Девять дней до

Второй месяц Макса нет, нет конца предлетним пожарам. Огонь пожирает ширь лесов, не щадит ни людей, ни домов, ни животных. Погорельцами быть всем. Вовка дома ждёт покорно, сил его нет, но ждёт. Он к работе Макса привычен, и скучать привычен тоже. Пока живёт один - маршрут его незамысловатый: дом-работа-дом. Иногда магазин. Иногда по делам. Гулять весной без Шустова не хотелось, хоть убей. Зачем она, душистая и свежая весна, если встречать её одному, вполовину? Когда другая половина там, далеко, встречает весну душащую и едкую, на гарь и дым богатую. Созванивались не часто - звонил Макс, когда мог и связь ловила. Голос взволнованный и хрипой, сам же он - часто уставший, убитый тяжёлой работой. Живой, скучаю, люблю. Солнце моё. Что любил - Вовка не сомневался, сам любил как никогда никого. Мама не рассказывала, что можно так. Она и сама, наверное, не знала. Он с ней потом поделился, похвалился, раскладывая поминальные конфеты у черной могильной плиты. Как любил - Вовка все чаще вспоминал, задыхаясь горячими, обидными слезами. Одиноко, слишком пусто без Макса. Так скучал. Так и ждал. Вова в постели их общей лежит, обнимает некрепко чужую подушку на гусином пуху, вдыхает. Запах родной. Его солнце. Макс так пах - как костёр и тяжёлый аромат мужского геля для душа. А в этой постели ещё мускусом, иногда, пах. Когда горячими большими ладонями оглаживал чужие мягкие бока; когда тяжело толкался возбужденым членом о чужие ягодицы; когда прикусывал чужой взмокший загривок. Вовку воспоминание это незванное заливает тяжёлым, тягучим, в грудь. Он стыдливо пытается отмахнуться от мыслей о Максе, но низ живота уже крутит жгучим тугим узлом. Невольно тянется рукой вниз, узкой ладошкой несмело касается вставшего члена, несильно сжимает. А Макс бы сжал крепко, думается Вове. Макс бы его поцеловал мокро, с оттяжкой, в припухшие от поцелуев влажные губы. Похвалил бы. Ладошка крепче сжимает член сквозь мягкую ткань домашних пижамных штанов; Вовка стонет негромко, не специально, срывается, глупый. Второй рукой стыдливо тут же прикрывает рот. А вдруг услышат. А кто услышит? Его слушал только Макс, слушал, сам выбивал его стоны, умел. Научился. Он бы сейчас охрипшим шёпотом своим бы умницей назвал; прихватил бы губами под ушком, жарким дыханием опаляя. Вовка бёдрами толкнулся в руку, один раз, следом второй. В штанишках тесно и жарко, снова толкнулся, и мокро. Так не пойдёт. Вовка стягивает с себя пижаму ненужную, оставаясь в одной лишь футболке огромной, растянутой, не своей; на колени садится. С члена капает смазка, одинокими капельками оседает на простынях. Вовка потом уберёт, он потом постирает и никто не заметит и не узнает - он стыдливо стирает капельку большим пальцем, она впитывается тёмным пятнышком в ткань. Какой же он глупый. А Макса такие мелочи не беспокоили, с Максом простыни под Вовкой впитывали пот и сперму. Он тогда об этом не думал, сейчас вдруг вспомнил, смутился. Вова шарит под подушкой смазку, а на подушку ложится сверху, под грудь подминает. Острые коленки сами разъезжаются по простыням, он прогибается немного, чтобы удобно. Как удобно было Максу, когда влажно вылизывал, крепко сжимая мягкие ягодицы. Как удобно ему было подминать под себя, наваливаясь сверху, тяжёлым, но приятным; Вовка жалобно стонет, по инерции толкается, презжается членом по простыням. Ему хочется, чтобы как под Максом, чтобы жарко и хорошо, чтобы стыдно, но так правильно. Он выдавливает из тюбика смазку себе на пальцы и заводит руку за спину, касается колечка мышц. Аккуратно насаживается сразу на два пальца, не торопясь. Слабая боль отдаёт в поясницу, поначалу неприятно. Как же узко, думает Вова. А Максу было бы тесно, но до мажущего одурения приятно. Совсем отвык, бедняжка, если сейчас от двух своих больно, а на большом крепком члене было хорошо - от него, такого большого, предательский стыдливый румянец скулы обжигал. Каждый раз Вовка краснел как девица, но робко, горячо шептал Максу в губы короткое, мажущее "возьми меня". Макс бы взял его и сейчас. Вовка расслабился под жарким возбуждением, на пробу толкнулся пальцами и выдохнул горячий жалобный стон в подушку. Вот так хорошо, нужно ещё. Пальцы вновь проехались по мягкому комочку простаты, ещё и ещё. Стонать под пошлые хлюпающие звуки, под мысли о таком родном мужчине - очень грязно, неправильно, стыдно, но господи, да как же хорошо - до горящих щёк, до сведенных жалобно бровей, до горячих слезинок на пышных пшеничных ресничках. Стон за стоном, толчок за толчком. Мокро хлюпают пальцы. Макс бы так же его брал, так же толкался бы, и хвалил за каждый послушный мягкий стон, за скулеж, он и за слезы бы хвалил, и спину от пота влажную бы целовал. Капающий смазкой член с каждым толчком проезжался по простыням, низ живота поджимал комок возбуждения, и сил его терпеть больше не осталось. Подушка впитала в себя жалобный всхлип, жаркий стон, капли слёз - а простынь под Вовкой промокла от смазки и густой горячей спермы. Отдышавшись, Вова стыдливо снялся с пальцев, на бок завалился, уткнулся носом в подушку Макса. Вдохнул. И подушку прижал к взмокшей футболке на груди. А хотел бы прижать Макса. До встречи осталось девять дождливых весенних дней. Они оба об этом не знали.