над пропастью во лжи

Слава притащился под дверь помирать не иначе как назло Мирону. Его подарки никогда не дышали романтичностью или хотя бы пользой; но припереть свой вот-вот труп прямо под ноги и без того заёбанному Окси — это издевательство. — Это что за перформанс? — вскидывает бровь Мирон при виде Карелина, уныло привалившегося плечом к стене лестничной клетки. Сперва подумал — бомж. Но откуда в приличной многоэтажке бомж? Да и Слава от этой категории недалеко ушёл. В полурасстёгнутой мастерке и спортивках, лохматый, очки где-то свои вечные потерял — а лучше бы был в них. Не пугал б народ заплывшими, тёмными пятнами глаз, в которых не осталось и следа живого блеска. — Привет, Оксанка. — Слава запрокидывает голову, затылком вжимаясь в штукатурку. На подбородке прилип мелкий розовый лепесток; виски мокрые от пота, плечи подрагивают, как от сдерживаемого смеха. Только нихуя это не смех, это в глубине лёгких рождается кашель. Мирон знает. — Опять предложишь за бабки переспать? — Зачем все эти прелюдии? Ни у кого из них нет уже на это сил. Проходили. Слава ухмыляется. К этой угашенной улыбке Фёдоров уже привык, но сейчас она выглядит особенно жутко. Из-за оскала, между зубов, виднеется кровь, будто Славу били по челюсти. — Нихуя я тебе не предложу. Нет у меня бабок, — просто говорит Слава, разводит руками и бессильно роняет их на колени. Кашель давит в себе заметно, но цветок очередной удержать не может — сплёвывает вбок. Прямо на вымытую лестницу. Сука. — А, ну клёво, — подытоживает Мирон. — Теперь даже не за деньги. И что дальше? Будешь давить мне на чувство альтруизма? А достоинство твоё где, Слав? Наклоняется ближе и чуть не отшатывается от шибанувшего в нос приторного запаха подгнивающих цветов. Уже и забыл, как это мерзко. — Показать? — Ну ещё бы. Даже из могилы Гнойный встанет, чтобы ввернуть пошлость. Мирон невольно скользит глазами вслед за его взглядом — к паху. Окси фыркает. Слава чуть улыбается, смотрит выжидающе. Вопрос про достоинство нечестный на самом деле. Гордый Слава потому и загибается, что вовремя не попросил. Это сейчас ему так хуёво, что не до сантиментов; вот только не учёл время Мирону Яновичу на повыёбываться. — А у тебя встанет? — с сомнением спрашивает Мирон, морщась и оглядывая подъезд — не идёт ли мимо кто из жильцов. — Ты ж нарик. — На твою мамку — обязательно, — сипит Слава распухшими губами. Снова отворачивается мордой в затёртый кафель. Изгибаясь телом, как нажравшийся шерсти кот, схаркивает очередную ветку. Та застревает, и Слава лезет пальцами в глотку, вытягивая колючий побег. Это должно быть дико больно — но ни стона; только хрипы и полузадушенное бульканье. Сгодились бы на саунд в зомби-ужастик. Струйка кровавой слюны тянется с нижней губы на пол и по руке. — Блядь. — Мирон зажмуривается, трёт переносицу. Его самого мутит при взгляде на то, как Слава елозит по языку грязными пальцами. А что у него в слюне — вообще страшно представить: может, целый биологический оружейный арсенал. Надо убирать отсюда это убожество. — Подъём, — брезгливо пинает Фёдоров Славу по голени. Несильно, чтобы рибоки не запачкать. — Уйди от двери. Карелин дышит тяжело, с присвистом. Ветку он не достал, только обломал, исколов пальцы. Швырнул на лестницу, сам ощетинился, глядит исподлобья, не двигаясь с места. — Ты меня пустишь или нет? — скучающим тоном уточняет Мирон, скрещивая руки на груди. Мотает головой. Глаза опускает, почти пристыженно, но не сдаётся. — Не смогу уйти… всё равно… — глухо признаётся, еле шевеля языком. — Щас откинусь. Это не фигура речи. Мирон и покрасивее видал обдолбышей, которых на скоряке потом укатывали. Слава, весь из себя шутник про «сдохну молодым», сейчас как никогда готов ответить за базар. — Да кто тебя гонит? — вздыхает Мирон. — В хату заползти сможешь? Подожди только, я ковры заверну. Вопреки ожиданиям, Слава поднимается сам, и даже при том, что шатается, не запинается об порог и не падает, разбивая себе башку об угол тумбы для обуви. Мирон усилием выгоняет уже оформившуюся картинку из головы, стараясь не смотреть, как Карелина штормит, когда он, хватаясь за стену, нога об ногу стягивает кроссовки. — Ванная, — показывает Мирон рукой вдоль коридора. — Не ёбнись в ней, пожалуйста, и постарайся не блевать по дороге. — Есть не блевать по дороге, — тяжело, как пьяный, кивает Слава и улыбается, не обманутый резким тоном. Зря только обнадёживается. Мирон переживает исключительно за светлый ламинат. Прихватив полотенце, которое нашлось под спешно вываленным из шкафа бельём, Мирон без стука вламывается в ванную к Славе, который уже стянул мастерку и удивлённо замер с приподнятым краем футболки, зажатым в кулаке. Недоверчиво и грубо дёргая Славу за руки, Мирон оглядывает чистые предплечья, наклоняясь, смотрит под колени, затем оттягивает нижнюю губу, не церемонясь с царапинами и корочками. Толкает вверх челюсть, чтобы свет от маленькой лампочки попадал на десну. Карелин болезненно щурится, но стоит послушно, не мешая Мирону в очередной раз разочаровываться в самом себе. — Снялся? — коротко даже не спрашивает — уточняет, кивая самому себе. — Ты же просил. — Да не просил Мирон. Так, бросил, уверенный, что парой ошибок Слава не ограничится, поедет дальше на весёлом трамвайчике пиздеца, который делает остановки всё реже и реже — хрен соскочишь. Но соскочил, успел, довольно рано. — Молодец, — скупо признаёт Фёдоров. Надо же отдать должное. Швыряет в него полотенцем и разворачивается, но Слава просит ему в спину: — Погоди… давай покурим? Соглашаться надо — Мирону и самому нужна отсрочка перед мерзким актом жалости к неближнему своему. Не растерять бы ещё решительности, не передумать. Сейчас уже права такого у Фёдорова нет, пусть Слава не волнуется. Мирон курит быстро, привычно — заглушая на время потребность в никотине. Слава тянет сигарету, наполняя каким-то лишним, убогим смыслом каждую затяжку. Выдыхает, следя взглядом за растекающимся дымом, как педовка в клипе на эм-ти-ви. — Перед смертью не накуришься, пойдём, — не отказывает себе в удовольствии Мирон, нетерпеливо кивает головой, зовёт в комнату. Слава ухмыляется, не глядя на него. Как всегда, брезгует пепельницей, пожимая плечами, отшвыривает догоревшую до середины сигарету в ночь за окном. Трясёт головой, ерошит русые волосы, трёт лицо ладонью, как кот, которому подули в ухо. — Я б перед смертью накурился, — признание хриплое, как после долгого молчания, и Мирон рефлекторно напрягается, чтобы откашляться, сбить першение в чужом горле. — Ссыкотно — пиздец. — Ну и словишь бэдтрип, идиот, — Мирон закатывает глаза. — Ещё хуже. — Да похер. Это же не по-настоящему. — Слава не Слава, если не ляпнет глупость. Фёдоров отлично понял, что тот хотел сказать — страх не «взаправдашний»; а кому, как не Карелину, уметь отличать… вот только другой, нечаянный смысл доходит до Мирона быстрее, чем до самого Гнойного, и с разбегу пробивает грудь, вырывается между лопаток, оставляя свистящую сквозняком дыру. Нет, Слава, ты по-настоящему умрёшь — не откинешься, не подохнешь, как в треке, не погаснешь как светило. С Мироном останутся тупые фразочки капсом в твиттере, просмотренные и непросмотренные видео, где этот кретин несёт чушь, улыбаясь в камеру, прочая поебень. Следы. Все эти образы, которые Мирона давно не интересовали. Единственное, что потеряется, — вот это неловкое туловище, которое маячит, закрывая собой законченный и эстетически продуманный вид звёздного неба между верхними этажами питерских новостроек. Лохматое и долговязое туловище с растерянным ебалом и в мятой футболке, не выкупающее — чего это Мирон Янович завис и хмурится, не тянет поскорее трахнуться и выставить за дверь. Всё это сгниёт в домовине где-то за городом, увенчанное куском мрамора с глупой фотографией, — почему-то Мирон уверен, что у Славы нет нормальных фоток, которые можно на памятник ебануть. Бред, конечно, наверняка же снимался куда-то, на права те же. Но вот такое ощущение, и хуй что с ним сделаешь. — А как тогда? Понарошку? — Мирон вскидывает бровь, глядя на Славу с брезгливой жалостью, как на совсем отсталого. — Шуточки тебе это, что ли? — Да какие шуточки! — оживляется Карелин. Эти огоньки в глазах не к добру — значит, нашёл опору, уверенность; знает, что говорить. — Это социальный наёб, дядь. — Точно, понесло. — Ты им говоришь: погибаю; гроб в подъезде ставишь. Поперёк лестницы, чтобы соседи спотыкались и жалобу в ЖЭК писали; костюм закажу… с «плечами». Розовый! Кредит взять. Банкет. Водка «праздничная» — в Магните по двести пять рублей. И потом, когда никто не верит, — откидываешься. Клёво? Завещать тебе мой твиттер? Будешь там сам себя хуесосить, — увлечённо несёт он чепуху, не особо вдумываясь в фразы. — Да пошёл ты, — устало отворачивается Мирон. Это ж дебилизм какой-то. Слишком. Имитационно-лубочно-мамлеевский. Аж тошнит. — Чё, вместе пошли! — не поддаётся Слава. И они пошли.