Цветы для Ханамаки

Ханамаки тащит в дом «живые»‎ цветы и имеет дурацкую привычку сушить их потом между страницами книг. Куроо раскрывает томик так не подходящего Макки Хайдеггера (или наоборот, слишком подходящего), а к его ногам летят плоские, почти прозрачные, высушенные ромашки. Он дергается, чтобы наклониться, но Макки уже у его ног — вместе с ромашками, — собирает их бережно в ладонь. — Сюрприз, — улыбается зубасто снизу. — Любишь Хайдеггера? — Куроо сглатывает вязкое в горле, Макки не спешит подниматься. В растянутом вороте футболки угадывается россыпь бледных зимних веснушек. Совсем скоро уже весна — расцветут. — Если у вас будет возможность, положите, пожалуйста, немножко цветов на могилу Элджернона. Куроо без труда угадывает цитату, а Ханамаки поднимается на ноги и подмигивает, ставя точку в этом разговоре. Он уходит к открытому окну и стряхивает с руки цветы. От аналогии и скрытых смыслов у Куроо царапает что-то внутри. Куроо убирает Хайдеггера на место и окидывает книжный стеллаж беглым взглядом. У Макки нет ни одной книги Дэниела Киза. — Будешь чай, кофе, меня? — усмехается Ханамаки, когда Куроо проходит на кухню. — Я шучу. Он отворачивается к электрическому чайнику, проверяет воду, открывая крышку, будто в окошке с мерной линейкой не видно, сколько внутри. Не включает. Кладет ладони на столешницу. Куроо буравит взглядом его лопатки и задается вопросом, что он здесь делает вообще. — Я шучу, — повторяет Макки, будто для себя. — Можем выпить, у меня было что-то кроме вермута. — Вермутом меня поить не хочешь? — усмехается Куроо. Ханамаки оборачивается через плечо и подвисает немного на его легкой улыбке. — Слишком сладко. Ты такое не пьешь. Утром Куроо бы согласился. Теперь он не уверен. — Я буду кофе. Что он здесь делает? Они ведь даже не общаются особо. Ханамаки — немного заплутавшего в себе, не от мира сего, смертельно острого на язык и улыбающегося так ярко, что хочется сразу пообещать ему, что однажды все будет хорошо — к Бокуто притащил Ойкава, мол, учились когда-то давно в универе. Куроо сегодня увидел его на улице, где мокрый асфальт отражал неоновые огни, а Ханамаки ловил их всем собой: впитывал кожей, чертами лица, бледными от смывшейся краски волосами, и топил в глубоких черных зрачках вместе с чем-то еще неизвестным Куроо. В колодцы, где дна не видно даже с фонариком, Куроо лезть не любит. Но вот он здесь. И целовать губы Ханамаки, угадывая с них вкус вермута, — действительно сладко. Тот только посмеивается и тянет футболку Куроо за нижний край. — Раздевайся, что ли. Это звучит так легкомысленно, так легко, так просто, но Куроо слышит лишь загнанное: «Не оставляй меня одного»‎. Он снимает футболку, подхватывает Ханамаки под бедра и сажает на столешницу. Кладет ладонь на шею, гладит линию челюсти большим пальцем и осторожно, боясь спугнуть, заглядывает в беспокойные глаза. Ханамаки же бесит, что с ним так аккуратничают — он кусает Куроо за плечо, добиваясь шипения сквозь зубы. А внутри трепыхается что-то от непрошенной нежности, и он замирает, утыкаясь лбом в шею Куроо чуть дольше, чем нужно. Куроо стягивает его футболку и вздыхает: у Макки грудь и живот в цветах. Монохромная татуировка, небрежные контуры. Куроо слегка касается линий, а Ханамаки фыркает, открывает уже рот… — Если ты опять что-нибудь скажешь про «цветы для Элджернона»‎, я уйду, — предупреждает Куроо, как ему кажется, серьезно. Но куда он теперь уйдет, вранье. Будто он сможет. Ханамаки фыркает еще раз. То ли от смеха, то ли от ладоней на выпирающих ребрах. — Цветы для Ханамаки. Да что ж ты поломанный такой, — прописывается на языке неозвученное. У Куроо от одной аналогии возложения цветов сводит холодом желудок. — Хорошо еще, что у тебя волосы не вьются, — как-то неопределенно улыбается Ханамаки, пропуская непослушную челку Куроо между пальцев. — Я бы наговорил глупостей в два раза больше, рефлекс у меня такой. И скалится. Куроо не смешно, он неотрывно смотрит ему в глаза. — Ну что? — в голосе Ханамаки звучат нотки раздражения. Не удержал. Да и не сильно об этом жалеет. Куроо качает головой. — Ничего. И подается вперед, целуя, накрывая Ханамаки собой в порыве спрятать от всего мира. Не защитить, нет — Ханамаки и сам за себя любому лицо отгрызет не хуже бойцовой собаки. Просто спрятать. Дать отдохнуть от себя немного. Отдышаться. И Макки дышит. Судорожно и загнанно, цепляясь за плечи Куроо. Жизнь в масштабах случайной встречи до абсурдного непредсказуема. Несколько часов назад Куроо не был уверен, что правильно вспомнил имя Ханамаки, и сам же удивился, когда пошел за ним. Сейчас Куроо не удивляется, когда ловит себя на мысли, что хотел бы остаться с ним рядом на неопределенное время. И утром это желание, вопреки опасениям, не проходит. Даже когда Ханамаки выставляет его за дверь минут через тридцать после пробуждения. Ханамаки, получается, совсем не ложился. Его сторона кровати была сиротливо остывшей, когда Куроо провел по ней ладонью. Он нашелся на кухне, отстраненный и такой же холодный, как простынь на его половине. Макки читал Хайдеггера, в котором не осталось ни одной ромашки, держа книгу на уровне глаз одной рукой, а Куроо безбожно пялился на его напряженные пальцы. На свежий тонкий порез на безымянном: страницей книги, должно быть. После чашки кофе он попросил Куроо уйти, сославшись на кучу дел. И привычно улыбнулся — зубасто, немного жестко. Напряженно. Такое очевидное вранье, что Куроо даже настаивать не решился. И, глядя на закрывшуюся перед носом входную дверь, вытащил из кармана телефон. Ойкава сонным голосом ворчал в трубку что-то про жертв Ханамаки, но номер прислал сообщением через две минуты. Ближайшая к дому Ханамаки кофейня на завтрак исправно подает панкейки, как гласит вывеска у стеклянных дверей. Куроо набирает сообщение. «Я в кофейне у твоего дома, столик у окна в углу»‎. «Если только у тебя нет предубеждений относительно панкейков»‎. «Надеюсь, что нет»‎. «Я жду тебя, Макки»‎. Ханамаки пришел. На следующий день. Когда Куроо там уже, конечно, не было. Сел за тот самый столик у большого стеклянного окна, в углу зала. Он пил кофе, смотрел на улицу и рассеянно гладил ладонью столешницу, остывшую от ноябрьского солнца. Люди за стеклом спешили по делам, иногда он встречался с ними взглядом — всего на мгновение. Когда по костяшкам руки мазнуло алым закатным лучом, а на телефоне осталось четыре процента заряда, Ханамаки снял блокировку, открыл диалог с Куроо, быстро набрал сообщение, отправил, не дав себе передумать. И дернул уголком губ, когда экран потух, мигнув пустой батареей на прощание. Макки подставил лицо под закатное солнце, которое стало будто бы чуть теплее, чем днем, и закрыл глаза.