Кровь стекает по серебряному лезвию палача, оно холодно блестит в лучами небесного светила. Тело невинной, обезглавленное, лежит неподвижно.
Тихий смех не слышит никто за давящей тишиной, такой тяжёлой и густой, заложившей всем уши — зрители глухи и слепы.
Что-то в этом зрелище неправильно. Слишком всё спокойно, мирно. Будто плаха не покрыта несправедливо пролитой кровью.
Коробит от одного вида мнимой справедливости, что свершилась этим ясным и солнечным днем. Погода так хороша, словно бог и вовсе не грустил о жертве.
Слишком всё не так.
Слишком священно выглядит тело порочного грешника.
Слишком жестоки гримасы на лицах людей, оставшихся в живых, но согрешивших больше убитых ими. Они собрались посмотреть на изысканное развлечение, считая себя правыми.
Слишком.
Как и слишком безразлично выражение её лица сейчас; взгляд, смотрящий на неё из зеркала, слишком пуст и безжизнен. Там, в глазах, должна отражается душа, так говорят. Но там нет ничего. В полутьме спальни глаза лишь слабо переливаются лунным светом.
— Мэй, — горничная вздрагивает от мертвенного холода в голосе её госпожи. Смиренно подходит ближе, разумно посчитав, что ослушаться приказа нельзя. Не теперь.
— Да, госпожа? — Мэй слегка склоняет голову. Лишь бы не видеть этих страшных глаз, что пристально смотрели на неё. В них отражалось всё то, что горничная в себе ненавидела, но отказывалась признавать. Оголить это всё и предложить ей — меткий удар под дых.
— Можешь быть свободна, — Мэй осторожно поднимает голову и вглядывается в красивые черты, внезапно ставшие такими чужими, незнакомыми. — Я больше не нуждаюсь в твоей службе.
Её глаза в страхе распахиваются так широко, как только возможно. Она знает, что это значит. Это открытый и ясный, как день, посыл.
— Вы… Вы увольняете меня, госпожа?.. — голос предательски дрожит. Быть выгнанным с места работы звучит почти как приговор для неё. И для человека, привыкшего к аристократической роскоши безделья, приговор этот хуже смертного. — Вы не можете! Как же…
— Мэй, — горничная замолкает, губы дрожат от напряжения. Она едва сдержала всё, что хотела бы сказать. Её обезоружили, выбили опору из-под ног, оставив беспомощной куклой искать нового кукловода.
Хиллис даже не нужно повышать голос, чтобы Мэй тихо опустилась на колени. Теперь она смотрела на свою госпожу снизу вверх, как положено, как непривычно.
— Ты уходишь добровольно и без лишнего шума, с рекомендательным письмом и положенной зарплатой за этот и следующий месяцы в кармане.
Это звучит как самый настоящий приказ, которого Мэй не смеет ослушаться.
Самые страшные её опасения не оправдались, хоть и имели почву, в отличие от неё теперь. К кому ещё слуги могли относится настолько непочтительно и грубо, если не к Хиллис. А теперь в её руках жалко билась судьба Мэй.
Имея же хорошую рекомендацию от известной семьи Иноаден и немного денег, она сможет дотянуть до того момента, как устроится куда-то ещё. Всё будет хорошо настолько, что, может быть, у нее даже найдется время измучить себя гласом совести и воспоминаниями прошлого.
Мэй сдерживает облегчённый вздох, но Хиллис теперь всё и без того прекрасно понимает.
— Благодарю, госпожа, — шепчет бывшая горничная чувственно, но всё же вернув себе нотку самообладания.
— Отныне ты больше не можешь называть меня так, — замечает Хиллис, отворачиваясь к окну. Будто в нем можно увидеть что-то гораздо более интересное, чем развернувшуюся перед ней картину.
Мэй энергично кивает, казалось, желая угодить во всем. Лишь бы не потерять нить к благополучному будущему в клубке мыслей, бившихся в её голове. Единственную нить — остальные она порвала по собственной глупости.
— Естественно, это само собой разумеется,
леди Хиллис! — Мэй выделяет интонацией новое, непривычное обращение. Говорит она взволнованно-быстро, почти задыхаясь, но всё равно старается выразить почтение. Что только не сделаешь ради себя. — Вы, как всегда, правы, леди Хиллис!
Возможно, Хиллис и не привыкла к лести. Она казалась такой чужеродной в сочетании с её именем и не приживалась, будто само существование смеялось над девушкой. Однако Хиллис и не нужно было к этому привыкать, чтобы осознать, насколько противны эти пустые комплименты и приторно-сладкие, рафинированные речи.
Не сдерживаясь, она вздыхает. Ей уже давно —
ей так только кажется — плевать, что подумают остальные. Неспешно подходит к рабочему столу, за которым привыкла учиться до потери сознания, когда кровь из носа капала на дорогой пергамент.
Не то чтобы её кто-то заставлял это делать: Хиллис не наследница, бирка разочарования семьи вшита ей под кожу, что не отодрать, только с мясом. Но прошлой ей, наивной и глупой, казалось невыносимым видеть в глазах других презрение большее, чем обычно.
Теперь же от одних воспоминаний об этом Хиллис воротит. Желание сжечь к чертям всю комнату (если не поместье) со всем содержимым только растёт. Здесь, кажется, даже воздух напитан густой тяжестью её страданий.
Ходить по осколкам надежд неприятно.
Хиллис достает из ящика чистый лист и небрежно пишет заголовок: «рекомендация». Но буквы, будто противясь желанию, выходят аккуратными и почти каллиграфическими. Идеал не притягивает, отторгает. Расписавшись в углу, Хиллис как-то слишком неторжественно вручает листок Мэй, безразлично добавляя:
— Пиши что душе угодно, меня это уже не касается.
Руки бывшей горничной начинают дрожать от волнения, а затем и все тело. Мэй неуверенно тянется за ценной бумагой, для подтверждения ещё раз рассматривает полупустой лист, но видение не исчезает.
— Спасибо… — произносит онемевшим, непослушным языком она, почти срываясь на благоговейный шёпот. Но замолкает, видя малейшее недовольство Хиллис; спиной отходит к двери, глупо улыбаясь. — До свидания, леди Хиллис. Я буду молиться Королю за Ваше благополучие.
Мэй быстро шмыгает за дверь — слышны только её быстрые шаги по коридору.
Хиллис вздыхает, избавившись от одной из проблем. Завтра голова будет болеть только сильнее, если Диего узнает. А он обязательно узнает. Но это будет потом. Доживет ли она вообще до этого момента?
«Как же утомляет»
Хиллис просто-напросто устала. От вечных перерождений и предшествующих им страданий и смертей. От попыток исправить хоть что-то в этом безнадёжном мире. От узкого круга людей, неизменно находящегося вокруг неё с каждым новым началом. От отсутствия ответов, от своей беспомощности — от существования в целом. В Хиллис осталось ни сил бороться, ни мечт, ни любви. Только скука и одно лишь последнее желание.
У-ме-реть.
Прохладный ветер сквозняком врывается внутрь, всколыхивает шторы на окнах, перебирает розовые волосы.
Хиллис вздыхает и переводит взгляд на луну за прозрачным стеклом. Большая, белоснежная. Так близко, но так далеко. Ровно как смерть.
Сколько бы она ни пыталась дотянуться до того света — последнего и единственного в своей жизни, — тот отчего-то отталкивал её обратно на землю. Не хотел забирать душу, что вынуждена вновь и вновь возвращаться назад, в свой персональный ад, едва глотнув свободы.
Её ждёт слишком много работы для человека, что просто хочет закончить всё это. Но все свои жизни Хиллис была так же слишком долго никем, чтобы вдруг что-то изменилось.
Она не имела силы Цветения, как брат; власти и поддержки аристократов, как отец; всеобщей любви, как сестра,
эта надоедливая девчонка.
Хиллис была абсолютно и уничижительно беспомощна. А беспомощным быть страшнее всего. Убеждение это не выводилось из её головы, сколько бы ни промывали; хотя бы потому, что она не смогла предотвратить своих смертей, но выжила бы, имей малейшую унцию силы.
Первый раз произошёл спонтанно; Хиллис даже тогда не поняла, что это начало предначертанного ей персонального ада.
Демоническое существо, самый настоящий монстр, в котором избалованные дети богатых родителей видели не более чем игрушку и развлечение. Тогда он разорвал её в клочья, окрасив великолепные розы, растущие в саду, в порочный красный цвет.
Но вот Хиллис вновь смотрела на причину своей смерти, не понимая,
как же так.
Когда осознание происходящего лишь посмотрело в её сторону, даже не снизойдя до такой жалкой девчонки, ужас охватил острыми когтями тело, отбросил Хиллис прочь, за спину Рикардо. Она не то чтобы верила, что тот безоговорочно любит её и спасёт, нет. Но он в конце концов был её старшим братом, должен хоть чуточку любить её, верно?
Рикардо, зажмурившись и прижав к себе сильнее Габриэль, выставил руку перед собой. Будто надеялся защититься от монстра одним желанием. И оно исполнилось.
Как забавно. Истеричные мольбы Хиллис Король никогда не слушал, а мимолетные мысли Рикардо — каждый чертов раз.
Сад накрыл душистый запах цветов, заставлявший почти терять сознание от своей пряности. Лозы, усеянные алыми бутонами, слушаясь наследника, поднялись к небу, опутали тушу монстра, впиваясь в плоть шипами. Капли крови скатывались искрящимися рубинами.
Всё произошло так естественно, как было предначертано судьбой.
С самого начала Рикардо пророчили будущее в качестве нового главы Иноадена. У него были все задатки получить силу цветения — и он её получил. Именно в тот момент, когда она потребовалась; когда все ожидали.
В полном хаосе слуги метались туда сюда, поднимали шум, стараясь следовать сбивчивым приказам пришедшего в себя Диего. Волной толпы Хиллис смело в сторону особняка.
Она в безопасности — всё, что мог понять атрофированный от шока мозг. По крайней мере, монстр её больше не тронет.
Мучительные мысли же, от которых раннее отмахнулись из-за их несвоевременности, напротив, накатили с новой силой. Их будто усиливала обида за то, что на них вовремя не обратили внимания.
Но ни на один из вопросов Хиллис дать ответа так и не смогла. Не тогда, когда воспоминания о собственной смерти всё ещё стояли перед глазами. Тревоги бились в голове, тело — в судороге.
Быть может, это было просто-напросто видение или её воображение; о, она та ещё воображала, так всегда говорит отец. Именно. Она ведь никак не могла умереть — она здесь, живая, дрожит, позорит семью…
Моральных сил держаться на ногах, по колени в грязи, листьях и крови, больше не хватало. Хиллис поддалась усталости и медленно осела на сырую траву. Руки неосознанно тянули, рвали пряди длинных светло-розовых волос, что только мешали. За слезами не было видно ничего, лишь темноту, что царила внутри неё.
Зашуршали листья от поднявшегося ветра, окутывая важных гостей, вызванных по случаю экстренной ситуации. Сам глава Берзетта явился на зов.
Хиллис не видела, но всё прекрасно слышала. Слишком привыкла вслушиваться в тишину и далёкие шаги, различая издалека настроение отца.
Она подняла заплаканные глаза, но различила лишь тёмную макушку и слегка повернутое к ней лицо. Кажется, на нём застыло удивлённое выражение; Хиллис чувствовала. И этого ей хватило, чтобы понять.
Как она, должно быть, выглядела.
Отнюдь не как благородная леди Иноаден. Как жалкая девица, как всегда, позорящая свою семью. Грязная, неблагодарная. Оправдывающая все обвинения, что летели в её адрес всё это время.
Но ничего поделать со своим видом Хиллис не могла. Да и поздно уже.
Возможно, глава Берзетта решил сжалиться над ней, проявить присущее истинному благородному — не то что она — уважение даже к слабым и немощным.
Как же Хиллис хотелось бы не быть в их числе.
Или, может, у Аксиона просто имелись дела поважнее и в их списке не числилась какая-то там девчонка. До неё вообще никому нет дела. Он отвернулся и стремительными шагами ушёл в глубь сада, на ходу отдавая приказы. Как же главы семей любили пользоваться своей властью!
Хиллис вновь осталась одна с пустым взглядом, провожающим уходящую толпу.
Какая-то горничная (вероятно, одна из слуг старой закалки, для которых превыше всего честь семьи) укрыла оголившееся плечо Хиллис лёгкой накидкой. Помогла ей встать и тактично увела с чужих глаз долой.
Да, такой, как она, высовывать нос за четыре стены своей комнаты категорически запрещено — сразу же что-нибудь да испортит.
Хиллис видела все очень смутно, сквозь пелену шока, и так же смутно помнила. Жизни накладывались друг на друга, смешивались и крошились в единый стекольный порошок, режущий мясо изнутри.
Горничная исчезла сразу же, как довела Хиллис до комнаты. Будто бы это позор, ужасное преступление — обратить внимание на неё. Будто бы её не должен был никто видеть.
Хиллис вновь осталась одна. Одной спокойнее, тише. Одиночество — холод, смягчает боль, прикладываемый к ранам; замораживает чувства, покрывает ледяной корочкой. Она упала на свою постель без сил. У неё их никогда не хватало, чтобы выполнить всё то, что от неё ожидали. Стены давили сильнее обычного.
Слеза, другая — Хиллис плачет всегда тихо, чтобы никто не услышал ненароком, чтобы единственным свидетелем её очередной слабости была лишь измученная годами подушка.
Ей оставалось только ждать приговора. Пусть она и не слишком была виновата, пусть она и старалась; Диего, казалось, мог найти в любом её идеальном образе задоринку. Да и идеальным он никогда не был.
— Как ты могла опорочить честь нашей семьи?! Лишь доказываешь, что тебя нельзя оставить без присмотра ни на секунду! Жалкая, грязная… — Диего кричал громко. Хотелось закрыть уши, закрыться от всего мира.
Хиллис слушала. Покорно, смиренно. Принимая всё, что обращалась к ней и к остальным. Так её научили.
Рикардо стоял поодаль, смущённо отведя взгляд. Он никогда ничего не делал. И не уходил. Стоял за плечом Диего и едва заметно вздрагивал, когда тот повышал слишком сильно голос или стучал по столу. Рикардо не вмешивался никогда, но Хиллис знала: он любит, просто боится чуть сильнее, чем любит. В конце концов Рикардо её старший брат.
Диего замахнулся для удара. Он иногда заходил слишком далеко, за границу того, что Хиллис могла принять за воспитание. Но она всё равно верила —
отец просто устал.
— Отец, я думаю, Хиллис уже усвоила свой урок. Она тогда наверняка была сильно шокирована произошедшим, — Рикардо и оправдывал надежды, и о них не подозревал. Он придержал отца за локоть, опуская занесенную для пощечины руку. — Такого больше не повторится. Верно, Хиллис?
Девушка в подтверждение кивнула. Не то чтобы она хоть раз намеренно хотела нарушить наставления отца.
К счастью, Диего насытился и таким ответом, принимая ужасную игру театра двух актёров. Может, он просто пребывал в хорошем настроении: всё прошло ровно по его плану, Рикардо получил силу цветения — а что может быть прекраснее, чем когда нечеткие планы четко исполняются!
Должно быть, настроение у него действительно лучше некуда. Диего даже не коронует конец разговора излюбленной фразой: «ты говоришь так каждый раз, а затем снова позоришь Иноаден, жалкая девчонка».
Ах, какой всё же замечательный день.
Диего сделал глубокий вдох, к нему возвращался величественный вид главы Иноадена, а презрение ровно оседало бледной пудрой на румянце гнева.
Именно таким, рассеивающим вокруг себя атмосферу равнодушного спокойствия, его застает взволнованная Габриэль. Конечно, такие крики было нельзя не услышать. Даже девочка в розовых очках и с пробками в ушах обратила свое ценнейшее внимание. Но на то она и воспитана «розовой» куколкой, что, не особо разбираясь, бросилась к Диего в объятия и стала расспрашивать, в порядке ли он.
Он, черт возьми! Просто потому, что Габриэль не хотела даже думать о том, что у неё есть сестра. Так было проще, так было
принято.
Смотря на то, как спокойно Габриэль прикасается к отцу, Хиллис не верила своим глазам. Её взгляд дрожал, пытаясь, но не имея сил направиться в любую другую сторону.
Отец никогда не позволял и приближаться к нему.
Хиллис, собрав осколки души, не жалея порезанных рук (кровь одинокими каплями стекала в бесконечность, свода с ума), растерянно посмотрела на Рикардо.
Тот должен знать, почему это… Но он отвел взгляд, вновь закрывая глаза на всё, что могло всполошить в нем полумертвую совесть. Рикардо никогда не задавал вопросов и никогда на них не отвечал.
Возможно, Хиллис просто не дано было понять,
как же так. Она отдавала всю себя, чтобы получить хоть каплю любви. И даже так все счастливые взгляды обращались только к Габриэль, что не жертвовала ради этого ровным счётом ничего, только лучезарно улыбалась и принимала подарки как данное.
Собственно, а почему ради искренней любви нужно чем-то жертвовать?
Весь свет падал на Габриэль, Хиллис же была в её тени. Там было холодно до дрожи, одиноко и страшно. Но её оттуда никто вызволять не собирался.
Хиллис в порядке, ей этого и не нужно. Уж лучше так. Уж лучше никто не будет приходить к ней, чем придет и даст ложную надежду, чтобы отобрать её, как игрушку у ребёнка.
Все умилялись Габриэль, смотрели с одобрением на Рикардо, уважали Диего и, кажется, совершенно забывали, что есть ещё и Хиллис. Но ей было так даже легче, правда.
Так считало её прошлое «я», которое Хиллис хотела бы забыть, как свое темное прошлое. Раз на неё перестали обращать внимание, остыл даже Диего, значит, её не так часто ругали.
Ей было легче от каждой детали, дающей понять, что хуже уже быть не может.
Хиллис всё ещё хотела пытаться увидеть в чужих глазах тепло (и, может быть, до сих пор хочет, но это желание застыло ледяной скульптурой в самом темном углу), но ещё больше боялась увидеть в них презрение. А оно точно бы там засело, нарушь она счастье Рикардо и всех тех, кто был счастлив за него.
— …Это же просто невозможно! — в очередной раз особенно громко воскликнул Рикардо. Его слышно было даже за пределами кабинета, не спасала тяжелая дверь.
Что-то не так, Хиллис знала. Она всегда знала, но никогда — могла что-то сделать.
Уже относительно давно «не так». И с каждым днем становилось всё хуже — Диего всё чаще вызывал
наследника, не сына, к себе на приватный разговор (который, впрочем, слышало почти всё поместье). Слова Рикардо лишь бессмысленно тонули в потоке гнева отца.
Крики из его кабинета — Хиллис каждый раз содрогалась, принимая их по привычке на себя, — вошли в рутину. Слуги не обращали внимания; непривыкших гостей отводили подальше, в гостевую, специально устроенную на другом конце усадьбы; плотная сеть слухов раскинулась на светское общество.
— Если ты слишком слаб для Иноадена, просто признай это, — вдогонку сорвался Диего, когда Рикардо уже стоял на пороге. Тот громко хлопнул дверью, отрезая кабинет от коридора, себя от отца, и быстрыми, громкими шагами направился прочь. Зубы скрипели, почти крошились от досады.
— Б-брат, — Хиллис запнулась от волнения и беспокойства: она никак не хотела своими действиями сильнее испортить ему настроение.
— Не путайся под ногами, — раздраженно кинул Рикардо.
Хиллис по его поведению может сказать точно: разговор снова задел Рикардо за живое. Она слышала, отец как минимум дважды особенно громко называл его жалким, слабым и недостойным своей фамилии, точно как её бессчетное количество раз раньше. Она всё слышала.
Она слышала слишком много.
Рикардо всегда воспитывали как наследника, а не как человека, и видели в нем не более чем главу, с которым стоило заранее наладить отношения, чтобы потом получить больше выгоды. Он всю свою жизнь старался соответствовать чужим, порой излишне завышенным ожиданиям —
«он же Иноаден!» — и действовать
благородно, то есть так, как говорил отец.
Как будто у него когда-то был выбор.
В любой, даже самый горький, недостаток эти шакалы (так их называл Диего, в очередной раз безуспешно пытаясь заслужить их внимание) вцепятся, будто то самый лакомый кусочек первоклассного мяса. Может, дело было в том, что любая дыра в прогнившем образе открывала доступ к свежей душе.
Поэтому Рикардо должен был быть идеальным.
Хиллис восхищалась им и отцом хотя бы за то, что они добровольно, с гордо поднятой головой и расправленными в уверенности плечами, шли в самое логово этих шакалов, стойко терпели пытку под всеобщими взглядами.
На самом деле им было более чем комфортно в среде таких же ублюдков.
И Хиллис даже не была против, что они находят в Габриэль, а не в ней, свою отдушину. До тех пор, пока это уменьшало тяжкую ношу на их плечах.
Она желала им самого лучшего.
— Братец… — Хиллис шла следом за Рикардо, четко, шаг в шаг. Тук-тук — цок-цок по кафелю. Внезапно Рикардо остановился — Хиилис почти врезалась в него, но, к счастью, вовремя успевала затормозить.
— Я же сказал уйти с дороги! — цедит он сквозь плотно сжатые зубы. Не смотря, не удостоив её и взглядом, толкает Хиллис от себя. Ведь что смотреть на эту паршивку — глаза горят от одного её вида.
И то вовсе не от слез!
Но он не учёл страшного обстоятельства.
Падение лестницы часто чревато летальным исходом.
…
Хиллис безучастно смотрит на то, как Диего стучит в её голову криками, а Рикардо неуверенно мнется рядом. Такая картина стала уже привычной.
— Отец, — холодно прерывает она. Кажется, никто не ожидал от мягкохарактерной, бесхребетной «паиньки» такого тона. В нём нет сахарной ваты, вместо неё — обманчиво похожая неосторожному взгляду метель.
Слуги, обычно предпочитавшие быстро прошмыгнуть мимо семейных разборок, заинтересованно замедляют шаг. Будто и не боятся, что их заметят; будто не главное качество слуги — невидимость.
О, Хиллис была бы такой прекрасной слугой!
Рикардо вздрагивает и поднимает глаза на Хиллис. Диего, всего лишь на секунду возмущённо замолчав, хочет было пуститься в ещё большую ругань, но замирает, встретившись взглядом с ней.
Что-то не так.
Естественно, он не боится какой-то жалкой девчонки. Он же в конце концов глава рода; сильнее и умнее слабой и глупой Хиллис.
— Габриэль идёт, — коротко говорит она, когда всё внимание в звенящей тишине приковано к ней. Как гром среди тусклого неба.
Этой простой фразы хватает, чтобы глаза Диего удивлённо распахнулись. Он принимается судорожно приводить себя в порядок: нельзя, нельзя предстать перед
дочерью в таком виде. Не примет, не простит, обидится — непоправимо и неизбежно.
Возможно, у Хиллис нет и никогда не было такой силы, как у Диего с Рикардо, или всеобщей любви, как у Габриэль, чтобы иметь какое-то влияние. Но она может позаимствовать всё это у других. Как, например, сейчас.
Сопливые нежности между Диего и Габриэль — самое отвратительное, что можно представить. Хиллис не хочет на это смотреть,
её тошнит кровью убитой обиды. Она игнорирует приветствие Габриэль —
как просто! так почему же Хиллис не могла сделать этого раньше? — и, развернувшись, идет прочь от семьи, частью которой никогда не была. Ей там места нет и не нужно.
Когда-то Хиллис могла закрыть глаза на горькую правду и глупо считать: если она будет достаточно идеальной и полезной, если будет выполнять все поручения, даже самые унизительные, то её смогут «принять»; принять в круг этих отвратительных людей, что звали себя семьей. Её начнут
у-в-а-ж-а-т-ь.
Наверняка её могли бы уважать. Может, не Диего с Рикардо или Габриэль. Окружающие, члены достопочтенного общества аристократии, прогнившего до основания.
Но Хиллис не хватало для этого силы. Хотя бы силы характера, силы воли. Ведь вряд ли она может хоть что-то противопоставить в физическом плане людям, которых поддерживают сами Король с природой, родители мироздания.
Теперь её апатии — в своем роде тоже сила, разве нет? — хватит сполна. Люди потянутся к пустоте, стремясь её заполнить. Привяжутся нитками совести, а Хиллис будет за эти нитки вести.
— П-подожди!.. — зовёт Рикардо, выбежав следом. Но Хиллис даже не оборачивается: не видит смысла.
— Да? — безучастно спрашивает она, не сбавляя хода.
— Ты… Нет, это…
— Если тебе нечего сказать…
Хиллис резко останавливается и смотрит на растерянного —
как мило — Рикардо.
— Не зови людей по пустякам.
