Евочка

– Ты красивый.

***

На четырнадцатилетие Ева получила свой последний торт – омерзительно сладкий «Полет», скрипящее на зубах безе, жирный крем со вкусом масла. Отмечали, разумеется, обычной женской компанией: мама, бабушка и тётя Сара. Еве положили на красивое блюдце из серванта огромный кусок и заставили съесть всё под пристальным взглядом трёх пар чёрных глаз. И после этого тётя Сара сказала: «Евочка, ты теперь взрослая, больше никаких тортов». Это было правдой. Больше никаких тортов. Перед сном Ева рассматривала себя в зеркало в ванной, нагую: белая кожа, покатые плечи, отсутствующая грудь с некрасивыми сосками, толстые, неизящные щиколотки. Бёдра нормальные, но это пока: у Евы перед глазами была вся вариативная семейная генетика – когда мама, бабушка и тётя Сара собирали на стол, можно было подумать, что по комнате кружат три юлы. От отца, которого Ева никогда не видела, ей достались серые глаза и золотые волосы – единственное, чем ещё хоть как-то можно было гордиться. Впрочем, в сочетании с фамильным носом, тонкими губами и светлыми бровями выходило всё равно так себе. В четырнадцать, перед зеркалом в ванной, пытаясь побороть приступ тошноты после последнего торта, Ева призналась себе, что она некрасивая. И красивой, вероятно, никогда не будет. Грудь так и не выросла. Тортов Ева боялась, как огня – тётя Сара задом роняла мамины любимые вазы и извинялась. Ева не хотела извиняться. И только волосы, которые мама с бабушкой запрещали стричь и красить, оставались золотыми и рассыпались по плечам волнами – впрочем, любоваться на это позволялось только перед сном – в остальное время Ева носила тугую косу. Ева заканчивала музыкальную школу – виолончель ненавидела лютой ненавистью, но тётя Сара играла в оркестре первой скрипкой, мама была аккомпаниатором в балетном училище, а бабушка преподавала сольфеджио в консерватории. Ева слышала что-то о дурной крови, лишившей её абсолютного слуха, выговариваемое бабушкой укоризненным тоном, и видела, как мама закатывала глаза от этого. С подругами у Евы особо не складывалось. На подруг нужно было время, а время у Евы было только на виолончель. О мальчиках даже думать было страшно – в музыкалку ходили одинаково нескладные, с брекетами на расползающихся в разные стороны зубах хорошие мальчики, которые Еве до смерти были не нужны. Еве хотелось плохих. Но для плохих мальчиков Евы не существовало. План побега был разработан летом между десятым и одиннадцатым классами, когда мама, бабушка и тётя Сара дружно отправились на Мёртвое море лечить псориаз тёти Сары целебной грязью на три недели по путёвке. Ева тогда смогла решительно отказаться, сославшись на то, что ей надо заниматься. Чем – она не уточнила. К виолончели Ева так за эти три недели и не прикоснулась. Параллельно с подготовкой плана, Ева методично пересмотрела все разделы порнографии на сайте, который был выписан аккуратным округлым почерком в блокнотик. Пришла к выводу, что больше всего эмоций вызывали видео, где происходило что-то определённо неправильное, где людям, участвующим в процессе, было не совсем хорошо. Теоретическая база у неё была, разумеется – Ева много читала, без разбора почти. Прогрессивные мама с бабушкой хранили дома даже Пелевина и Сару Уотерс. С собой Ева тоже довольно быстро разобралась – кончала в душе от собственных пальцев, легко и бесшумно, отключаясь от бесконечных консерваторских и балетных сплетен за стенкой. О том, кто именно ей нравится, не задумывалась, не видя в этом абсолютно никакого смысла. К приезду мамы, бабушки и тёти Сары Ева была в себе уверена, как никогда. Получила банку с вонючей грязью в качестве сувенира и золотую звезду Давида – хотя золото Ева терпеть не могла. Этим вечером в душе, кончая, поняла, что начинается обратный отсчёт до новой жизни. Уезжать из дома было не страшно – страшно было не справиться и с позором вернуться обратно. Физкультуру и спорт у Евы в семье игнорировали; когда она попыталась начать бегать по утрам, бабушка схватилась за сердце – выпускной класс, экзамены, поступление в консерваторию, а она о своих жирных ногах думает, здрасьте, жрать надо было меньше. Еве было обидно до слёз, хотя она так ничего на это и не ответила. Но бегать продолжила. Не назло – просто это было частью плана. Мысль о новой жизни пьянила не хуже жалкого бокала шампанского, который выдавали Еве на Новый год. Еве нужны были деньги – много денег. Очевидно было, что на маму, бабушку и тётю Сару можно не рассчитывать. Работать незаметно Ева не могла. Тогда она решила найти отца – в конце концов, никаких прочерков в свидетельстве о рождении у неё не было. Еве повезло – отец активно пользовался соцсетями, сомнений в родстве у Евы тоже не возникло: у него были такие же золотые волосы и бесцветные брови. Дальше начинались проблемы – отец жил в Аргентине. Одно дело написать: «Привет, я твоя дочь, давай встретимся», и только потом, уже лично, просить денег. Совсем другое пропускать фазу с тёплой встречей и сразу переходить к деньгам. Ева так и не решилась. У неё ещё оставались варианты: репетиторство, наркотики, продажа девственности и золотой звёзды Давида, но всё разрешилось неожиданно: под Новый год тётя Сара попросила занести ей вазу – после концерта некуда было поставить цветы. Ева послушно потащила вазу через два дома в тётину однушку. Тётя Сара посмотрела на неё цепко на пороге, забрала вазу и сказала: «Евочка, пошли-ка поговорим». Ева похолодела. Не зря, в общем – потому что тётя Сара налила Еве чай и спросила: – Зачем ты искала отца? Ева сидела, глядя на узоры на скатерти. Откуда? Тётя Сара читала мысли: – Он параноик – смотрит статистику профиля. А мы с ним держим связь. – Хотела познакомиться. Тётя Сара вздохнула. – Евочка, ничего рассказать не хочешь? У тебя какие-то проблемы? «Да», хотелось сказать. Было нельзя, разумеется. – Евочка, ты можешь мне доверять – я обещаю ничего не рассказывать маме и бабушке. Ева криво улыбнулась – ну конечно. Тётя Сара вытащила сигареты – Ева удивилась. У них никто не курил. Никогда. Тётя Сара закурила, открыв форточку, выпустила дым в декабрьский закат. – А я тут развелась, кстати. Ева подумала, что ослышалась – тётя Сара никогда не была замужем. Невольно посмотрела тёте Саре в глаза. Та улыбалась. – Евочка, ты обо мне ничего не знаешь. Ева поспорить с этим не могла. – Я лесбиянка. Сара Уотерс у вас дома – это мои книжки. Ева ничего умнее не придумала, чем спросить: – В смысле? – В прямом, Евочка. – А мама... – Мама знает. Бабушка нет. Она просто считает, что на мне стандартное семейное проклятье, – тётя Сара постучала себя пальцем по кончику фамильного носа, – которое отпугивает от меня мужчин. – А почему... – Почему развелись? Не сошлись характерами. Кстати, это была моя вторая жена. Так что, Евочка, расскажешь, что случилось? Ева вдохнула глубоко: – Я хочу уехать учиться в Питер. Тётя Сара улыбнулась как-то очень уж удовлетворённо: – Ну наконец-то. Приобретение тёти Сары в союзники оказалось просто подарком судьбы. На этом, впрочем, подарки закончились. Ева всё-таки уехала – с грандиозным скандалом, скорыми для бабушки и проклятьями от мамы. Но так ничего и не почувствовала, кроме злой радости. Тётя Сара знала ту часть плана, где Ева поступает на психолога, получает стипендию, живёт спокойно в общаге и учится. Тётя Сара не знала, что, разобравшись с поступлением и решив вопрос с проживанием, Ева купит совершенно неподходящие ей топик и юбку, распустит волосы, накрасит ресницы и брови чёрным и пойдёт на собеседование в массажный салон, географически очень удачно расположенный на той же ветке метро, что и общага. В конце концов, зря она, что ли, весь год бегала, пытаясь привести белое, не знавшее тренировок тело в относительно приличное состояние. Ну, Еве нужны были деньги. Паспорт у неё посмотрели, а вот спросить о личном опыте не догадались, конечно. Ева прошла короткое обучение, стараясь держаться максимально буднично и независимо рядом с обилием резиновых членов, и через три дня получила первого клиента – мужика тридцати с небольшим, небритого и мрачного. Когда он снял штаны, Ева едва не рассмеялась – но занавесилась волосами и как-то смогла себя перебороть. Всё получилось нормально – Ева, в конце концов, до этого одиннадцать лет насиловала виолончель – хотя кто там кого насиловал – так что быстро разобралась и с торчащим из жёстких тёмных волос, немного забирающим вправо членом. Было интересно попробовать взять в рот, но в салоне были жёсткие правила относительно спектра предоставляемых услуг. Мужик в конце сказал, что у неё очень красивые волосы. Ева посмотрела на него из-под густо накрашенных ресниц с превосходством. Через неделю Ева получила первую зарплату и выдохнула: когда говорила тёте Саре по телефону, что у неё всё нормально, впервые почувствовала, что не врёт. Работа Еве нравилась, деньги Еве нравились ещё больше, соседки по комнате Еву не замечали, как и всегда, одногруппники считали Еву провинциальной молчаливой тихоней: в универ она по-прежнему одевалась максимально неприметно – джинсы и кофточка – не красилась и плела косу. Больше всего в работе Еве нравилось, что никого Евина некрасота не беспокоила – у неё в руках мужчины послушно кончали, никто ни разу не попросил Еву поменять – хотя она такие истории слышала. Несмотря на почти ежедневную близость к мужским телам, никакой личной жизни у Евы так и не появилось. По универу ходили стада разной степени прекрасности юношей, которых Ева легко могла представить себе обнажёнными, но все они Еву, разумеется, не видели. В ноябре произошло странное – вместо мужчины на сеансе оказалась женщина. Ева, зайдя в кабинет, как обычно, в белье, растерялась, глядя в коротко стриженный, смутно знакомый затылок, думала, что дверью ошиблась. Женщина обернулась, улыбнулась удовлетворённо. – Ева. В салоне Еву звали Октавией. Женщина была Евиной преподавательницей этики, тянувшей из Евы на семинарах слова в час по чайной ложке – при ней Еву почему-то парализовало. Но та вздыхала только и всё-таки ставила Еве плюсики. Её звали Анна Генриховна, хотя студенты обходились коротким Генрих, как у Бунина. Ей было ближе к сорока, кажется; она носила короткий обесцвеченный ёжик, косуху, берцы и ездила в универ на байке. Ева испугалась – такая встреча вполне тянула на повод для отчисления. Но быстро взяла себя в руки – шантаж мог выйти и обоюдным. – Здесь меня зовут Октавией. Генрих улыбнулась. – Тебе идёт, кстати. Читала «Отблески Этерны»? Там была одна святая Октавия, тоже блондинка. «Отблески Этерны» Ева не читала. Блондинкой Еву можно было назвать, только страдая цветовой слепотой. Ева молча подошла к кушетке – в салоне старались всё-таки сохранять иллюзию массажности заведения. Генрих смотрела на неё снизу вверх с ожиданием. Она тоже была в белье – что-то очень простое по дизайну, никакого буйства кружева, но резинки «Calvin Klein» не оставляли вопросов к стоимости. Слева на рёбрах у неё зацветала сакура – татуировка расползалась по всему боку, на ветвях то тут, то там были выбиты небольшие цветы. Тонкая работа. Генрих внимательно рассматривала Евино лицо, потом вздохнула и сказала: – Начинаешь так же, как с мужчинами, а потом я подскажу. И вытянулась на кушетке, закрыла глаза. Почему-то именно этот неожиданный опыт Ева вполне могла бы назвать, наконец, сексом, хотя к ней Генрих так и не притронулась. Ева притронулась к себе сама, когда, выйдя после сеанса, пошла в душ, как и положено по регламенту. Генрих написала ей тем же вечером в личку в соцсети. Короткое «Встретимся?» Как ни странно, шантажа и отчисления Ева не боялась почти. Куда сильнее её пугало то сладкое, тянущее ощущение под рёбрами и в затылке, которое расползалось, стоило только посмотреть на совершенно нерепрезентативную аватарку с черепом. Встретились в кафе, в полуподвале на шумной Сенной. Ева пришла, как обычно ходила в универ: в джинсах, серой кофточке, не накрашенная и с косой. Села скромно на самый край неудобного стула. Генрих посмотрела на неё, склонив голову к плечу. Улыбалась саркастично. – Тебе нравится работа? Ева, успевшая придумать себе дивный мир, в котором в неё влюбилась взрослая женщина и теперь, не помня себя от страсти, будет умолять быть с ней, растерялась. То есть всё-таки шантаж? Ева задрала подбородок надменно. – Нравится. – Отлично. Есть деловое предложение. Денег будет в десять раз больше – для начала – правда, придётся постараться. Ева мысленно пририсовала к своей текущей зарплате ещё один ноль. Это было приятно. – В порно сниматься не буду. Генрих рассмеялась: – Никакого порно. Только живое общение. Элитный отряд боевых ведьм, в некотором смысле. Рисовать умеешь? – Нет. – Теперь умеешь. Кстати, не хочешь поехать ко мне потрахаться сейчас?

***

Ева составляла тарелки в посудомойку после обеда, Генрих с бокалом сидела за барной стойкой с ноутбуком. Ева невольно скосила глаза – профессиональная привычка – впрочем, если бы Генрих не хотела, чтобы она туда смотрела, села бы как-нибудь по-другому. На экране было открыто личное дело – с фотки надменно и нагло смотрел светловолосый парень со шрамом на брови. – Это кто? – А, вчера прислали. Цирк, да и только. Его сначала кадровые списали, а потом, когда поняли, что глупость сделали, кинулись восстанавливать. А уже поздно. Генералы скандалить приходили. – А что он натворил? – Ева встала за плечом, сделала глоток из своего бокала. В деле были шифры, некоторые – незнакомые. – Неуставные. – Подрался? – Если бы. Завёл служебный роман с женатым лейтенантом. Ева уважительно приподняла подкрашенную пшеничную бровь, глядя фотографии в глаза. Ещё раз пробежалась взглядом по шифрам в личных характеристиках. – Ещё и социопат? А нам он такой зачем? Генрих посмотрела на неё с лёгким превосходством, как всегда смотрела, когда Ева говорила глупости. – Потому что этот социопат без колебаний в поле прострелил голову запаниковавшему командиру и вывел группу из окружения без потерь. Ну, не считая командира. – И после такого списали за лейтенанта? – Списали из-за того, что пришла скандалить обманутая жена – лейтенант уже собрался окончательно в дивный педерастический мир отправиться, хотел бросить её с двумя детьми. Ева рассмеялась – её всегда удивляло, как людей корёжило от такой ерунды, которая легко затыкалась деньгами. Спросила по привычке, ощутив лёгкий зуд на голени, где изгибали пятнистые тела недавно зажившие карпы: – Чей будет, кстати? – Мой. Ева кивнула. За время, пока они были знакомы, на боку у Генриха сакура расцвела окончательно. Почти всех, кто приходил сам, Генрих оставляла себе. – Кстати, я тебе обещала последнего клиента. Полюбуйся-ка. Нравится? Генрих открыла ещё одно дело, в этот раз сканы из военкомата, плохого качества. Обычный срочник. С фотки исподлобья смотрел волчонком коротко стриженный парень. Выглядело удручающе. Было у него в лице что-то... Ева посмотрела скупую на информацию справку. – А, он детдомовский. – Да. Поедет из Уссурийска на следующей неделе. Сама отследишь? Ева вздохнула. Лететь на перехват даже в Киров, а потом трястись в плацкарте было лень. – Нет. Девочек отправлю. У меня дела здесь.

***

За тонкой дверью гремела отвратительная музыка. Ева на автомате раскладывала её на составляющие: музыкальная школа из Евы так и не выехала. Зеркало всё в чёрных пятнах показывало Еве реальность, освещённую убогой тусклой лампочкой без плафона: кафель в трещинах, тазы какие-то, раздолбанная стиральная машинка. Частью этой реальности была Ева – в коротком чёрном кимоно, джинсовых шортах, берцах, с шипастым ошейником. Ева красила красным губы. Волосы ей Генрих тогда трогать запретила строго-настрого: «Мальчикам нравится, поверь». А вот краситься научила, сама. Говорила: ты не должна выглядеть, как дешёвая проститутка. Исключительно как дорогая. Ева смеялась. Снаружи в дверь с размаху влетело какое-то тело, рука соскользнула, оставив красный след на коже. Ева посмотрела на себя с укоризной, а телу пожелала долгой, мучительной смерти. Криво улыбнувшись, специально смазала ладонью помаду в сторону. Она же художница. Клиента – Волкова – девочки умудрились потерять на вокзале: тот связался с какими-то дембелями и свинтил в неизвестном направлении в серой ржавой «четырке». Ева девочкам за такой позорный провал едва головы не оторвала. Как можно было не справиться с тем, чтобы по-быстрому спеленать дембеля, Ева не понимала. Никакой гомосятиной, в отличие от того, со шрамом, от Волкова и не пахло. Нашли всё-таки. Ева отправила девочек обрабатывать его три дня назад, а сегодня, наконец, пришла сама. Волков выглядел лучше, чем на фотке – высокий, с красивым разлётом плеч, волосы отросли, и от него больше не несло детдомовско-казарменной казёнщиной. Форма ему шла, даже в тельнике он выглядел нормально. Девочки говорили, что трахается Волков скучно, без изысков и без жестокости. А как он ещё будет трахаться, в двадцать-то лет? Ева ещё раз посмотрела на себя. Нормальная художница на нормальной вписке. На кухне было накурено до слезящихся глаз – Ева так и не освоила курение, хотя Генрих говорила, что это сильно облегчает коммуникацию на первых этапах – заходили и выходили какие-то тела, Волков, убитый алкоголем, стоял, покачиваясь, с сигаретой в зубах, слушал бессвязный бред мелкого парня с синими волосами. Ева незаметно вздохнула, сердце вдруг заколотилось бешено – это было просто работой, но каждый раз почему-то первый шаг вызывал такую реакцию. Волков стоял к ней боком, пару раз проезжался равнодушными пьяными глазами – Генрих говорила Еве, что у неё, в некотором смысле, уникальная внешность – Ева даже в косметике оставалась исключительно невыразительной. И волосы не спасали. Волкову выдали стопку с водкой, он собирался пить с локтя – очередной идиотский спор. Ева, не выдержав, сделала шаг вперёд, положила руку на горячее плечо, обтянутое тонким полосатым трикотажем, так и не дав Волкову выпить. – Ты красивый. Волков – как и полагалось – забыл, чем занимался, повернул голову, посмотрел сверху вниз чёрными глазами из-под густых ресниц, и сердце неожиданно пропустило удар. Волков был по-настоящему красивым. Ева вытащила у Волкова сигарету изо рта, быстро и неглубоко затянулась – ну и дрянь – утопила в ближайшем стакане с чем-то, руку в кольцах переместила Волкову на затылок и утянула в поцелуй. Волков не сопротивлялся, размазывал помаду окончательно – то есть можно было и не стараться, вырисовывая контур. Парень с синими волосами заржал – Еве было уже наплевать. Она работала. Дальше надо было действовать быстро: Волков свою не выпитую стопку умудрился даже вернуть на стол, не разбив, рукой обнял Еву за талию, притягивая ближе. Ева оторвалась от горьких губ, сказала, улыбаясь многообещающе: – Поехали. – Куда. Голос у него был густой и низкий, бархатный, красивый. Он Волкову шёл. Официальный регламент предусматривал, что клиент должен обязательно влюбиться. Генрих ей говорила по секрету, что для качественной работы всегда нужно немножко влюбиться в ответ. С Волковым это было не особо сложно. – Ко мне. – Чё, Олег, тебе и сегодня перепадёт? Парень с синими волосами смотрел на них цепко, в глазах никакого веселья не было. Но это было неважно – она его не видела раньше, он её, вероятно, не знал. Не мешал. Ева улыбнулась парню: – Ещё как перепадёт, – снова посмотрела на Волкова. – Забирай вещи и поехали. Волков подчинился. Руку с его плеча она не убирала. В одной из комнат он забрал форменную куртку и сумку. Ева вызвала такси. Глаз с Волкова не сводила. Тот смотрел нечитаемо – можно было списывать на то, что он пьян вдрызг.

***

– Ну как там у тебя? Ева напряглась – улыбнулась беззаботно. – Нормально. Работаю. Генрих посмотрел на неё внимательно – обманывать её было сложно, но Ева научилась. Никаких отвлекающих манёвров, забалтываний, поцелуев – только прямой взгляд в глаза. Всё нормально. Всё было ужасно – Волков оказался катастрофически, непроходимо отмороженным. Как её зовут, он спросил только через неделю. Слова из него приходилось тянуть клещами: смотрел он, конечно, красиво, щурил чёрные глаза, курил в окно – тоже красиво, но на поговорить его развести было просто невозможно. Он дёргал плечом, на прямые вопросы отвечал односложно. Готовить ему понравилось – и у него получалось. Вино с Евой он тоже пил, но вообще без разбора – как воду. Хотя, может, и правильно – по-европейски так, просто запивал еду, не пытаясь угадать, какие же там ноты малины и перца в очередной бутылке. Трахаться с ним было можно – он хорошо и быстро обучался, эгоизмом не страдал. Но никакого эмоционального отклика в нём не было. Даже прохладную Еву это бесило. Волков был совершенно точно, безоговорочно не влюблён. Ни в Еву, ни вообще. Ева всё пыталась найти, где же у Волкова болевые точки, как его вывести на эмоции – ну хоть какие-нибудь уже – но Волков не злился, не ревновал, политических, религиозных и иных убеждений не имел, детскими травмами не страдал, к своему детдомовскому прошлому относился холодно-равнодушно, как к чужому. На разговоры о будущем пожимал плечами, но и не избегал их. Ева очень боялась передавить, чтобы Волков точно не сбежал. Не то, чтобы регламент вообще не допускал подобного развития событий – но это был вопрос личного престижа. Выпустить Волкова означало полностью угробить свою репутацию. Ева ещё раз улыбнулась – в её мансарде прямо сейчас готовил обед оживший ночной кошмар. Всё было нормально. Генрих села на кровати, Ева в очередной раз с завистью посмотрела на сухое крепкое тело – у Евы, несмотря на спорт и диеты, генетика упорно отвоёвывала реальность. – Кстати, там рапорт пришёл. По твою душу. Ева вздохнула и тоже села. – Кто? – Климов. Помнишь? Ева помнила – она всех их помнила. Тот был рыжим, громким, отвратительно сексистски шутил. Полная противоположность Волкову. – Где? – В Мали. Ева пожала плечами. Шестой. Генрих поднялась на ноги, потянулась. – Ладно, давай уже заканчивай со своим детдомовцем – надо приказ на тебя подписывать. Ева кивнула. Она и сама прекрасно знала, что пора. Но детдомовец Волков упорно не заканчивался. Мать позвонила ей внезапно – Еве дерзости побега так и не простили, превратив общение в набор формальных звонков по праздникам. Мать говорила: «Ева, бабушке очень плохо, приезжай». Еве меньше всего хотелось ехать смотреть на умирающую бабушку и слушать, какая Ева мразь и предательница, такая же, как тётя Сара, которая уже три года как прекрасно жила в Германии с третьей женой. Так ничего и не пообещав матери, она посмотрела на Волкова, который отжимался на пустом пятачке посреди заваленной холстами комнаты. Закончив подход, он поднял на неё глаза, почувствовав взгляд. – Что. Ева улыбнулась беззаботно. – Не хочешь пожениться, а, Волчонок? Волков сел на пятки, посмотрел на неё внимательно. – Зачем. – У меня там бабушка умирает, – нет, конечно, старая сука будет ещё лет двадцать у всех кровь пить, – порадуется. А тебе не придётся в казарме жить на контракте. Семейным служебное жильё выдают, я слышала. Волков прикидывал что-то в голове. – Ну можно, наверное. Ева заулыбалась счастливо, опрокинула несопротивляющегося Волкова на пол и полезла целоваться, срывая ему тренировку. К тому моменту Волков жил у неё месяц. На ноге заживал шестой карп. Ева быстро подделала справку о беременности, быстро стаскала Волкова в ЗАГС. До последнего хотела сменить фамилию, но решила, что и штампа ей хватит, чтобы драконить всех заинтересованных. Волкова свозила показать своим буквально на пару дней. Бабушку так встряхнуло новостью, что умирать она резко раздумала. Мама с бабушкой, как могли, держали на лицах нейтрально-дружелюбные выражения. Волкову было всё одинаково нормально. От того, что он Давидович, бабушка сперва воодушевилась, но, когда полезли подробности о детдоме и татарах, быстро сникла. Ева улыбалась беззаботно и счастливо. Наедине с семьёй она оставаться не пожелала, ночевали в отеле. Гораздо хуже всё вышло с Генрихом – та устроила скандал, даже угрожала Еву отстранить. Ева на эту неожиданную вспышку гнева смотрела отстранённо-равнодушно – научилась у Волкова. Генрих, с которой они трахались семь лет, кричала, что это непрофессионально, и Еве было очень смешно, но она сдерживалась. Генрих её трахнула потом – жёстко, редко такое себе позволяла – и Ева вдруг подумала, что её, кажется, ревнуют к двадцатилетнему бывшему детдомовцу. Это было приятно. На незакрытом ноуте на тумбочке светился чей-то рапорт. Знакомая фотка привлекла внимание. Ева кивнула на экран. – Что-то случилось? – Что? Нет. Работает нормально. Опять кого-то трахнул просто. – И что? Ничего не будет? – А зачем? Все эти правила придуманы, чтобы останавливать идиотов на скаку. Этот не идиот – он даже жертв себе выбирает исходя из своей внутренней логики, не кого попало. Так что пусть. Пользы от него больше, чем проблем. Парень с фотки смотрел всё так же нагло и надменно.

***

– Аргентина или Калифорния? – Водки бы лучше. – Значит, Аргентина. Волков сидел напротив на высоком барном стуле, ошарашенный новостями, и молча кромсал стейк. Группы собирали кураторы других подразделений, но, когда Волков попал в одну группу с тем самым наглым парнем со шрамом – Вадиком – Ева почти не удивилась. Вадик ей попадался в рапортах неоднократно. Из раза в раз – то выдающиеся тактические способности, то неуставные. Предыдущую группу Вадика отправили на ротацию – неудачно севший вертолёт, три трупа – такие стараются не оставлять. С Генрихом они иронично тогда одновременно ходили в плёнке со свежими татуировками. Вадика она видела пару раз на комиссиях – тот на неё, как и все плохие мальчики, разумеется, никакого внимания не обращал – спасибо невыразительной внешности. Вадик был большим, шумным и бесшумным одновременно. Устав и правила вертел на одном месте – на том же самом, каким из раза в раз влезал в свои неуставные – пил, курил траву, бил татуировки, трахался с кем попало. Вадику можно было почти всё – работал он безукоризненно. Его даже не повышали, чтобы не спугнуть такое золото – в поле он был самостоятельной боевой единицей, грузить его написанием отчётов было глупо. Волков работал почти так же хорошо, как Вадик, но куда чаще зарывался – судя по отчётам, у Волкова периодически возникали проблемы с контролем, из-за чего тот принимал эмоционально окрашенные решения. Волкову нравилось рисковать – Ева с тоской думала, что тогда она не догадалась Волкова в парк аттракционов сводить. Когда пришёл отчёт о каникулах из Барселоны, где Вадик совершенно однозначно за Волковым следил, Ева только глаза закатила. Генрих ей тогда предложила поспорить: трахнет или нет. Ева предложила поспорить, как быстро трахнет. В Стамбуле Вадик, не переставая за Волковым следить, начал таскать того по борделям. Еве для победы в споре нужно было, чтобы Волков продержался хотя бы до учебки. Спор она проиграла. Вадик, судя по отчётам, Волкова взял в оборот ещё на смене, распоясавшись настолько, чтобы выезжать за периметр лагеря ночью с ним вдвоём. Генрих, которой Вадик явно нравился, победу отмечала шампанским и весь вечер шутила на тему неверных мужей и рогов. Всё это было очень весело, пока под группу кто-то не начал рыть. Еву беспокоил инцидент с краденым французом – Волков наверняка так и не узнал, что те террористы, которых он расстрелял, как на учениях, всплыли из чёрной водицы. Такие могут и отомстить. Оставить себе возможность Волкова спрятать, если что, Ева решила сама. С Генрихом не советовалась. Только капризно попросила, чтобы Волкова назначили командиром группы – ведьмам, даже бывшим, за повышения подопечных выписывали премию. Ева как будто хотела купить дом. Генрих, совсем размякшая ближе к своему полтиннику, не отказала. Ева очень надеялась, что всё это паранойя и не пригодится. И никому никаких новых татуировок бить не придётся. Волков методично жевал, вызывая обычное желание его растормошить, раздраконить. Вадик же справился. Почему она не может? – Трахаться будешь, Волчонок? Волков поднял на неё укоризненный взгляд. – Нет. – А что так? Не рад меня видеть? Волков промолчал, вздохнул. – Вадик лучше меня сосёт? Что? Я не для себя, я для отчёта. Собираю статистику, так сказать. Волков допил остатки вина из бокала. Сказал: – Лучше тебя. Ева даже меланхолично подумала, что можно Волкова и не спасать; если что – убить самой, а деньги за заказ потратить на отпуск. Хороший, качественный отпуск. – Ты меня чему-то учить хотела? Пошли быстрее, у меня режим.

***

После инцидента Еву попытались отстранить – всё-таки у неё муж погиб. Через Генриха она добилась супервизии, успешно прошла все комиссии на профпригодность – супервизоры не нашли в Еве никакой скорби, печали или депрессии и выдали разрешение на работу. До Вадика она добиралась так же методично, чтобы получить его на комиссию. Вадик выглядел обычно – но как будто чуть больше устал. Наглость с него слетела куда-то – хотя, почему куда-то? Следом за Волковым и слетела. Ева с некоторым удовлетворением наблюдала, что Вадику нехорошо. Вадик отвечал на все вопросы спокойно, ровно, где нужно – смотрел в глаза, но не удерживал зрительный контакт, дольше, чем это было допустимо с их форматом отношений. Вадик был изумительным социопатом, конечно. – Какие отношения вас связывали с командиром группы? – Мы курили вместе. И вдруг, как будто воздушный шарик, наполненный водой, ткнули иголкой, Вадик разрыдался. Ева смотрела, как он сидел, закрыв лицо ладонями. Ничего себе, нормально потрахались. Интересное кино, конечно. Волков, роковуха, и здесь умудрился наследить. К моменту этой комиссии Ева уже знала, кто за Волковым, кроме Вадика, бегал, чтобы сообщить ему, насколько тот безразличен. Настолько безразличен, что за голову Волкова этот готов был выложить годовой бюджет не очень богатой африканской страны. – Я хотела бы вам напомнить, что регламент строго не рекомендует любые эмоционально окрашенные отношения внутри группы и в случае их возникновения требует сразу подавать рапорт на перевод. Вадик взял себя в руки: – Мы просто курили вместе. Еве очень хотелось сказать: «Ну да, расскажи мне побольше об этом». Вместо отстранения с почти садистским удовольствием она написала Вадику рекомендацию на повышение. Командир умер – да здравствует командир. Особенно интересно было, что после формирования новой группы из отчётов полностью пропала какая-либо информация по неуставным с упоминанием Вадика. Неужели всё-таки послушал совета?

***

Вадика она решила продать, когда стало ясно, что, если этого не сделать, его продаст кто-нибудь другой. К тому же, Волков бы рано или поздно вернулся – в Сирии ему сиделось так себе – а допустить, чтобы они снова сошлись, Еве почему-то не хотелось. Генриху ничего говорить не стала – та собиралась на пенсию в тёплую страну с хорошим климатом, зачем ей мешать? Ева очень аккуратно ликвидировала длинными даркнетовскими руками верхушку службы безопасности в одном преступном клане, уверенная, что спишут на внешние разборки. А потом случайно познакомилась с наследницей клана на выставке – Евины картины там тоже были – отвратительная мазня, которую у неё скупали для музеев современного искусства за бешеные деньги – её зарплату. Потом на эту мазню смотрели искусствоведы и что-то там прочитывали. Наследницу звали Юмжит, и после осторожного знакомства, с явным взаимным интересом – Ева своих распознавала на раз-два – она всё-таки спросила: «Я слышала, у вас проблемы?» Юмжит посмотрела красными фамильными глазами пронзительно, спросила по-деловому: «А что, есть предложения?» Ева вдруг подумала, что прийти на собственную выставку было крайне глупым решением – вряд ли совсем никто не в курсе, откуда такой сумасшедший поток искусства. Эти то ли паразитические, то ли симбиотические отношения жили в отрасли годами – Ева явно была не первая такая художница. Вадик был успешно продан, конечно. Генрих над ней за такую самодеятельность только посмеялась – сказала: «А ты далеко пойдёшь, Евочка». И уехала на север Испании. Говорила, что навсегда. Ева почти не скучала. С Юмжит они встретились пару раз – было неплохо, но как-то слишком мягко и рафинировано. Жестить с ней Ева не решилась. Потом снова не по графику позвонила мать – Ева была морально готова к тому, что сейчас услышит о бабушке, но мать как-то очень спокойно сказала, что тётя Сара разбилась насмерть на горной дороге в Италии. Так, что даже хоронить особо нечего было – двести метров вниз по прямой. Ева сказала: «Спасибо», и сбросила звонок. Ева сидела в пустом доме – только после ремонта, ещё пахло краской – и впервые испугалась. Ева мысленно перечислила всех своих знакомых, кто мог тёте Саре помочь отправиться на тот свет. Решила, что всё равно концов не найти, поэтому, осмотрев машину сверху донизу, поехала в магазин, купила омерзительно сладкий торт, почти такой же, какой получила тогда на четырнадцатилетие, привезла его домой. Посмотрела на него, отрезала кусок. Выкинула всё, так и не притронувшись. Плакать не получалось – было страшно. Не особо таясь, перечислила вдове тёти Сары половину денег, которые ей заплатили за Вадика. Типа, вдовья солидарность. Легче не стало.

***

– Чили или Австралия? – А водки нет? – Виски. Пойдёт? – Да. Волков сидел у неё на кухне, удивительно привычный, хотя выглядел он ужасно – сильно похудел, зарос, глаза тусклые – и Ева даже знала, почему. Чтобы спасти своего Вадика, Волкову пришлось застрелить четверых своих. Волков её за это так и не простил, было видно. Ну, надо было внимательнее выбирать друзей в детстве. Ева ждала, о ком он спросит сначала – о Разумовском или о Вадике. Вадик выиграл – Ева мысленно отсалютовала Генриху бокалом шампанского. Волков, как обычно, хотел всё и сразу: группу, оружие, вытаскивать Разумовского, увидеть Вадика. Ему как будто не очевидно было, что даже просто от того, что он жив, у неё могут быть проблемы. Волков – самостоятельная боевая единица – всё для себя уже решил, конечно, не сдвинешь с траектории. И даже произнося: «Никакого Вадика», Ева понимала, что это просто вопрос времени, когда их снова друг к другу притянет. Ева смотрела, как Волков методично уничтожает ужин, запивая виски, как водой, не меняясь в лице. – Слушай, Волчонок, может, детей заведём? Волков для разнообразия на неё даже посмотрел: – Нет. Второй раз я на это не куплюсь. Ева рассмеялась. Вырос волчонок.