Паук

— Хочешь вишнёвый пирог? Мне было нефиг делать, и я сходила в магаз за тестом с вишней и испекла. Могу чай заварить Сережин травяной, вкусный!! Главное, ему не рассказывай, что я его обворовываю. Подарок Мишеля, как-никак. Хотя Мишель бы не обиделся, что я таскаю у Серёжи подарочный чай, он хороший, да и я хорошая, ты меня видела, как на меня можно обижаться? Вот ты бы могла бы на меня обидеться?? — Нет, не могла бы. Настю проводили в гостиную, усадили на мягкий бежевый диван с радужным, в шесть полос, пледом (гордостью муравейника и горячей любовью Мишеля Бестужева-Рюмина, который плед муравейнику и подарил на прошлый Новый Год), а после оставили наедине с муками совести за «злоупотребление гостеприимством» и «ты дура, Кузьмина, ты же пришла за конспектами по истории права, которые обещал Серёжа, а не по его младшей сестре вздыхать в радужный плед, какого черта?!». Впрочем, Полина возвращается раньше, чем Настя успевает задаться вопросом, а почему её, собственно, так целенаправленно собрались кормить вишнёвым пирогом и поить краденым травяным чаем в гостиной, когда для этих целей существует кухня? Полина (неловко задевая декоративный кораблик из белого дерева и переплетения тёмных ниточек-канатов, отчего тот опасно раскачивается, как на чёрных штормовых волнах, едва не доводя Полю до смерти от ужаса) ставит на стеклянный журнальный столик вычурный посеребренный поднос с не менее вычурными фарфорово-цветочными тарелочками, однако нормальными адекватными кружками в виде мультяшных единорожек с радужными рогами. Настя даже не берется угадывать, кто покупал эти кружки, причём в количестве больше одной штуки. Возможно, это было общесемейное решение Муравьевых-Апостолов. Полина лениво растекается по плюшево-мягкому радужному пледу, сладко потягивается с довольной улыбкой молодой кошки, отходящей от дневного сна, и продолжает щебетать что-то бессмысленное и уютное, пока Настя бессмысленно и уютно влюбляется в неё всё больше и больше с каждым мгновением, проведённым вместе. Вишнёвый пирог сладковатой кислинкой тает на языке и мягко глушится травянисто-островатым теплом хорошего зелёного чая. Полина, чудесная, невыносимо прекрасная Поленька (которую Поленькой даже в потёмках мыслей и уродливых недрах души звать страшно, потому что это приговор, это конец для Насти) включает на плазменном телевизоре что-то из Марвел и щебечет о фильме, о своём дне, о Серёже с Мишелем, которые совсем-совсем придурки со своей влюблённостью, но Поля все равно за них рада. Про пробник по истории, за который у неё аж 96 баллов (почти сотка, представляешь, Насть, я умная, оказывается!!), про то, что ей нужно подучить территории, присоединённые к Московскому государству в XV веке, про университет, в который хочет поступать и обязательно поступит (даже не сомневайся в этом, Насть!!), про то, что у Насти классный персиково-розовый оттенок помады и он красиво бы смотрелся на коже Поли… в смысле, на губах… в смысле, блять, ну ты поняла, такую же хочу, где купила? Про Чёрную Вдову и то, что она достойна большего, чем всего лишь один сольник (ну как так, она же великолепна, Насть, у меня острая нехватка фильмов с Наташей в крови), про новый фанфик, который Полина написала в ночь с воскресенья на понедельник, жертвуя сном и нервными клетками во имя высокого искусства стеклянной эротики по Ленегиным. Полина пытается поговорить и про Настю, про её учёбу и дела, планы на выходные, (не)готовность к скорой сессии и про то, что Полина всегда-всегда поддержит и поможет, что бы ни случилось. Настя бормочет в ответ, что дела нормально, учёба нормально, сессия тоже будет нормально, планы на выходные — провести их нормально; и хватит обо мне, я хочу позалипать на Скарлетт Йоханссон на экране, ведь я ну никогда в жизни её не видела и очень вдруг заинтересовалась ей, будто у меня под боком не сидит собственный предмет интереса (до одури красивый, достойный ответного дружелюбия, банального уважения и всяческого восхищения) и грустно глотает свой чай, не зная, ей обижаться или волноваться, когда от ее расспросов так грубо уклоняются. Молодец, Настя, всё правильно, убей хорошее настроение этого приветливого солнышка и можешь собой гордиться. Обидела её, зато осталась наедине со своими проблемами и умолчала о всех до единой на вопросы подруги (подруги? Поленька ей просто подруга, и в этом, наверное, одна из самых страшных проблем Насти), чем заставила её смутиться своего любопытства и считать, что она лезет слишком глубоко в личное Насти и не имеет никакого права на это. Правда в том, что Полина имеет право своими нежными бледными пальчиками с летне-цветным маникюром выдрать с корнями душу Насти из её грудной клетки, разодрать на клочки, поджечь и осыпать пеплом на бездыханное остывающее тело. Настя была бы ей даже благодарна, за боль, за смерть и свободу, за то, что Поленька просто существует на белом свете, и Насте дозволено было судьбой однажды её встретить. Пересилив себя, гордость, неуемный страх, что она говорит слишком много о себе и это надоест Полине, и ужас, что Полина разочаруется обыденностью и скукой подруги (подруги? Просто однокурсницы ее старшего брата, периодически забегающей взять справочники и конспекты, злоупотребляющей гостеприимством и сжирающей слишком много вишнёвого пирога. Едва ли Настя для неё нечто большее) Настя, извиняясь, рассказывает, что у неё в жизни все слишком неинтересно: что доклад на нудную тему доделать надо, что вчера опоздала на пару у сволочи Милорадовича, потому что кошка (да, у меня есть кошка, сокровище моё, серенькая и немного дикая, но я её люблю, и ты бы тоже её полюбила, Поль) опрокинула горшочек с мятой, и Насте нужно было отмывать кухню от земли, что на митинг пойдёт обязательно (о, Насть, круто, а давай с нами?? Я, Матя, Серёжа с Мишелем и ещё несколько знакомых, все же нам лучше держаться вместе), что дома мышь повесилась, да и ту скорее всего голодная кошка съела (я тебе пирог отрежу!! Серёжа все равно у Мишеля нажрется и голодный не будет, а Матя скромный больно и в жизни не съест больше кусочка, даже если будет помирать голодной смертью. А продукты у тебя дома хоть есть? Слушай, если нужно посоветовать какой-то рецепт, пиши в любое время!!), что полы нужно помыть и окна и что Настя, если честно, совсем уже заебалась. Полина не скучает и не разочаровывается, наоборот, слушает с неизменным любопытством и участием, живо отвечает, улыбается искренне и сочувствующе и смотрит из-под густо-темных ресниц немного тоскливо, будто очень хочет помочь, но не может придумать, как. В итоге она перебирается поближе, тянется к Насте и обнимает её тепло и нежно. Настя на миг теряется и выпадает из реальности, потому что Полина, её ласковая, такая живая и искренне-светлая Поленька, обнимает её, блеклую серую мышь с юридического, прижимаясь крепко-крепко, будто надеясь передать свои силы и веру, что все-все будет хорошо, зарываясь лицом в растрепанную массу волос непонятного скучного цвета и наверняка пряча там улыбку. Настя обнимает её тоже, робко и испуганно обхватывая подрагивающими руками её точеные плечи в чёрной толстовке, зарываясь ладонями в водопад горько-шоколадных кудрей и едва не скуля от того, какие они шелково-мягкие и как пахнут сладко-сладко сахарной ватой, кислотно-яркой радугой, вишневым соком и мечтательной наивностью живой цветущей юности, всё ещё верящей в добро и ещё не верящей в зло. — Спасибо, Поль, — бормочет Настя, боясь невесть чего и бледно краснея от волнения, будто делает что-то запретное, что-то, за что ей впаяют пожизненное или высшую меру наказания, несмотря на запрет для женщин. Или за что Серёжа выпнет её из этой квартиры раз и навсегда к чертовой матери и будет прав, потому что Насте действительно не стоит даже сметь взглянуть на Полину — наивно-искреннюю девочку семнадцати лет от роду — чуть дальше, чем на подругу, не то что обнимать её, прижимая её гибкое сладко-цветущее тепло к себе дрожащими руками, оплетая пальцы мягким шёлком шоколадных кудрей и безнадёжно надеясь на что-то. Но Поленька обнимает её, сама, обхватывает нежными белыми руками с радужным маникюром крепко и цепко, как кошка обхватывает лапками своего человека, засыпая на его груди, жмётся щекой к плечу и зарывается лицом в нечесаную копну некрасивых волос, будто ей и правда нравится обнимать Настю, нравятся её волосы и персиковая помада, нравится щебетать ей обо всём на свете, кормить вишнёвым пирогом и поить краденым травяным чаем. Будто ей сама Настя, нескладная, нелюдимая, серая и тоскливая, как её универо-рабочая обыденность, тоже нравится. К чёрту, думает Настя. К чёрту всё это. Это всё, если честно, такая хуйня, в сравнении с тем, что Поля, милая чудесная Поленька, сейчас в её руках едва ли не мурлычет, прижимаясь совсем уж по-кошачьи, отчего сердце у Насти, кажется, совсем растаяло, как вишнево-красный воск у игривого пламени камина на даче. К чёрту, что ей семнадцать, а Настя в этом году универ оканчивает, к чёрту Серёжу с его мнением, что бы он там ни думал, переживая за младшую, горячо и трепетно любимую сестру, к чёрту родителей-гомофобов, которые всё ждут, что Настя объявится у них с мужем и выводком из десятерых детей. К чёрту, к чёрту, к чёрту, к чёрту. Настя сейчас признáет поражение в борьбе с ветряными мельницами её аргументов, почему ей не на что надеяться и почему Поленька совсем не может и не должна её любить, которые все сводятся к тому, что Настя блеклая, скучная, серая, недостойная, что ей не идёт прозрачно-цветочная радуга, отблеск драгоценного золота бескрайне-теплой распахнутой настежь души и искристо-рыжий огонь жизни в очаге грудной клетки, точно под куполом хрупких сахарно-белых рёбер, что Настя — просто серо-пыльная тень, обмотанная паутиной страха и самоненависти, достойная лишь оттенить _ее_ красоту своей ничтожностью, но не быть рядом, даже раболепно распростершись по полу лицом в ковёр у _ее_ ног. Полина жмётся к ней и не отстраняется, сидит так близко, будто строит план по незаметному и как бы нечаянному захвату чужих коленей, уютно путается ногами с голыми бледными коленками в радужном пледе и широкой улыбкой — в чужих русых патлах, и молчит, почти не дышит, будто послала фильм о Наташе Романофф, проблемы, загоны, предрассудки и весь мир к черту ради этого момента. — У тебя паук на спине, — бессмысленно комментирует Настя, блуждая лениво-блаженным взглядом по подтекам горького шоколада, вьющимся вдоль тонкой спины до мягкого изгиба поясницы, собираясь сказать совершенно не это и не осознавая, что вообще сказала. До неё доходит, только когда тепло объятий исчезает до глухой непонимающей боли под рёбрами резко, нервы разрывает острым лезвием тонкий перепуганный вскрик и что-то чёрное летит бесформенной массой на пол. Настя без единой мысли в молочно-белом вязком тумане головы смотрит на Полину перед собой, на бледное испуганное лицо, ореол горько-шоколадных кудрей у нежных щёк и беспомощный ужас в травянисто-зеленых глазах, совсем не скрытый густо-тёмными ресницами или бессмысленной глупостью в виде какого-то там контроля эмоций. Ещё несколько вечных мгновений до Насти доходит ситуация, пока она вглядывается в полевую зелень красивых испуганных глаз, шоколад кудрей и вишнёвую мякоть ровно очерченных губ, бессознательно, честно не специально цепляется взглядом ниже, где белое, слишком много белого, чувствительно-нежного даже под невесомым касанием взгляда и беззащитно открытого, где тонкая обнажённая шея, сахарный разлет тонких ключиц, рояльные клавиши костлявых рёбер и мягкие, до смерти и инфаркта где-то внутри естества Насти красивые бледно-молочные полукружия, от вида которых во рту засушливая Сахара и в идиотски-тупой голове режуще-оглушающе пусто. «Так быстро передо мной ещё не раздевались», — думает Настя на грани смерти, шока, по-детски наивного удивления и чудовищного непонимания, что вообще происходит, а потом до неё _доходит_ и она слетает с дивана, как обожженная искрой оголенного провода или чужой молочно-сахарной нежной красотой, такой невинно-беззащитной, еще не тронутой жадной грязью чужих рук и неприкосновенной, словно святыня. Настю постепенно разрывает на части, кусок за куском отрывая от неё плоть и развешивая по ровным рядам гвоздиков на стене музея. «Вот это глаз бессовестной суки, который смел пялиться на неприкосновенную святыню, идеал во плоти, пользуясь её растерянностью и беззащитной слабостью, чтобы замарать серо-пыльным нежную чистоту ее юного тела, — скучающе повествует экскурсовод на латыни, потому что в аду не говорят на русском, французском и английском. — Вот мозг этой тупорылой твари, который настолько отсутствует в объективной реальности, что эта тварь даже не додумалась отвернуться вместо того, чтобы лапать взглядом невинную девушку, используя её ради удовлетворения своей потребности в лицезрении ангельски-прекрасного. Вот рука ебанутой нахуй извращенки, которая смела мечтать коснуться ясной, нежно-бледной чистоты красивого юного тела, гибкого и цветуще-живого, наверняка чертовски чувствительного под горячими ласками пальцев и губ. Слава Господу нашему и его темнейшеству Сатане, что эта ничтожная мразь скончалась в мучениях и не представляет больше угрозы наивной невинности ангельских душ». Настя, взбудораженная и перепуганная, пылающая ало-красным, как поток крови из своих вен (которые ей стоит вскрыть за то, что она просто существует в этой реальности и в жизни Полины), опускается на пол к скинутой Поли́ной толстовке и выпутывает из чёрных складок паука. Она сдавливает пальцами пухлое чёрное брюшко и бессмысленно наблюдает, как судорожно копошатся восемь толстых чёрных лапок. Тошнотворное зрелище, после которого руку придётся тереть персиковым мылом до мяса и скелета кисти — в самый раз для того, чтобы хоть отчасти угомонить бешеный пульс и перекрыть выжженный на сетчатке образ, молочно-сахарный в обрамлении мягких горько-шоколадных кудрей, уязвимо-обнажённый и такой до смерти ангельский-чистый под серой грязью жадно пожирающего очарованного взгляда. — Фу, боже, выкинь его, — едва не взвизгивает Полина подрагивающим от отвращения голосом, и Настя краем глаза видит, как она обнимает себя руками, будто замерзнув или инстинктивно ища крова и защиты. Настя бросается к окну, с нездоровым треском резко его открывает, едва не ломая к чертям собачьим, и выкидывает паука в открытый полёт с восьмого этажа. Полина за её спиной облегченно вздыхает и с ясной улыбкой и восхищением в голосе благодарит, щедро осыпая комплиментами смелость и отвагу Насти. Настя опять краснеет, но строит своё любимое выражение лица, по которому невозможно прочитать ни её мысли, ни эмоции, если ты не душевнобольной, расправляет и встряхивает чёрную толстовку, проверяя, нет ли там сороконожки и анаконды вдобавок к пауку, и, неловко пряча взгляд, отдаёт Полине. — Прости, — говорит Настя, глядя строго в стену и обрывая благодарно-восторженное щебетание. — За что? — удивляется Полина и зовёт Настю с явным волнением в голосе: — Хэй, посмотри на меня, всё хорошо? Настя смотрит на неё, на луговую зелень летних тёплых глаз, на серовато-дождливую поволоку волнения и чего-то ещё, спрятанного немного глубже, чем может увидеть Настя, на горький шоколад кудрей, от тоски по которым руки разъедает кислотой и отчаянием, пусть Настя и касалась их совсем недавно, всего лишь жизнь назад. Полина не оделась ещё, отвлекшись на Настю, лишь прикрыла грудь прижатой к ней толстовкой, и у Насти от этого жжёт стыдом за свои мысли шею и нервно потеют дрожащие ладони, пока она сама честно пытается заставить себя смотреть Полине в глаза, а не оглаживать белые точеные плечи и сахар острых ключиц взглядом. — Да, — бормочет Настя невнятно и ужасающе жалко, не слыша саму себя. — Просто, господи-блять, какая же ты невероятно красивая. Настя видит, как волнение в зелени её глаз перетекает в удивление, а удивление — в до неприличия хитрое довольство и искристо-солнечное счастье, и Полина улыбается, широко и лучезарно, обнажая ровные белые зубки под вишнёвым контуром губ и заманчиво сверкая игривыми бесенятами в лесных дебрях глаз. — Правда красивая? — ангельски-наивно переспрашивает она, однако из-под густо-темных ресниц на Настю круглыми кукольными глазками глядит та ещё демоница. Она же завораживающе грациозно ведёт головой, вынуждая Настю не дыша и внутри умирая вцепиться взглядом в горечь кудрей, так чертовски плавно текущих по девственно-чистым молочным плечам. Она же небрежно роняет толстовку черт знает, куда, и откидывается на спинку дивана, совершенно осознанно и определённо точно специально открывая себя во всей ангельски-дьявольской красе. Полина выглядит как само искушение. Настя над ней — чёрный ворон над серебристой белизной первого снега, уродливый брисинг над северной красой Фрейи, копоть адова пепелища на ангельском крыле. Но ей слишком тяжело думать об этом, ей вообще думать сейчас невыносимо, в голове сухо, мутно и вязко, и любые попытки думать о чём-то, кроме белизны юного полуобнаженного тела на радужном пледе точно под жаждущим задыхающимся взглядом, раскалывают изнутри ударом топора, разрывают мозг выстрелом револьвера и душат грубой самодельной удавкой. Настя, обессиленная и насмерть сраженная, падает перед Полиной на колени.