В золотых оковах грёз

Я буду руки твои целовать, Забыв, как мальчик, о смене времён. Не торопись эту сказку прервать – Он так хорош, мой нечаянный сон! Н.Басков.

      Терзаясь чувством вины, что, будто тяжёлый камень, сдавила ему душу, Алёша тяжело болел, а когда поправился, всё случившееся показалось ему сном. Проверить это он никак не мог, не знал даже названия болезни. Доктора вились над ним, словно мухи, он смутно помнил знакомые лица многих из них – кажется, пару раз заметил одного, кто бывал редким гостем в пансионе и лечил недуги ума, а не тела. Зачем он здесь? В умалишённые записали? А он и вправду бредил им. В буквальном смысле.       Вскоре, впрочем, его объявили здоровым, прописав на всякий случай странные пилюли, которые Алёша исправно принимал, и лечение это лишило его сновидений, он легко засыпал и с трудом просыпался, а на занятиях был вялым и с трудом ворочал языком, по вечерам не мог сосредоточиться на домашней работе, даже выучить короткий стишок. Пришёл доктор, выписал другие пилюли, с увеличенной дозой приёма. Дневная бодрость вернулась, но сон по-прежнему с трудом выпускал из крепких объятий Алёшу. Поклявшись Чернушке стать примерным мальчиком, Алёша исправно выполнял предписания доктора. И когда, казалось, всё наладилось, в одну из ночей произошло удивительное и тревожное событие.       Минуло два месяца с трагического дня расставания с Чернушкой и его народом. Пилюли притупляли память, но Алёша не желал забывать его, даже если и вправду всё это сон. Чувство вины грызло его постоянно, и никакие лекарства не были столь же сильны, чтоб изгнать это из мальчика. Иногда перед сном он плакал, находясь в своей спальне. Иногда, в часы особо сильного раскаяния, стоило закрыть глаза, являлся ему несчастный министр подземного народца с закованными в золотые цепи руками, и укоризненным взглядом своим стыдил Алёшу, а тот вдруг не мог открыть отяжелевшие веки из-за пилюль, и страдал от этого взгляда, пока не проваливался в спасительный сон, где пустота поглощала всё, не давая проявиться никаким сновидениям.       Вскоре сны вернулись, но, как и любой уснувший, Алёша принял это за явь, а впоследствии – и вовсе запутался, из-за действия пилюль перестав различать эту грань, и, преисполнившись желанием своим отчаянным, усугубил себя, перепутав совершенно оба эти состояния. Тогда-то и увидел он первый чудесный сон, о котором пойдёт речь далее.       Ночь на воскресенье. Полная луна светила на небе, из приоткрытого оконца доносилась трель соловья. Забывшись сном, Алёша лежал в своей постели, когда пробудил его странный звук, ни на что не похожий.       Кровать напротив, что всегда пустовала, покрыта была белой простынёй, свисавший кончик которой слегка колыхнулся – то ли от ветра с окошка, то ли…       Алёша даже подскочил, разом сев и пока не веря глазам своим. Точно так же, как совсем недавно, приходил к нему министр подземного царства, нежно любимый мальчиком, и, к сожалению, покинувший его навсегда. И вот уж чудо из чудес: Чернушка снова тут! В неверном свете луны Алёша не сразу разглядел следы крови около него, его нарядный камзол, изорванный, пропитанный кровью, как и белоснежный шейный платок, и то, с каким трудом министр выполз из-под кровати, не в силах подняться на ноги. Ослабевший, он молчал, пытаясь сохранить силы, как-нибудь приподняться и пересечься с мальчиком взглядом, и вот тут-то Алёша разглядел страшное состояние его.       - Милый мой, любезный министр! – почти вскричал Алёша, соскочив на пол и не заботясь, что громкие слова его услышат и дети, и взрослые. Взгляды их встретились, когда мальчик упал на колени и потянулся к несчастному. – Почему вы вернулись, и что случилось? Ах, как же вам помочь?       Пока Алёша не начал паниковать из-за бессилия своего в лечебном деле, министр произнёс, да так твёрдо и непререкаемо, чтобы Алёша сразу послушался и не тянул более время, чтобы спас ему жизнь ещё раз.       - Скорее, Алёша, набери воды и оботри мои раны чистой тряпицей. Не найдёшь – порви свою сорочку, а после перевяжи меня длинными от неё лоскутами.       Всхлипнув, Алёша так и не притронулся к нему из опаски причинить боль. Министр стоял перед ним на коленях, упираясь в пол рукой, а другой прижимая сильно кровившую рану на боку.       - Как же это поможет? Нужны же и мази, и пилюли от инфекций, а в пансионе нет…       - Ничего, Алёша, - тихо произнёс его маленький друг. – Просто перевяжи, как я сказал, а наутро увидишь, что будет.       - Сомневаюсь, что…       - Не сомневайся. Верь, - отвечали ему.       - Хорошо, Чернуш… господин министр, - отвечал Алёша, стыдясь называть его, как прежде, из-за огромной вины перед всем его народом. – Я верю в тебя… в вас. В то, что вы…       - Верь не в меня, а в себя, Алёша, - клоня голову всё ниже, совсем тихо добавил волшебник.       Вскочив, Алёша бросился к рукомойнику и сделал всё, как велел ему Чернушка. Больше всего это было похоже на ещё одно испытание, о смысле которого Алёша вряд ли догадывался, отчаянно желая сохранить жизнь сердечному другу своему, которому многим был обязан. И не хотел потерять его вновь, не хотел так сильно, что быстро и исправно свершил нужные действия: набрал воды, разорвал сорочку, оставшись в исподнем, и аккуратно освободил министра почти от всей одежды, уложив его на соседнюю постель. Ни капли лишней боли раненый не почувствовал – настолько бережно Алёша с ним обошёлся.       Намочив кусок ткани, чтобы обмыть раны, Алёша едва справлялся с собой, чтобы не дать волю эмоциям, настолько страшно был истерзан Чернушка. Большие, глубокие раны на боках, плечах и груди обильно сочились кровью, раны поменьше исполосовали всё тело и тоже кровили. Смывая кровь и попавшую грязь, Алёша вскоре чуть отвлёкся от внутренней борьбы с охватившим его горем сбивчивым рассказом министра о том, что с ним приключилось. Оказалось, что на второй месяц пути их народу пришлось выйти на поверхность, чтобы перебраться через препятствие, которое под землёй не преодолеть. И там на них напала стая собак. Все, кто имел воинское звание, защищали народ, а когда их стало не хватать и половина погибла, король двинул в бой чиновников. Даже Чернушке сняли цепи, чтобы перед заключением искупил малую часть своей вины. Собак оказалось много: крупных, сильных и злых, словно волчья стая. В неравном бою, куда король вслед за ними послал и гражданских, пало много славных мужчин, но слишком мало погибло врагов – всего четыре собаки, пока министру вместе с остатками солдат не удалось убить вожака. В этом бою он получил жестокие раны, упал с палки-лошади и не смог подняться. Едва собаки разбежались, король повёл народ дальше, то ли забыв про министра своего, то ли решив, что он мёртв, то ли нарочно оставив умирать бесполезного нахлебника, что всё равно уже не в его свите. Собравшись с силами, министр волшебством своим перенёсся в пансион, надеясь на помощь.       Поражённый рассказом и прочувствовав его так, словно сам принимал то решение короля, не понаслышке зная цену предательства, Алёша ещё сильнее расстроился. Как они могли так поступить? Дважды преданный, его Чернушка решил вернуться именно сюда, к тому, кого давно простил, и кто стал ему дороже собственного народа. Верно, их предательство больнее, чем Алёшино.       Покончив с перевязкой, мальчик заметил, что маленький друг его уже в забытьи, и что совсем ему плохо. Как жаль, что больше ничем нельзя помочь! Алёша не сомневался, что к утру он увидит хладное тело. Все повязки тут же пропитались кровью, министр даже дышал с трудом, и больше не открыл глаз.       Утирая набежавшие слёзы, мальчик вернулся в постель, приподнял и уложил Чернушку рядом с собой, бережно накрыв половиной своего одеяльца. Лёжа на боку, он ласково проводил пальцами по его спутанным волосам, ощущая сильный жар от кожи. Алёша уже представлял, как сколотит для него гробик из старых досок, или, если не выйдет, отыщет где-нибудь ящик из-под посылки, опустит туда тело, завернув министра в своё одеяльце, а рядом положит свечу, чтобы не было ему темно под землёй. Лопатой, взятой у дворника, выкопает ямку в саду и схоронит под любимой своей яблонькой, где каждую весну будут распускаться для министра белые цветы с чудным ароматом, а после – упадут на могилку спелые яблочки, поминая его за Алёшу, который, выучившись, уже не сможет прийти на это место.       Зная, как больно министру, мальчик только крепче обнял его, тихо заливаясь слезами и ни разу не всхлипнув, сохраняя беззвучие весенней ночи и покой умиравшего. Дважды преданный, несчастный Чернушка, он всё же выбрал умереть рядом с тем, кто раскаялся, а не с теми, кто просто бросил его, жестоко этим предав.       Засыпая, Алёша напоследок с жалостью накрыл ладонью его голову, покрытую тёмными, мягкими волосами с аккуратной ровной стрижкой. Раньше волосы министра были длинней, вспомнил мальчик, каскадом спускались к плечам, завиваясь внутрь, создавая пышный нимб вокруг головы, подобно тому хохолку, что был у министра в обличье чёрной хохлатки. Их, наверно, укоротили в наказание. А заодно ещё как-нибудь унижали в пути, а после и вовсе оставив своего защитника и спасителя умирать от ран. Уже не таким непорочным казался Алёше этот народец, и то, что они ушли из этих мест навсегда, он почитал за величайшее благо.       С этой думой он и уснул, не выпуская из объятий сердечного друга. Когда же разбудил его недовольный голос учителя, что, по обыкновению, наведывался в дортуары, проверяя, все ли проснулись, и не ленится ли кто вставать, Алёша вмиг ощутил пустоту под рукою.       Министр исчез. А повсюду по полу разбросано было что-то белое.       - Извольте объясниться, - строго произнёс учитель. – Зачем вы изорвали своё ночное одеяние?       На сей раз Алёшу не волновало наказание, он и сам не понимал, отчего лоскуты, коими перевязал он Чернушку, все лежат на полу – абсолютно чистые, сухие, без следа крови. И самое странное – где его друг? Может, когда они умирают, то растворяются без следа?       Заметив его волнение и нежелание отвечать, учитель велел убраться, умыться и явиться к завтраку, а сам надумал вызвать доктора, что прописал Алёше пилюли.       Весь день мальчик ходил, как в воду опущенный. Чернушка говорил: «Помоги мне, и увидишь, что будет». Что же, он ничего не увидел. Его либо обманул кто-то из их народца, обернувшись министром, чтобы напоследок поиздеваться над виновником их исхода отсюда, либо всего лишь жестокий сон терзал Алёшу нынешней ночью. Нет, в последнее он верить не желал, даже увидев чистые лоскуты. После занятий Алёша пытался разыскать камзол, жилетку, шейный платок Чернушки, но одёжка пропала. В последней, отчаянной надежде, что раненый, возможно, прячется от дневной суеты, став невидимкой, Алёша долго, с мольбою, звал Чернушку, даже сбегал к сараю с курами, но тщетно. Тогда он исправно принял положенную дозу пилюль и лёг в постель, преданно веря в то, что Чернушка его наяву, а не во сне. И чем сильнее он верил, что министр, добрый друг его, вернулся, и вскоре вновь покажется ему, тем глубже погружался в грёзы, отдаляясь от реальности. И вправду – стоило Алёше закрыть глаза, реальность иллюзорная встретила его с распростёртыми объятьями.       Кто-то слегка коснулся его руки.       - Ты не спишь, Алёшенька?       Нежный, ласковый голос. Никто в целом свете не представлял, как рад был Алёша услышать его!       Мигом приподнявшись, мальчик увидел, что на кровати сидит Чернушка, свесив одну ногу, а другую подогнув под себя. Улыбаясь ему, он кутался в край одеяла.       - Чернушечка, миленький! – радостно воскликнул Алёша, совсем позабыв, что не смеет называть так министра. – Я очень ждал тебя! Думал, ты умер и растворился.       Весело рассмеявшись, министр покачал головою.       - Боюсь, если б я умер, тебе пришлось бы меня хоронить, как любого человека. Но ты большой умница, Алёша, я исцелён твоей добротой и состраданием. Только, прошу, почини мою одёжку. Штопать, надеюсь, ты умеешь?       Кивнув, Алёша увидел, что ему протягивают камзол, платок, и жилетку со штанами. Их стоило выстирать, и мальчик отправился к рукомойнику, не смея дольше стеснять министра, хоть ему и хотелось взглянуть, правда ли раны затянулись так быстро. Если же это вновь обман и сон, Алёше не хотелось просыпаться.       - Я не желал умирать в одиночестве, Алёша, - говорил министр, пока мальчик приводил в порядок его камзол и другую одёжку. – Поэтому и вернулся к тебе. Для меня по-прежнему большая честь находиться рядом с тем, кому обязан жизнью, а умереть – тем паче.       Алёше лестно было это слышать, он всё никак не мог сосредоточиться на стирке. Ему отчего-то хотелось обращаться к министру, как раньше, когда он пребывал в обличье курочки. А ещё – сделать комплимент. Совсем невинный и неловкий, но сделать.       - Ты – моя цветущая роза, Чернушка, - собравшись с духом, выдал мальчик, и смущённо потупился, страшась его реакции. – Могу я называть вас, как прежде, или вы поведаете своё настоящее имя?       Сидя на краю кровати, министр ласково глядел на мальчика, смущаясь, вероятно, не меньше, но даже в пламени свечей, что зажёг он в помощь Алёше, этого было не разглядеть.       - Прости, не могу. Ты ничего не должен знать обо мне и моём народе, окромя того, что уже узнал, и после того, что совершил. Я, как прежде, люблю тебя и не держу обиды, но таковы наши порядки.       - Твоего народа здесь нет, - возразил мальчик. – Разве это не повод делать, что вздумается?       - Ты слишком юн, - произнёс министр, наблюдая, как бережно Алёша развешивает над рукомойником его одёжку. – Если они узнают, что я выжил, и что вернулся к тебе, то пострадаю гораздо сильней, чем уже пострадал. А уж что будет с тобой, и представить страшно. Поэтому забудь о том, кто я такой и откуда явился. Для тебя я просто друг. Можешь называть меня Чернушкой, - он ласково улыбнулся.       Радостный, Алёша сел рядом с ним, жалея, что пока не может обнять и прижать к сердцу милого друга. Когда одежда высохла, мальчик аккуратно зашил камзол, жилетку, пару дырочек на штанах и несколько раз проверил, вся ли кровь сошла с шейного платка. Погасив свечи и одевшись при помощи волшебного зрения, министр оказался доволен Алёшиной помощью, даже туфли его мальчик начистил до блеска. Для его волос Алёша разыскал кукольную расчёску, и министр стал таким же, как раньше, словно никуда не уходил. Он милостиво дал поцеловать свои маленькие, изящные пальчики, не меньше Алёши радуясь, что они снова вместе, и первым потянулся к нему за объятьями, не скупясь и на ласковые слова своему большому другу.       В ту ночь они спустились погулять по брошенному подземному царству. Без хозяев там всё умирало: сад из мха зачах, клетки зверинца опустели, продукты, что не взяли с собой подземные жители, сгнили. Даже самоцветы утратили былое сияние. Зная, что совсем не министр, а он, только он, во всём виноват, Алёша начал было раскаиваться и плакать, но Чернушка взял его за руку, дёрнул и крепко сжал ладонь мальчика, заставляя опомниться.       - Что случилось, уже не воротишь, Алёшенька. Самое главное – то, что мы есть друг у друга. Прежде я спасал тебя от одиночества, показывая эти чудеса, приходя к тебе, или ты приходил ко мне в курятник, а когда стал я сам одинок без своего народа, твоя задача – отплатить мне тем же. Больше не думай о прошлом, гляди в настоящее. Мы вместе, а значит, никто из нас не одинок. Спроси лучше о том, почему мы не ценим то, что считаете ценным вы – к примеру, эти камушки.       Успокоенный, Алёша кивнул, понимая, как Чернушка прав. И если это всё не сон, как думал он вначале, они и вправду не нуждаются ни в ком, кроме друг дружки. Ни за какие богатства на свете, ни за целый миллион верных до гроба друзей Алёша не расстался бы с одним-единственным, кто лучше любого из них, кто безмерно мудр, верен и добр к нему, как никогда не были мудры, верны и добры даже мать с отцом, что не писали ему писем и не приезжали даже на праздники.       - Понимаешь, Алёша, - рассказывал министр, - мы выше вас в духовном развитии, гораздо выше, поэтому драгоценные камни и металлы не имеют никакой цены и никакого действия на нас. Мы мостим ими дороги, изготовляем посуду, мебель, и прочее.       Как и обещал, министр больше ничего не поведал ему о своём народе, сколько Алёша ни просил, ведь в прошлый раз он уснул, не дослушав, когда впервые гостил в подземном царстве, и потом об этом жалел. Но он уже научился уважать чужие тайны, и более не беспокоил друга расспросами.       Грустно им было гулять по опустевшим улочкам, пусть и оживлённо болтая о том, да о сём. И вскоре друзья поднялись по коридорам в Алёшину комнату. Усадив министра на кровать, мальчик улёгся, ожидая, когда Чернушка присоединится к нему, и, слегка смущаясь, гадал, будет ли он раздеваться, или же снимет только ботинки. Сегодня ему хотелось уснуть, прижимая министра к себе, как любимую игрушку, которой у него никогда не было, ибо родители каждую копейку откладывали на его учение в столице, едва ли не с рождения мальчика.       Он не заметил, как закрыл глаза, не дождавшись Чернушки рядом с собой. А проснувшись, не мог понять, отчего министр снова исчез. Может, он прячется в своей опустевшей обители по какой-то причине, приходя к Алёше лишь ночью? Как жаль, сокрушался мальчик, что он не догадался его об этом спросить! Можно было пройти в подземелье уже заученной дорожкой, но днём старушки-голландки, по обыкновению, бодрствовали, а значит, рыцари просто насадят его на свои пики. Даже Чернушка, будучи волшебным существом, едва справился с ними, что уж говорить о слабом ребёнке…       Впрочем, Алёша печалился меньше, чем после первой ночи, почти уверенный в том, что Чернушка придёт к нему и в третий раз, ведь он здоров, он счастлив рядом с ним, и старательно скрывается ото всех, кроме него. Совершенно покойный и уверенный в мыслях своих, Алёша провёл день обыкновенно, прилежно зубря грамоту и разные науки. И чем ближе подкрадывалась ночь, тем возбуждённее он становился, ожидая, когда пошевелится край простыни, и любезный друг его появится вновь.       Собираясь ко сну, Алёша привычным движением потянулся к упаковке с пилюлями, и вдруг обнаружил, что их нет. Не сильно этим встревоженный, он пошёл попросить ещё, хотя помнил, что вчера там оставалось ещё восемь пилюль. И получил ответ, что доктор отменил их приём и завтра придёт проверить Алёшу.       Не сильно этим расстроенный, мальчик вернулся к себе, но что-то не давало ему покоя. Веря в то, что Чернушка и его народ настоящие, он не связывал воедино пилюли и ночные появления министра, хотя после того случая действительно считал его плодом своего воображения, сном, иллюзией. Но не теперь. Нынешний Чернушка выглядел более реальным, чем тогда. И, кажется, Алёша понял, кого напоминало его лицо. Министр походил на его отца – в общих чертах, но и этого было достаточно, чтобы сильно полюбить и привязаться к нему. Тем убедительней выглядело и подземное царство, хоть он и не мог ничего оттуда взять, чтобы утром иметь доказательство. И всё же глубоко внутри кто-то словно твердил, что без пилюль он больше не увидит своего маленького друга.       - Замолкни, замолкни, замолкни! – повторял Алёша, сжав голову руками и уже третий час пытаясь уснуть. После отмены препарата он ощущал тревогу, странную дрожь во всём теле и полное отсутствие сонливости. Так Алёша промучился почти до утра, пытаясь заглушить голос истины мыслями о Чернушке. Он отчаянно звал его то тихо, то в голос, звал и мысленно, а затем долго плакал, так и не дождавшись. Под утро Алёша уснул, не увидев снов, а когда его разбудили к завтраку, не понимал, какое сейчас время суток. Доктор должен был прийти к полудню, и учитель, в немалой тревоге глядя на мальчика, что ничего не соображал и постоянно озирался, разрешил ему не ходить в этот день на занятия. С этим Алёшей опять творилось что-то странное, словно горячка на время затаилась с того раза, а сейчас – вновь проявляет себя.       До самого полудня Алёша искал Чернушку, запертый в своей комнате. Ему казалось, что ночь и не наступала, а недосып и синдром отмены подогревали сие лживое убеждение. Наконец, он вернулся в постель с твёрдым намерением уснуть прямо сейчас, чтобы поскорее наступила ночь, если она вообще наступит, - но тут же был разбужен голосом доктора, что пришёл смотреть его.       Приняв во внимание странности в поведении мальчика и тревожные фразы учителя в духе: «Что он ещё учудит? Не сорочку порвёт, так спалит пансион», доктор повелел никаких пилюль не давать, и уверил учителя, что «побочный эффект» более на пациенте не отразится.       Пансион жил своей обыденной жизнью, но только не Алёша. Лишившись пилюль и промучившись ещё пару ночей в дикой тряске и нервном возбуждении, он жил одним Чернушкой, милым другом своим, и лишь ему одному жаждал дарить всю свою нежность и любовь. Увы, министр так и не появился, и тогда-то Алёша поверил в то, во что до последнего верить не собирался.       Ничего не было с самого начала, даже чёрной курицы. Кухарка подтвердила. Сперва горячка на шесть недель заставила его поверить в эти образы, затем остаточный эффект странных пилюль вернул ему воображаемого друга. Как же точно раны Чернушки символизировали его собственную истерзанную душу, как насмешливо образ отца нанесло больное воображение на лицо министра! Всё горе и злобу, что скопились в нём, Алёша выместил на жестокой реальности, не под действием пилюль, которых его лишили, а осознанно - поджёг курятник, чтобы ни одна из этих глупых птиц больше не напоминала ему о грандиозном обмане по вине докторов!       За погибших в огне кур Алёшу, конечно, наказали, но облегчение затмило даже наказание розгами, и всё разом забылось. Лишь иногда мысли возвращали его к странному творению разума, курице-министру Чернушке, что редко и мельком являлся во снах, словно не мог без «чудесных» пилюль явиться дольше, чем на миг, и сказать «неблагодарному» мальчишке пару ласковых. Алёша не обращал на него внимания и, проснувшись, тут же забывал об увиденном, но где-то глубоко внутри хранил в себе этот образ, возродившийся и укоренившийся не сразу, а спустя пару лет, и с тех пор всё чаще напоминая о себе, словно проросшее, но лениво растущее зерно. Оно не опасно, это глупое воспоминание из детства, считал Алёша вплоть до своего шестнадцатилетия. И в один, довольно пасмурный день, как и шесть лет назад, слёг с сильной горячкой.       - Алёша, зачем ты отверг меня? – послышалось вдруг рядом с кроватью. На сей раз паренёк понимал, что он в горячке, но голос министра звучал так укоризненно, что вызывал в Алёше чувство раскаяния.       - Тебя не существует! – выкрикнул он, пряча голову под одеяло. Кто-то попытался забраться на кровать, и, зная, что поступает плохо, зато ради своего благополучия, Алёша пнул его, сбросив сильным ударом. Звук получился громким и неприятным, и, сжавшись в комок, парень решил, что разбил министру голову в кровь.       Долгое время ничего не было слышно, и, борясь с болезнью, Алёша ворочался, дожидаясь утра. Он слышал шорохи и даже стоны несколько раз, но так и не взглянул туда. Утром, если ещё жив, Чернушка уберётся прочь. Надо же, шесть лет спустя этот образ вновь ожил и донимает его, но зачем? Как себя вылечить? Вдруг Алёша поймал себя на мысли, что не хочет избавляться от Чернушки, пусть он и часть тяжёлой болезни, и если не уйдёт – не уйдёт и болезнь.       Под утро, чувствуя, что просыпается, Алёша вымолвил в пространство, где уже никто не стонал и не скрёбся: «Прости меня, Чернушка!», ощущая острую тоску по былым временам. Хоть и не настоящий, его образ не оставил мальчика, который предал его уже дважды, позабыв, забросив…       «Мне всё равно, что его не существует, - твердил себе Алёша. – В детстве он был моим единственным, настоящим другом, и не заслужил неблагодарности! Да и потом: во сне и в бреду я почти всегда не понимаю, что всё не по-настоящему. Чернушка, ты нужен мне, особенно сейчас, пока болезнь ещё не отступила, а после снова эти пилюли, что продлят наши встречи. Это ли не благодать?»       Пилюлями стоило запастись впрок, сделав вид, что принимает их. Никак иначе заполучить их нельзя: расход строго контролировали и запирали на три замка. Рисковать учёбой и вылететь из пансиона Алёша вовсе не собирался, поэтому и думать забыл становиться вором пилюль.       На вторую ночь Чернушка явился вновь. Едва заслышав шорох, Алёша приподнялся с постели. Сильная горячка надёжно держала в плену его разум, заставив поверить в реальность происходящего – так, как он и желал. Алёша забыл даже то, что случилось вчера, и очень был испуган, когда увидел Чернушку с подвязанной рукой. На постель министр взобраться уже не мог и стоял, с печалью глядя на паренька.       Тот, кого он давным-давно потерял, вернулся, но радость была омрачена, когда друг его милый обвинил Алёшу в своей травме.       - Я так рад тебя видеть, - всё же сказал парень, - но никак не возьму в толк, когда и за что мог так обидеть тебя?       - Вчера, - пояснил министр, глядя, впрочем, не со злобой, но, как показалось Алёше, весьма разочарованно. – Разве не помнишь?       - Чернушечка, миленький, да разве я посмел бы? И за что, позволь узнать?       Спустив ноги с кровати, Алёша взял министра и с чувством обнял его. Помедлив немного, тот вцепился в паренька здоровой рукой и глубоко вздохнул. Сердце его не позволяло держать зла на того, кому он был дважды обязан жизнью.       - За то, что я не существую.       Не веря тому, что услышал, Алёша с жаром возразил, не разнимая объятий:       - Как это? Вот же ты, я обнимаю тебя. Значит, ты существуешь. Верно? Я бы никогда не ударил тебя! Может, кто-то, похожий на меня, заметил вчера тебя, и, испугавшись, напал?       - Нет, Алёша, это был ты, - возразил министр, ластясь щекой по груди друга. – Странно, что ты этого не помнишь. Не терзайся, я сумею простить и вещи похуже.       - Верно, с разумом моим что-то не так, - задумался парень. – Не помню даже, как и почему мы с тобою расстались на целых шесть лет.       - Да, с тех пор ты сильно изменился, - отстраняясь, произнёс министр, и оглядел друга. – И возмужал. Хорошо, что мы вместе именно теперь, когда ты готов к новым открытиям.       Не совсем понимая, о чём он, Алёшу заботило только здоровье Чернушки, он бесконечно корил себя за ужасный поступок – если, конечно, это и вправду сделал он. Справившись о его состоянии, Алёша получил ответ, что волноваться не о чем, и министр вновь заговорил престранно.       - Я не понимаю, Чернушка, о чём ты твердишь, - признался паренёк.       - Ну как же, - удивился министр. – А я-то считал, что того, кого так любил, ты встретишь совсем иначе после долгой разлуки, - кивнул он на сломанную руку. – А вместо этого пнул так, что чуть дух не вышиб.       - Да, я полюбил тебя, Чернушка, всем сердцем полюбил, - подтвердил Алёша. – Уж не смею гадать, что в ту пору разлучило нас, но, похоже, я страдал без этой любви. Постой… - дошло до него, и парень пристально заглянул другу в глаза. – Не про ту ли ты любовь, что наблюдал иногда я у собак и птиц мужеского пола?       Министр молча кивнул, улыбаясь, и протянул к Алёше руку, но тот отстранился.       - Прости, не хотел тебя расстраивать, - поспешил сказать парень, заметив, что Чернушка вздохнул и отвернулся. – Боюсь, любовь между нами - всего лишь невинная её разновидность. Ты мой милый, маленький друг из иного, чудесного мира, прекрасный в бесконечной доброте своей и мудрости, но у меня на уме только девочки, которых, впрочем, вижу, лишь когда выбираюсь в город из этих застенок… Ты верно подметил, Чернушка: я возмужал. Мы с тобой одно целое в нашей любви, но самая тайная степень её у нас с тобою разнится. Ещё раз прости, я ничем не могу тебе помочь, и рад бы исполнить желание твоё, но…       Министр вдруг обратил к нему взор свой, всё ещё добрый и умильный, без капли обиды.       - Понимаю, Алёша. И всё же вспомни, как один раз ты очень не желал пробовать новое блюдо, что под Рождество подали к столу, поскольку на вид и на запах оно казалось неаппетитным. Тебя заставили откусить кусочек, и, о чудо – тебе понравилось, и ты съел всю порцию.       Алёша усмехнулся, покачав головой.       - Хочешь заставить меня, уверяя, что понравится?       - Вовсе нет, - спешно возразил министр. – Всего лишь прошу. – Он вдруг встал на колени и взял ладонь мальчика, с трудом обхватив её здоровой рукой. Алёша тут же выдернул её, испугавшись. Не Чернушкина это роль – целовать ему руку.       - Прекрати, - сердито бросил паренёк. – Не унижайся. – Он поднял министра с колен, затем заглянул в похожие на отцовские, глаза. – Что же, я должен раздеть тебя, раздеться сам и полюбить так, как… как все эти звери и птицы?       - Как люди, - улыбнулся тот.       - Да что ты, Чернушка, - вздохнул Алёша, поражаясь подобным желаниям. – Я же сделаю тебе больно. Мы разнимся по росту, сильно разнимся. Только представь… Хотя нет, не представляй. – Лёгкая улыбка при этих словах снова тронула губы маленького друга его. – Разве что ты можешь сделаться вровень со мной своим волшебством.       На это Чернушка покачал головой, не задумываясь.       - Нет, Алёша, мне хочется остаться собой. К тому же, на рост нужно много сил. Помнишь тех рыцарей? На самом деле они ненамного сильнее меня, просто, когда я вырос, чтобы сразиться, это заклинание отняло сразу половину сил. Долго я не удержу изменённое тело своё, как и твоё, если уменьшить тебя. К тому же, гораздо приятнее чувствовать разницу, когда ты, большой, войдёшь в меня, маленького.       - Прекрати, не хочу это слушать! – вскричал вдруг Алёша, зажав уши ладонями. – Какие ужасные вещи ты говоришь, Чернушка! Когда ты так изменился?       - Тогда же, когда и ты, - был ответ. – Алёша, когда-то ты выкупил мою жизнь самым ценным, что у тебя было, я же в оплату дарю, наконец, самое ценное, что есть у меня – самого себя. То, что совершил ты шесть лет назад, я не в силах отринуть, забыть. Тот поступок твой раскрыл тебя с наилучшей стороны, и с той поры в моём сердце жила любовь к тебе, любовь такой силы, что я, умирая на поле битвы, не стал разбираться, по какой причине меня бросили, и вернулся к тебе, потому что знал: ты любишь меня и сможешь спасти этой любовью. А они… Никто из них ничего подобного для меня не делал, а значит, и не любил. Я нужен был королю и остальным, как рычаг общего механизма власти, точнее, один из рычагов, который спокойно могли заменить на другой, не нарушая ход государственной машины. Ты совсем иной, Алёшенька, ведь ты не бросил бы меня там, верно?       - Конечно, - тихо отозвался паренёк, поникнув головой.       - Вот видишь, - улыбнулся министр. – Значит, всё-таки я сделал правильный выбор и никогда в тебе не ошибался. Не будь того правила, по которому люди не должны о нас знать, той битвы с собаками и не случилось бы. Тебе же всё равно не поверили. Я всегда считал это правило глупым, Алёша. Нас уже никто из ныне живущих не помнит, кроме самых старых, что видели ещё Петра Великого.       - Старушки-голландки знают о вас? – встрепенулся Алёша.       - Да, - кивнул министр. – Впрочем, мы отклонились от темы разговора. Позволь мне вознаградить тебя хотя бы раз за то, что всегда приходил на помощь, за то, что полюбил меня даже в обличье курицы, а это о многом говорит.       - Да, я люблю тебя, Чернушка, но не совсем так, как ты желаешь, - пытался усмирить Алёша нежеланные порывы друга. И тут он очнулся, по-прежнему пребывая в горячке. Придётся как-то смириться с тем, что при пробуждении разочарование каждый раз будет разбивать ему сердце. Тем сильней Алёша желал, чтобы народец Чернушки и их подземное обиталище существовали на самом деле. Вот чего стоило пожелать ему тогда, а не дурацкое конопляное семечко!       Если болезнь не сведёт его в могилу, размышлял Алёша, с нетерпением дожидаясь ночи, чудесные пилюли продолжат возвращать его к другу, которого ещё предстояло как-то отговорить от нелепых желаний. Алёша и не помышлял, что Чернушка увлечён своим полом. Быть может, он был таким не всегда? Сам ведь сказал, что изменился. Плод его воображения, министр менялся тогда, когда менялся сам Алёша, и парень понимал это где-то на уровне подсознания. Возвращаясь в горячечные грёзы свои, он, конечно, забывал обо всём, принимая за реальность то, что видел вокруг.       Следующая ночь наступила быстрей предыдущей из-за острой фазы горячки, и вновь из-под соседней кровати вышел Чернушка. Рука его уже не висела на перевязи, и министр свободно ею владел.       - Ну-с, Алёша, ты готов?       - Чернушка, пощади, - в шутку отозвался Алёша, но внутри крепко сидел недюжинный страх. – Неужто ты не понимаешь…       Не успел он опомниться, как министр уже оказался подле него.       - Ты, верно, так и не расслышал, что я пытался сказать тебе в тот далёкий день, когда ты избавил меня от ножа кухарки, - сказал министр, ласково глядя на Алёшу и усаживаясь рядом. – Облик курицы не позволил говорить внятно, и, увы, я лишь кудахтал. Так знай же, Алёшенька: на радостях я, сам того не ожидая, признавался в любви. И если ты не желаешь возлежать так, как положено, я пойму. Ты пока не готов. – При этих словах парень вздохнул с облегчением, рано радуясь. – Поэтому позволь чуть иначе доказать свою к тебе любовь. Сними одёжку и поудобнее ляг. Вот увидишь, всё, что я сделаю, весьма понравится тебе.       Как ни любил Алёша Чернушку, эти свои порывы министр слишком уж настойчиво преподносил, и вместе с тем мягко и робко, не давя чересчур упорно, наверняка заставив бы этим разлюбить себя навсегда, отвратить навеки. Оба они знали, что ни за что не пойдут на раздор, настолько сильна была их друг к дружке любовь. Если б министр не захотел пойти дальше, нечего было бы опасаться, и Алёше пришлось отодвинуться подальше после этих слов.       - Зачем ты заставляешь меня… разочаровываться в тебе? – нашёл он нужное слово, глядя, как Чернушка приблизился ровно на то же расстояние. Спина Алёшина упёрлась в подушку. – Как я могу позволить…       - А ты позволь, - решительно произнёс министр. – Право, Алёша, не надо больше речей, никаких. – Он скинул с себя камзол и принялся за жилетку. – Я пылаю, до того эти мысли распалили меня, едва к тебе явился.       Невольная и странная мысль вдруг опередила очередной порыв к сопротивлению: может, Чернушка отстанет, когда поймёт, что ничего не выйдет? Ах, он ещё не знает, какого размера у людей мужской орган! Пока что парень не имел права потерять условную девственность даже с ночной бабочкой, не говоря уж о лилипутах, и никогда бы не предложил такой срам Чернушке. И как же всё лихо обернулось: министр сам захотел этого!       Неуверенно, робко потянулся он к поясу, обнажая себя, затем лёг, не желая глядеть, что делают с ним. Охваченный возбуждением, Чернушка ничего не говорил – не до того ему было. Алёша сам, беспрекословно, подчинился, и, забравшись меж согнутых ног парня, министр обхватил ручками своими его пока вялый орган, лаская его в попытках напрячь, прижимаясь, покрывая поцелуями…       У Алёши захватило дух от знакомых ощущений, но присутствие Чернушки, что делал с ним это, сильно меняло восприятие, усиливало волнение, словно Алёша пробовал это впервые, вернувшись на пару лет назад. Разве что в то время он был наедине с собою, а сейчас руки свободны, и за него всё делает Чернушка.       Повинуясь его ласкам и быстро возбудившись, Алёша радовался, что они пришли к компромиссу, ведь то, что происходило, гораздо лучше той грязи, что министр предлагал изначально. По крайней мере, этот вид грязи выглядел чище и невиннее.       Чернушка не солгал (да и умел ли он лгать?). От его действий Алёшу накрывало истомой, его достоинство быстро окрепло, встав, как солдатик, по стойке «смирно». Когда же министр попробовал взять его в рот, парень захлебнулся от восторга. Вскоре, сев, он направлял голову Чернушки, зарывшись пальцами в его мягкие, всегда чистые и надушенные волосы, и старался, чтобы тот захватил его поглубже. Пару раз у министра вышло, и орган Алёшин проник ему в горло, всего на мгновение – не стоило увлекаться, помня о разнице в размерах.       Удовольствия в ту ночь им хватило. Бурно излившись в рот жадно ласкавшего его орган Чернушки, Алёша долго лежал без сил, почти не замечая, как его гладят по длинным волосам и нежно целуют в разные места на лице, шее, плечах… Кажется, министр позабыл о собственном облегчении, да и штанов не снимал, и Алёша жалел его, но так и не осмелился предложить ответные ласки. Наконец, он заключил в объятья любимого своего друга, и ласково прошептал желание своё.       - Вот видишь, - улыбнулся министр. – Сам уже хочешь порадовать меня. – Взяв его лицо в обе ладошки свои, Чернушка подарил ему недолгий поцелуй, и Алёша, сам тому удивляясь, аккуратно впился ему в губы. – Ты большой умница, Алёшенька. Среди моего народа и среди вашего не водилось ещё таких милых мальчиков, как ты. Знай, что сегодня подарил ты мне небывалое счастье и любовь.       - Я и вправду полюбил тебя, Чернушечка, - шепнул ему паренёк. – Прошу, останься со мной навсегда, и тогда обещаю, твой любимый мальчик будет радовать тебя до конца дней своих.       В эту ночь они не пошли гулять по подземному царству, хотя могли бы строить охоту на крыс, попытаться спасти деревья из мха, или даже вдрызг напиться из оставленных запасов в королевском погребе. Сегодня, как и в последующие ночи, Алёша с Чернушкой познавали себя, окунаясь в мир первобытной страсти и без конца клялись в вечной любви, не переходя, впрочем, той грани, что обозначил Алёша. Теперь, когда министр увидел и попробовал его внушительное достоинство (на самом деле не такое уж и внушительное для партнёра-человека), он усомнился в том, что не истечёт кровью от внутренних разрывов, если предложит то, чего так жаждал вначале. Поэтому одним из любимых занятий на какое-то время стал у них «голландский штурвал» в разных его вариациях, а парой недель позже уже Алёша пробовал на вкус крошечное его рта достоинство министра. Правда, неопытность его, как Чернушка ни старался научить, часто приводила к преждевременному завершению утех, и тогда парню становилось стыдно за свою неумелость. Чернушка не обижался, ведь Алёша ещё так юн, а ещё министр гордился тем, что стал первым, кто поселился в его сердце и постели.       Почти месяц и каждую ночь длились эти счастливые мгновения двух столь разных, но таких удивительно гармоничных и верных друг другу существ. До тех пор, пока Алёша, который с виду был уже здоров, а на деле – усугубил затаившийся недуг тем, что принимал пилюли лишь по ночам, копя их на будущее, не сумел в очередную ночь увидеть Чернушку.       Сильно встревоженный, он принял на другую ночь двойную дозу, и это помогло, но лишь отчасти. Его возлюбленный министр исчез слишком быстро, и Алёша проснулся посреди ночи, возбуждённый оттого, что во сне они с Чернушкой, как всегда, занялись любовью, и вдруг всё исчезло. В такие моменты он спускал семя во сне или бреду, а утром приходилось чистить простынь, или менять их местами, сдёргивая с соседней кровати. Но в эту ночь его более не волновало напряжение в чреслах. Ещё не понимая, что вернулся в явь, Алёша принялся звать Чернушку. Никто так и не откликнулся. Вспомнив, наконец, о том, что маленького друга его не существует, и что пилюли перестают действовать, к следующей ночи парень решил принять тройную дозу.       Ни о каких девочках он уже не помышлял. Самым любимым, самым идеальным и милым сердцу был один лишь министр, которого он так любил ласкать и шептать самые трогательные комплименты. И Чернушка всегда отвечал взаимностью, никогда не обижался на его ошибки, если друг ненароком делал ему больно, и всегда рад был вернуться к нему в оковы грёз, навеянные пилюлями. Увеличив дозу, он вскоре лишился своего «золотого» запаса, уводящего в лучшую версию мира, где его любит это милое и мудрое маленькое существо. Нет, расставаться с тем, кого так нежно любил, паренёк не желал, и принял то самое решение, от которого решительно отказался ранее. Ему придётся взломать шкафчик с запасом чудесных пилюль и старательно спрятать их, да поскорее.       План свой продумывал он долго и тщательно, из-за чего Алёше пришлось пережить пару ночей без Чернушки, и знакомые симптомы оставляли его под утро уже без сил. Он не мог учиться, потерял аппетит, едва переставлял ноги, тоскуя по другу и терзаясь синдромом отмены, пока, наконец, не собрался с духом и выкрал ночью весь запас драгоценных пилюль.       Начав принимать по четыре штуки, он с облегчением вернулся в грёзы. Сперва показалось даже, что он не спит, точнее, ещё не уснул, а министр уже тут, сидит на спинке кровати и ласково ему улыбается, затем бросается на шею, целует, без конца повторяя, как скучал, даже плачет от радости. Он утешает маленького друга, долго не прерывает жадный поцелуй, увлекает министра за собою в постель, бесцеремонно раздевает… Пуговицы камзола и жилетки отскакивают от пола, укатываясь под кровать. Туда же, на пол, летит и Чернушкин шейный платок, туфли, штаны… Пара дней разлуки – слишком долгий срок для одного молодого, влюблённого по уши уже не в столь юного, почти старика, и всё же бесконечно любимого, до дрожи, до безусловного повиновения, несмотря даже на то, что министр в подчинении на ложе, а не Алёша. Их бурная ночь после разлуки не была похожа на сон, отчего парень, с трудом выбравшись из-под действия пилюль, так и не понял, куда делся возлюбленный.       Целый день он был сам не свой, но не смел принять пилюли, не дожидаясь ночи. Странное состояние его не осталось незамеченным, но пока никто из пансиона не болел, содержатель не подходил к опустошённому шкафчику. Так Алёша получил ещё пару недель горячечных грёз, вынужденно увеличив дозу сперва до пяти, а затем и до семи пилюль, поскольку Чернушка иногда не являлся. Ему становилось всё хуже, и когда украденное истребил он абсолютно, с горечью приняв последнюю дозу, то провалился в такой сильный жар и бред, что уже не понимал, спит, или нет. Недуг ухватил его основательно, и уже никто, даже Чернушка, если б существовал, не сумел бы спасти друга. Уверенный в том, что министр являлся ему не во сне, а наяву, Алёша, как и всегда, начал звать его, мечась по постели. Он звал так громко, что перебудил весь пансион. Доктор приехал быстро, и, узнав вслед за содержателем и учителями, обнаружившими кражу пилюль, что с собой сделал Алёша, покачал головою. Пациента, впрочем, увезли в больницу, и все снова разошлись по постелям.       Алёша не ощущал телесного недуга. Как и прежде, он был рядом с Чернушкой. Где-то в другом мире опасные пилюли и непобеждённая болезнь неотвратимо вели его к смерти, зато в своём «настоящем» мирке, где никогда не будет всего того, от чего он страдал, вёл его за руку министр подземного царства. Они вновь пришли сюда, в его обитель, и Алёша всё спрашивал, зачем. Этот зачахший сад, пустой зверинец, тусклые камешки и сгнившие яства он видал уже не раз. Умершее царство впервые пугало его, тем приятнее казалась тёплая постель, где они вдвоём предаются утехам, поцелуям и нежным ласкам. Чернушка молчал, не выпуская руки паренька. Так и двигались они куда-то вглубь тёмного коридора, пока вдали не забрезжил свет, да такой ослепительный, что Алёша зажмурился, хотя они ещё не добрались до конца его.       - Милый мой Алёша, - произнёс Чернушка, глядя на любимого с невыразимой грустью. – Тут надлежит нам расстаться навеки.       Он знал, что Алёша не примет его слов, ахнет, упадёт на колени, заглянет в глаза, весь исполненный непонимания, а затем проведёт пальцами по его щеке, утирая одинокую слезу. И всё же, как и прежде, не в его силах было это изменить и остаться с тем, кого он так любил.       - Отчего ты так говоришь, мой хороший, и что происходит? Что значит этот свет? – в неимоверной тревоге воскликнул паренёк. – Я боюсь его! Давай отсюда уйдём!       К его ужасу, Чернушка молчал, всё так же глядя на его, и тут Алёша заметил, что сквозь министра всё яснее просвечивают стены и пол коридора. В памяти тут же всплыл тот детский страх, когда он «лечил» своего маленького друга.       - Так это правда? – вскричал он в отчаянии. – Вы уходите, растворяясь… Чернушка, ты умираешь?       В последний раз бросился он к возлюбленному, единственному, кто и в те годы, и в эти, спасал его от одиночества, и крепко обнял с мольбами не бросать его, и не понимая, откуда взялась эта смерть, и почему именно министра она забирает с собой. Они так мало побыли вдвоём!       - Не я умираю, Алёша, а ты, - услышал парень страшные слова. В этот миг его потянуло прочь, вперёд, к пугающему свету. Не отрывая умоляющего взора от министра, Алёша кричал, протягивал руки, просил о помощи, но его проводник стоял, провожая взглядом, полным тоски, пока не растворился окончательно.       И свет поглотил Алёшу, и в тот же миг ощутил он всю ту любовь, что дарил ему Чернушка, разве что его самого не было рядом. Вихрь самых светлых и благостных чувств окутал его душу, и всё остальное перестало иметь значение для нового обитателя чудесного мира, чем-то схожего с подземным царством, а чем-то и отличаясь от него.       Так окончил свой земной путь мальчик Алёша, несвободный от пороков, но нашедший утешение в странных грёзах своих благодаря то ли ангелу, то ли демону, или всего лишь плоду воображения, но, полюбив которого, стал чуть менее одинок среди подобных себе, и в назидание подобных ему благодаря страшному событию в пансионе, что на следующий день растиражировано было каждой газетой Петербурга, и разнеслось после по всей Российской империи.       «Не полагай, что так легко избавиться от соблазнов, когда они уже взяли над нами верх».