Он оглядывается по сторонам в надежде, что этих слов из стоящих рядом Свастонов никто не смог прочитать по его губам… А после осознаёт, что Майки уже минуты две как нет рядом. После того случая проходит неделя, но Кен почему-то не чувствует должного облегчения. Раньше совесть было легко убить, но теперь в носу стоит запах крови, и в горле, несмотря ни на что, остаётся жидкий металлический привкус. Кен думает, что он болен: это почти первый раз, когда он так реагирует. Прежде, ещё лет в тринадцать, были раскрытые в шоке глаза и непреодолимое восхищение, после — снисходительная ухмылка и принятие любого решения лидера. — Наверное, это что-то вроде ускоренных стадий депрессии, — признаётся Кен, прокручивая пальцами стакан сакэ, который с подмигиванием ему подсунул в руки бармен. — Только стадии «Майки». Мицуя понимающе фыркает. В баре полно людей, но при виде спин помощников предводителя все делают вид, что рисунок на противоположной стене — недопонятое искусство. Кен смотрит по сторонам и думает, что Свастоны невзъебенно так разрослись. Половину из присутствующих здесь он видит впервые, но куртки — которые Мицуя, видимо, печатает на станке — отвечают на все появившиеся в голове вопросы. Майки всего пятнадцать, но он — легенда. Майки всего пятнадцать, но его выдуманное имя у всех на слуху. Мицуя, делая серьёзную мину и отхлебывая из подставленного стакана, через десять долгих минут все же даёт ответ: — Ты зря накручиваешь себя. В конце концов, Майки — тот же король. Против его приказов никак не попрешь. Кен усмехается криво, но не пытается спорить с ним. Он впервые ощущает, что вокруг все не так, и, кажется, даже пацифичный Мицуя помешался на этом лидерстве — готов пойти против себя и разбивать морды кому ни попадя. Кен вообще-то такой же, но он продолжает делать попытки встать против ветра: накидывает на плечи свастоновскую куртку — негласный признак смирения — и все ещё молча выходит на улицу. Мицуя не делает попытки идти за ним. Если успокаиваться не ревом байков, то сигарета в помощь. Они дети, думает Кен. Им можно. На пустой парковке не так многолюдно, но полно таких же закутанных в чёрные куртки подростков. Каждый из них, проходя мимо, едва ли не целует ноги и не просит благословения у Рюгуджи; он милостиво машет им рукой, но те уходят, низко-низко кланяясь ему в ноги. Кен кивает и думает, что они помешались. Кен кивает и думает, что они перестали видеть, где начинается Тосва, а где — официальная японская мафия. Кен затягивается, табак проникает в его организм миротворческими плавными волнами, и когда он открывает глаза, то уже ни о чем не волнуется. Люди продолжают проходить мимо, избегают смотреть в глаза, а иногда без спроса подставляют огонек зажигалки вверх, и Кен кивает им с благодарностью. Чтобы смотреть на них дольше секунды, нервов у него не хватает. Лица у всех проходящих мимо раскрашены царапинами или текущими из носа соплями. Войти в Тосву означает принять первый бой, и здесь либо те, кто принял его, либо те, кто хочет принять. Это не сложно: всего-то помахать кулаками. Необязательно побеждать, но от победы зависит, в какой из отрядов ты попадешь и какой статус будешь иметь среди Тосвы — бегать за дораяки или бить противникам морды. Кен думает, что он сам знатно где-то проебался и работает на две нихрена неоплачиваемые ставки… — У вас сигарета потухла, — произносят снизу почти спокойно. Зажигается огонек. Кен смотрит вниз и охуевает. Свет появляется и затухает, но можно заметить: лица действительно почти нет, гематомы настолько большие, что заплыли глаза, различить что-то человеческое в нём трудно. — Все-таки остался? — спрашивает он. Ответ остаётся один. — Никак по-другому. Парень с разбитым лицом тоже кланяется низко-низко — ниже, чем все остальные — и исчезает в дверях заведения, хромающий, но живой. Кен думает, что хочет пропустить с ним стаканчик и даже за свои деньги: выжить после драки с младшим из братьев Сано — действительно достижение. Лишь потом он осекается. С этим парнем — ещё до его вступления в Тосву, ещё до драки — он уже пил. Кен понятия не имеет, почему его избегают и лишь теперь узнаёт: избегают, потому что знают, что он принадлежит Майки. Когда Кен впервые слышит этот противный слух, то смеется беззвучно. Он не верит (или не хочет верить), и изначально слова, исходящие изо рта низших свастонов, звучат как очень хуевый и очень непродуманный анекдот. Он и Майки?.. Нет, вопрос нужно ставить ребром. Он, Кен Рюгуджи, и принадлежит проклятому Майки? От самого Майки, в свою очередь, вторую неделю уже ничего не слышно, он будто провалился сквозь землю, и как бы Кен не искал — он никогда не сможет его найти. Майки раньше что-то говорил про вибрации — импульсы?.. — по которым он, дрянная ищейка, всегда выходит на нуждающегося в беде Свастона, но как бы Кен не прислушивался, он нихрена не слышит. — Может, хватит? — с порога заявляет Мицуя и, не очень-то радостный, хлопает входной дверью, направляясь прямо к развалившемуся посреди комнаты Кену. — Я не знаю, что творится у вас, но лидера тоже нет, так какого хуя его заместитель пропадает черт знает где? Ебать… — как только его взгляд падает вниз, то он замирает, — ты чертовски хреново выглядишь. Мицуя выплевывает это и взмахивает руками. Эмоции на его лице меняются от перекошенных губ до морщин на лбу. Кен почти не прислушивается к нему, все еще бездумно смотрит вперёд себя, и отчасти Мицуя может его оправдать: вокруг Кена рядами выставлено дешевое пиво, комната, которую он снимает в притоне, захламлена, и вдобавок к тому звукоизоляция здесь никуда не годится. — Разве можно вообще так орать?.. — спрашивает Мицуя, и очередной женский стон заставляет его покрепче сжать кулаки. — Так почему ты пропадаешь? — …Не черт знает где, а у себя дома я пропадаю, — не вовремя поправляет Кен и невзначай проводит пальцами по запавшим ямам синяков под своими глазами, — скажи мне, Мицуя… правда то, что они говорят? Мицуя вопросительно вскидывает брови и падает рядом с другом, причитая насчет разведённой посреди комнаты свалки. От Кена, кажется, реально воняет, и он в начале зажимает пальцами нос, а после все-таки удосуживается повернуть к заместителю голову. Жалеет об этом. Выражение лица у Кена на миллион йен: с каким-то потухшим огнём в глазах, с побелевшей до наждачной бумаги кожей лица, с упавшими на челюсть не завязанными в хвост прядями. Ещё пару дней и от мертвой проститутки его вряд ли кто отличит — не дай боже кому из Тосвы увидеть это. — О чем? — глухо переспрашивает Мицуя в ожидании известия о войне как минимум. Сплетни, если они хотя бы немного не соответствуют правде, в их кругах определенно запрещены. — Говорят о чем? Кен как-то невпопад моргает, и его лицо становится белым-белым на фоне вызывающе красных стен. — О том, что я — собственность блядского непобедимого Майки. Он возвращается спустя месяц после той злополучной драки. Более невозмутимый, с расслабленными лицевыми мышцами и свежей, криво набитой татуировкой на шее — Кен секунду пытается понять, что она из себя представляет, а после плюет на это и захватывает Майки в объятия. Белые волосы тут же неприятно забиваются в нос, руки не сразу на объятия отвечают, но проходит двенадцать секунд, и все повторяется. Майки дышит прерывисто ему в предплечье (до чего-то другого все равно не дотягивается), мягко проходится по спине Кена руками и медленно-медленно хлопает светлыми веточками ресниц. Кен забывается: забывает, где они стоят и кем являются. Или хочет забыть. С Майки они обнимались разве что в детстве — и то все заканчивалось переворотом через плечо или очередным удушающим. Кен думает, что он — тупица. Обниматься нужно с девчонками, думает Кен. А не с импульсивными и изредка пропадающими без вести парнями. — Где ты был? — выдыхает Кен ему в затылок, но рук не пытается опустить. Глаза плотно закрыты. — Почему так долго? От Майки пахнет так ново, морем и кровью — наверняка успел с кем-то запиздиться по дороге, — и его свежая татуировка наверняка до сих пор огнём горит. Это новое почему-то до усрачки пугает, а Кен думает только о том, что Майки — такой же тупица. Эта ящерица навсегда останется выбитой на его виске, как и чертово домино — на шее Майки. Эти истории наверняка навсегда останутся в их сердцах. — Уезжал, — бросает небрежно он. — Набирал новых людей для банды. — Куда? — В Манилу. Веки у Кена все еще плотно закрыты, но он в мыслях далеко закатывает глаза. Манила — камень преткновения для семейства Сано. Место, куда предыдущий лидер ездил для связности мыслей и откуда привозил вещи, которые теперь хочется облить бензином и сжечь, лишь бы не помнить о нём. Кен вспоминает о пылящемся в его гараже байке, и на него тут же накатывает предчувствие чего-то плохого. Манила и месяц до того, как старший брат Майки скоропостижно скончался. Манила и горькие слезы на глазах сестры Майки. Манила и кладбище без цветов. Манила и… Кен думает о том, что ещё много чего можно сказать, но внезапно оказывается ниже, чем нужно. Сильные пальцы лидера глубоко зарываются в клочок светлых прядей, а воздух, такой до отвратительного горячий, опаляет плотно сжатые губы. — Знаешь, пока меня не было, я много думал об этом. Было дохуя времени, — гладит по мягкой щеке. — Так вот, не открывай глаз, если согласен, — говорит Майки перед тем, как притянуть его ближе к земле. — Открой, если нет. …невысказанное «если согласен полностью принадлежать» замирает в воздухе. Его слова воняют отчаянием, и Кен в начале вспоминает, сколько раз Майки спасал его от смерти, сколько раз он доверял его маленькому, но твёрдому плечу…//Какого черта все говорят, что я — собственность Майки? //
…А после все же открывает глаза.***
Кен выкуривает девятую сигарету подряд, и ему кажется, что каждый проходит мимо его могилы, чтобы плюнуть в неё. Дверь туалета продолжает трястись, и ему не то чтобы стоит привыкать к этому, но секс — биологическая часть жизни, которую Кен бы вырезал. Он бросает окурок на пол и, придавливая его носком ботинка, небрежно бросает: — Да вы скоро там, мать твою? — Тебя здесь никто, — стон, — …не держит! Кен закатывает глаза. Как же. Это он, между прочим, овчарка, которая и противника загрызет и хозяина приласкает. Верность — не такое уж и пустое слово. Для него. Пусть даже она заканчивается здесь, у двери обоссанной туалетной кабинки, с трахающим своего парня Майки за ней и с тлеющей сигаретой в пальцах. — Ещё пять минут, и я отсюда уйду. За дверью слышится заебанный вздох, и Кен снова закатывает глаза так далеко, что видит звезды и темноту. Майки, блин, только семнадцать, но он трахается как в последний раз и делает вид, что пережил атомную войну. Кен неудовлетворительно хмыкает, когда звуки становятся громче, и достаёт из кармана ещё одну зажигалку, задумчиво мигая ей в темноте. Курить не хочется от слова "совсем", лёгкие красным огнём горят, а парень за дверью продолжает исступленно кричать и биться затылком о стену. Кену семнадцать, и он впервые доволен жизнью. У него есть навевающий на город кошмары преступный синдикат, в котором он предводительствует, и чистая-безупречная-ласковая любовь, с розовыми шарами, цветами и сексом под полной луной. Если говорить кратко, то просто: Эмма. Черт знает, как Майки не выстрелил ему из пистолета в висок, но он, видимо, был занят намного менее женскими и целенаправленными делами, так что после того, как Эмма, вставая на цыпочки и целуя его в щеку, рассказала об облаках и луне, Майки (на удивление) кивнул и купил себе пиво, а не пневмат. О драке двухлетней давности никто не пытается вспоминать. Свастоны все растут и растут, и в один момент к ним вступает мальчик со стремной прической и именем, привлекает внимание, устраивает погром, а уже через месяц — кричит за дверью грязной туалетной кабинки. Кен не одобряет и не пытается поощрять, но искоса смотрит глазами на чистый-чистый лазурный взгляд, разбитые в кровь руки и попытки мальчишки влиться в этот потрепанный коллектив. И в душу Майки, конечно. В душу Майки все пытаются влиться. За барной стойкой снова в ближайших метрах нет никого, и на этот раз Кен улыбается. Причина — не он. Люди все еще пытаются спрятать взгляд в стенах, а их ноги заметно подрагивают. Страх витает в воздухе. А мальчик, настолько лишний здесь, несмело идет к ближайшему креслу, видимо, не совсем догоняя, почему за последний месяц с ним так никто и не заговорил. Кен, конечно, и сам не до конца понимает, но парнишку с непроизносимым именем жалко (даже плевать на то, сколько нервов из-за него было вымотано). — Садись. Из-за шума в баре его голоса почти не слышно, но мускулы под нелепой футболкой мальчика перемещаются; он сначала пятится, а потом останавливается взглядом на широкой спине заместителя и пожимает плечами. Кен — тупица. Он думает об этом снова и снова, пока пацан с трудом забирается на стул, и ему в руки тут же летит стакан пива, который он не ловит (бармен насмешливо подмигивает). Впрочем, кто-то подбегает и собирает осколки, вытирает пятно, и через две минуты, так уж и быть, они наконец остаются одни. — Кен Рюгуджи. Для тебя Доракен, — небрежно бросает Кен. — Такемичи Ханагаки. Кен кивает и все равно забывает через пару секунд; пять стаканов дают знать о себе. Разговор грозит встать в тупик, мальчик подбирает под себя ноги и пытается осилить новую кружку пива. Кен из-под ресниц оценивает его и не открывает ничего нового: костлявый, без каких-то подвохов. Дрожащий вроде от малейшего шороха, но напористый. Возможно, ни одного серьёзного правонарушения, ни одной успешной драки. Жив — и то хорошо. Что забыл здесь только?.. Совсем непонятно. — Итак. Сколько лет? — Семнадцать. — Убивал раньше? — Что?.. Кен хлопает его, растерянного и испуганного, по худому плечу (молясь, чтобы то не сломалось) и смотрит в сторону вошедшего в бар Мицуи (тот, смотря секунду на них, закатывает глаза и уходит). Вообще-то он не шутил, но реакция у парнишки смешная — видно, что нихрена не знает. Кровь с молоком, думает Кен. Свежая кровь. — Ничего, — отмахивается он. — Ты ведь для чего-то подсел ко мне. Есть какие-то вопросы? Для новичка все что угодно. («для мальчика Майки», — исправляется он). Такемичи (едва вспомнил!) тушуется, смотрит в пол, а потом, видимо, собирается с силами и поднимает глаза. Пронзительные. На этот раз не две чёрных дыры, а океаны — приятно смотреть. — Да, — кивает головой он. — Какого черта меня все избегают? Никто не разговаривает. Отворачиваются, будто я прокаженный, и даже не пытаются драться со мной. Раньше вот каждый день пиздили. А теперь… Кен усмехается невесело. Такемичи Майки не знает, а он вот очень даже хорошо знает. И даже то, как летят зубы и мясо, как только кто-то касается человека (или байка) с биркой «собственность непобедимого Майки». И даже то, как трудно бывает жить с этим знанием. Когда-то Кен был на месте этого мальчишки, и боже упаси оказаться на его месте ещё раз. Когда-то он разговаривал в баре с одним из новичков, а после мозги этого новичка отдирали от пола. Когда-то он был бомбой замедленного действия, и черт знает, как избавиться от этой тёмной стороны Майки. Он любит по-своему и боится ошибиться, причинить боль… Или вовсе не умеет любить. — Сано — чистой воды проклятье. Черт только разберет, что творится в его голове. И ты не сможешь его понять, — а потом неуверенно добавляет, — …Наверное. — Ты тоже не понял?.. Кен смеется и поднимается со стула, подмигивая Мицуе, смотрящему на него с конца комнаты. Свастоны все еще продолжают расти и прятать взгляды в рисунках стен бара. Ничего не меняется. Ничего. Только Такемичи — свежая кровь здесь, и, мирясь с ним, Кен добавляет: — Понял одно и могу поздравить. Избегают, потому что знают, что ты теперь — собственность непобедимого Майки. Значит, не открывай глаз… Это тоже сложно понять. …Но куда сложнее принадлежать. Куда сложнее — ответить ему взаимностью.end.