-
16 мая 2022 г. в 14:35
Дина так и не смогла рассказать маме о тройке. Нужно было, конечно, признаваться сразу, но слова просто не лезли на язык, а теперь, по прошествии времени, это казалось и вовсе невозможным. Ей все еще временами представлялось, что тройка в зачетке — ошибка, страшный сон, ведь у нее, у Динки, сроду таких отметок не было, что все как-нибудь рассосется, хотя умом Дина понимала всю безнадежность ситуации.
Да, нужно было признаваться. Но как можно огорчить маму? Ведь она к Дининому возвращению из института заставляла себя встать с кровати, на которой умер папа, варила картошку на примусе. А потом, глядя, как голодная Динка давится горячим картофелем, все выспрашивала про лекции, про девочек, про учебу, и когда слышала, что все у дочери хорошо, на ее плотно сжатых, превратившихся за последние годы в узкую бледную складку губах, бывало, проступало подобие улыбки.
Мама поздно вышла замуж. И папа поздно женился. Они были одногодки и так подходили друг другу, что, казалось, всю жизнь дожидались момента встречи. Ни один другой мужчина не мог бы стать маминым мужем, ни одна другая женщина папиной женой.
— Повезло тебе с мужем, Соня, — без зависти, сердечно радовались за нее старшие сестры. — Ты долго ждала, но вышла замуж удачнее всех нас.
Через год родилась Дина. Через три случилась война. У папы была бронь, но он ушел на фронт добровольцем.
— Рано или поздно меня все равно призовут, а добровольцев отправляют на Ленинградский фронт, — сказал он маме. Так у обоих было впечатление, что папа — совсем рядом, рукой подать, то есть, они все еще вместе, ведь главное для них было — не расставаться.
По этой же причине Соня упорно отказывалась от эвакуации.
— Ты с ума сошла, мамаша хренова! Себя погубишь и ребенка! — сказала соседка по коммунальной квартире Полина Андреевна. И Соня вняла. Они с маленькой Динкой покинули Ленинград на одном из последних эшелонов за пару дней до начала блокады, что, несомненно, спасло жизнь обеим.
Каждый второй день Соня писала письмо на фронт, который понемногу сдвигался все дальше на запад. Каждый второй день папа писал письмо им, в далекий пыльный Курган, принявший эвакуированных. Не все эти письма дошли, но их все равно накопилось у мамы огромные пачки. Папа писал ей обо всем, что видел. Иногда ему удавалось передать письмо со знакомыми, и в тех письмах он описывал маме то, что нельзя было написать по полевой почте.
Папа был старшим лейтенантом, но должность у него была совсем не боевая.
Интеллигентный, тихий папа заведовал полковой аптекой. И так же, как он идеально подходил для того, чтобы быть Сониным мужем, он идеально подходил для этой должности. Дело в том, что Динин папа не пил. Совсем. Ни рюмочки, ни стопочки. Ни для храбрости, ни с устатку, ни для сугрева не употреблял алкоголь. И никому не позволял использовать его аптеку, как походный бар, как бы его ни просили, ни грозились или ругали собакой на сене.
Его не понимали, но уважали. Так и выходило, что спирт в аптеке имелся не разбавленный и в нужном количестве, да и прочие лекарства, необходимые для больных и раненых, содержались в строгом порядке. Ну, то есть, почти всегда, потому что однажды он уехал обновить запас лекарств, а когда вернулся, обнаружил на месте палатки, где только что была развернута аптека и хлопотали две медсестры — огромную воронку. Папа долго стоял, держась за сердце, и рассматривал глубокую яму в земле. Прямое попадание.
Война закончилась, и папа приехал домой, в Ленинград. К миллионам женщин мужья не вернулись, другим не пришло даже похоронки, а просто отписка «Пропал без вести». К третьим вернулись мужья, но тут же, соблазненные изобилием послевоенного выбора, переметнулись к другим женщинам, помоложе и посвежее, бездетным. Тем ведь тоже хотелось семью и ребеночка, а мужчин на всех не хватало.
— Повезло тебе с мужем, Соня, — говорили соседки, и в их словах чувствовалось что-то недосказанное, то ли упрек, то ли предупреждение.
Папа привез купленные в Германии в магазинчиках или на рынке (он подчеркивал, что лично он ни разу не зашел без приглашения в чужой дом и вообще никогда не взял ничего чужого) немецкие фарфоровые статуэтки, и немного серебра, и пару картин, и собрание сочинений Гейне, которое любил перечитывать. И еще огромную стопку маминых писем, полученных им за эти годы.
Родители собрали все свои письма, бросили в печку и сожгли в знак того, что не расстанутся больше никогда. Об этих письмах Динка позже жалела больше, чем о серебре и фарфоре.
Несколько послевоенных лет родители были счастливы. Жили они как все, втроем в комнате в коммуналке. Папа преподавал в институте и прилично зарабатывал, мама была домохозяйкой, а Дина ходила в школу для девочек и в музыкалку.
А потом небо заволокли новые политические тучи, не темные даже, а совсем черные, и одновременно папа заболел, его все же догнала война. Трудно сказать, что было причиной, а что следствием его болезни, но в любом случае работать папа больше не мог. Едва сорокалетний, он сдавал с каждым годом, болел все тяжелее и труднее. Сердце, подорванное еще на войне, отказывалось служить ему.
К тому времени, когда Дина заканчивала десятый, выпускной класс, уже были распроданы изящные немецкие фарфоровые статуэтки, серебро и все прочее, что можно было продать. Только собрание сочинений Гейне на немецком по-прежнему стояло на полке в их комнате. Его вряд ли удалось бы продать, да мама и не смогла бы лишить папу и этого. Он уже давно не вставал с кровати, не мог больше заниматься химией, всегда такой кроткий и вежливый, стал вдруг раздражительным. Прошло время, раздражительность сменилась тяжелым равнодушием.
Динка грызла науки буквально зубами, плевать, любимая литература, обожаемый английский или, скажем, занудная тригонометрия. Она вкладывалась в выпускные экзамены так же яростно, как, отобрав эту обязанность у мамы, вкладывалась в мытье коммунального коридора и туалета — ох уж этот туалет, нет ни одного приличного эпитета, чтобы достойно описать его.
— Посмотри! — сказала мама. — Посмотри же, твоя дочь сдает экзамены на одни пятерки!
Папа уже давно не реагировал на то, что происходит вокруг. Но сейчас вдруг открыл глаза. Губы дрогнули в улыбке и по щеке прокатилась слеза, а за ней еще одна.
Динка старалась изо всех сил. Но ничего не помогло. Она окончила школу почти на отлично. Папа умер.
Ну до чего же Дине нравился английский язык! Шикарный, звучный, заманчивый и яркий, как трофейное цветное кино, как он начался в четвертом классе, так Динка в него и влюбилась. В английском ее привлекало все. Даже то, что другие считали скучным и запутанным — английская грамматика. Всякие там презент индефинит пассив и паст перфект симпл отскакивали у Дины от зубов. Более того, она ими искренне наслаждалась. А какое у нее было произношение!
— Вашей дочери нужно обязательно поступать в ИнЯз. Обязательно. У нее большие способности, — говорила маме строгая Динина учительница английского.
Динка ездила в Публичку, где можно было почитать английские книжки, и робко мечтала об ИнЯзе, где, наконец, сможет начитаться всласть. Но эти мечты пресекла мама. Она устало вздохнула и объяснила, почему дочери лучше поступать в химико-фармацевтический институт:
«Тебя все равно не возьмут на Иняз. А если и возьмут, то выгонят. А если не выгонят, ты потом не найдешь работу. Ну что такое переводчик? Кому ты тут будешь переводить? Что и куда?
А вот инженеры, ученые — они всюду нужны. Будешь химиком, как папа. Впрочем, решай сама.»
После смерти папы Дина не могла спорить с мамой и послушно подала документы в Химфарм. Она, в общем, и не пожалела — по крайней мере, тогда. Учиться на биохимика было трудно, зато девочки в их группе оказались просто замечательными. Кроме того, Дина начала получать стипендию, которая кое-как покрывала их с мамой скромнейшие потребности. Она фактически одна содержала семью. Мама, совсем сдавшая после папиной смерти, болела. Часто лежала в больнице и работать не могла.
Прошел первый семестр, наступила пора экзаменов. Микробиология, начерталка, физика, сопромат, биохимия, аналитическая химия, общая химия, органическая химия и с ней неорганическая. Химия, химия, химия… Дина очень старалась. Учила она с утра до ночи, и это не фигура речи. Если надо, просто зубрила наизусть билеты на пару с подружкой Таней. Да видно, недостаточно, о чем свидетельствовала злополучная тройка в ее зачетке. Единственная тройка, разом перечеркивавшая надежду на стипендию. Что же теперь будет? Они с мамой просто не выживут.
Иногда Дине казалось, что случится чудо. Может ведь быть, что стипендии начнут давать всем студентам, невзирая на отметки. Такие слухи ходили. Ей не надо повышенную, ей достаточно хоть какой, пусть самой пониженной. Она прилежно отрабатывала лабораторные работы, писала бесконечные конспекты, а внутренне умирала тем больше, чем ближе подходил день стипендии.
— Ну не убьет же меня мама в конце концов! — говорила в ее голове одна Дина.
— Да ей и не придется этого делать, мы просто умрем от голода, — отвечала ей другая.
— Мама может занять у дяди Гриши.
— Уже занимали, на папины похороны. Мама не может вечно висеть на шее у брата, у него своя семья.
— Бросить институт и пойти работать?
— Куда без образования? И главное, вот этого мама точно не переживет, можно даже не сомневаться.
От этих разговоров с самой собой начинала болеть голова.
— Ты чего, Дин? — спрашивала красивая голубоглазая Таня, круглая, между прочим, отличница. — Из-за стипендии беспокоишься?
— Да подумаешь, стипендия. Как-нибудь обойдемся. Всего один семестр, — сдержанно отвечала Динка, а сердце сжималось. Целый семестр!
Старосту Любу Загорскую, спортивную краснощекую девочку с толстой каштановой косой, тесно обступили студентки группы, которые сдали экзамены на пять и четыре. Она, как всегда, сбегала после лекции в кассу института, там получила стипендию на всех и сейчас выдавала деньги всем, кому положено, то есть хорошисткам и отличницам.
При этом Люба, ворвавшись в аудиторию, как с порога принялась болтать, так и не останавливалась. Она задорно хвасталась, что была в очереди первая, опередив других старост. Потом без паузы переключилась на то, как смело поспорила с горластой институтской кассиршей.
Дина, не слушая, устало перебирала тетрадки. Что ж, она не одна такая, кто остался без стипендии. Пора домой, к маме.
— Динка, а ты чего сидишь, как не родная? — окликнула ее Таня. — Стипендия не нужна?
— Я и сама удивилась, когда мне в кассе выдали стипендию и на Динку. Оказывается, с этого семестра с только одной тройкой тоже дают. Кажется, какое-то специальное распоряжение ректора, — щебетала Люба, одновременно следя за отчетностью и отсчитывая деньги. — Вот, думаю, Дине нашей повезло, у нее как раз одна. Расписываться не забываем, девочки, напротив своей фамилии!
Тетрадки вывалились из Динкиных рук и плавно спланировали на пол аудитории.
Искушенные читатели, конечно, уже догадались о том, о чем не могла догадаться моя бедная, маленькая, голодная Дина. Нужно ли писать о том, что никакого распоряжения ректора не было, просто за день до этого все хорошистки и отличницы группы, а их было немало, собрались на набережной реки Карповки и договорились каждый месяц скидываться со своих стипендий на стипендию для Динки. Это был маленький, но тщательно спланированный заговор.
Девчонки были в полном восторге от собственной хитрости и изобретательности, и ни одна ни о чем не проболталась за весь долгий семестр.
А Дина догадалась обо всем только на третьем, не то на четвертом курсе, но это уже другая история.