Если ты читаешь это - я уже умер

— Эй, Эрвин! Дверь распахнулась с такой скоростью, что едва не сорвалась с петель. Эрвин был готов поспорить на годовое жалование, что однажды Леви вышибет эту дверь так, что она снесёт командорский стол вместе с командором, пробьёт стену кабинета и улетит на улицу. А возможно, долетит и до Розы, чтобы проделать в ней новый проход для титанов. Он набрал воздуха в лёгкие, собираясь начать уже пространное замечание, начинающееся с «Леви, сколько раз я просил тебя стучаться?» и заканчивающееся на поучительном наставлении о бережном обращении с дверьми. Но Леви, стоящий на пороге, был сейчас похож на исчадие ада: глаза почернели, губы искажены в свирепой гримасе, брови сведены, а тонкие бледные пальцы остервенело сжимаются в кулаки. Эрвин уже видел его в таком состоянии — похожим на дикого зверя, на демона, сорвавшегося с цепей, чтобы уничтожить всё вокруг. Уже видел прежде отчаянный, горящий бешенством и ненавистью взгляд, с которым Леви бросился на него на своей первой экспедиции, выбивая из седла и неистово желая снести голову. Вот только теперь у Леви никак не могло быть причин для подобной ярости. Утром они проснулись вместе, и Леви был мягонький и расслабленный со сна, позволил целовать себя целых пять минут, прежде чем вскочить, натянуть штаны с рубашкой и незаметно свалить в собственную комнату до того, как утренний колокол пробьёт побудку. За завтраком Леви тоже не казался раздражённым — даже ответил что-то сидящему рядом сослуживцу, неспешно потягивая морс из чашки. А после завтрака направился по-быстрому разобраться с накопившимися документами, прежде чем умчаться на тренировку. Но, судя по всему, что-то пошло не так. Эрвин очень любил Леви, но терпеть не мог, когда тот начинал свирепствовать, не поясняя причин, и приходилось буквально клещами вытягивать из него суть проблемы. Но иного способа наука пока не знала: сам Леви никогда не горел желанием начать со спокойного обсуждения ситуации — вспыхивал, как спичка, едва завидев какое-то несоответствие в их отношениях. Он был иррационально ревнив, хоть и утверждал обратное с каменным лицом. А ещё додумывал чёрт знает что, основываясь на сущей чепухе, и его приходилось подолгу убеждать, что всё у них замечательно, солнце светит, птички поют, а титаны складывают их имена из огромных валунов и обводят в огромное сердце. Без этих убеждений Леви даже не собирался успокаиваться.  — Что на сей раз? — осведомился Эрвин, видя, что Леви по-прежнему клубится бешенством на пороге и даже не собирается приближаться. Леви словно ждал этого вопроса — шагнул в комнату, вскидывая руку с несколькими листами бумаги. Мрачный, осунувшийся и крайне разъярённый.  — Это что?! — прорычал он. Эрвин привстал и сощурился, но так и не разглядел со своего места, о чём идёт речь в документах. Мало ли в их штабе крутится бумажек. В любом случае, никаких провокационных письмён Эрвин за собой не припоминал. А судя по состоянию Леви, это как минимум должно было быть письмо от командора жене и восьмерым детям… Нет, хуже: жене, детям и пятерым любовницам в придачу. И трём любовникам заодно.  — Не томи уже, — опускаясь обратно на стул и откидываясь на спинку, попросил Эрвин. — Что я опять сделал не так, по твоему мнению? Губы Леви дрогнули, а уголки их дёрнулись, словно он собирался наброситься на Смита и, подобно титану, вгрызться в его глотку, вырывая кадык зубами.  — Что ты сделал не так? — негромко, угрожающе прошелестел он, снова тряхнув бумагами и развернув первый лист к себе. — А ты забыл, что написал здесь?!  — И что же такого я там напи..? — начал Эрвин, но был грубо перебит.  — «Мой дорогой Леви! — процитировал капитан, нарочито подражая глубокому командорскому голосу. — Многие солдаты пишут подобные письма перед экспедициями, прощаясь с близкими и родными на случай, если они не вернутся. Прежде мне некому было адресовать подобные слова, но теперь, когда у меня есть ты, я считаю, что просто обязан оставить тебе посмертное письмо»… У Эрвина всё похолодело внутри. Так вот что Леви откопал. Вот из-за чего ярился почём зря. Да, Эрвин действительно писал целую неделю эти строки, сплетал страницу за страницей, будучи не в состоянии остановиться и безумно желая выговориться, выразить все свои чувства в нежном прощании. Он даже представлял, что героично погибнет, а Леви, вернувшись один с экспедиции, обнаружит это письмо и найдёт в нём утешение для опечаленного сердца. Леви обнаружил письмо ещё ДО экспедиции и нашёл в нём повод для гнева.  — «Если ты читаешь эти строки — значит, я уже мёртв», — прочёл Леви и, скрипнув зубами, воззрился на Эрвина. — Это как ещё понимать?! Мёртв он! А зенками хлопает. Гляди-ка, ходячий труп в командорском кабинете. Мертвяк заправляет разведкой! Это что же выходит, мне ночью покойничек присунул? Да как ретиво для дохлой-то тушки!  — Прекрати! — не стерпев глумления над своим письмом, Эрвин хлопнул ладонью по столу. Он в эти слова всю душу вложил, сердце наизнанку вывернул, все чувства обнажил, а Леви опять всё безобразно опошлил. — Что ты так бесишься? Это обычное прощальное письмо, все их пишут. Ничего такого.  — Ничего такого?! — Леви подступил ещё на шаг ближе к столу; его глаза были расширены, зрачки дрожали от едва сдерживаемой злобы. — Ты сам хоть понял, что написал?!  — Прекрасно понял, — спокойно парировал Эрвин. — И тебе бы не помешало оценить это письмо взвешенно и с холодной головой, раз уж ты умудрился найти его.  — Тут и ухитряться не пришлось, — голос Леви перешёл в шипение. — Или ты думал, я не протираю пыль на верхней полке? Мелкий капитанчик не дотянется, положу-ка я туда своё идиотское письмишко! Так, Эрвин? Ты думал, я не могу на лесенку встать? Или решил, что я способен растить на стеллаже пыльную колонию?! Эрвин, чуть смутившись, потёр кончик носа. О чём он действительно не подумал — так это о том, что Леви будет вытирать пыль с верхней крышки высоченного шкафа каждый день. Эрвин и сам забросил туда конверт, взобравшись на стул. Откуда ему было знать, что уже наутро Леви прилетит ругаться за эту самодеятельность? Да так обидно ругаться!  — Помнишь, — продолжал Леви грозно, сыпля искрами из глаз, — я простудился весной? Долго сопливился, сморкался ежеминутно. Помнишь? Так вот, я за ту неделю столько соплей не напускал, сколько ты в этом письме!!!  — Перестань, — попросил Эрвин успокаивающим тоном, хотя внутри готов был сгореть со стыда. — Хватит буйствовать. Сядь, и мы мирно всё обсудим.  — К чему ты тут расписал историю нашего знакомства, а?! — Леви вовсе не расположен был к мирным обсуждениям. Напротив — принялся сновать туда-сюда по комнате, размахивая зажатыми в пальцах листами. — Две страницы о том, как ты в меня влюблялся, Эрвин! Какая интрига перед первым поцелуем! Будут ли они вместе, или вредный Леви даст отказ?! Истинная драма бабского романчика! С каким бескрайним волнением я следил за развитием наших отношений в этом дебильном письме! Наверное, я забыл, что мы уже сошлись и каждый день трахаемся, а? Наверное, память у меня в дырках, и я не помню, как мы встретились! Спасибо, Эрвин, что так любезно это расписал. А то ведь у меня с головой проблемы. Старею, наверное. Скоро забуду, что титанов надо убивать, и пойду у них на закорках кататься!  — Леви! — Эрвин начинал терять терпение. — Прекрати язвить. Сядь и успокойся. Леви на миг остановился — но лишь на мгновение: клацнул зубами и снова продолжил метаться туда-сюда, как волк в клетке.  — Успокоиться? Успокоишься тут, когда тебе пишут такой бред! Вот это как понимать? — он перелистнул страницы и ткнулся носом в ровные строки. — А, вот! «Леви! Когда война закончится, мы с тобой купим маленький домик и поселимся там, чтобы жить только для себя…» Это что за херь, Эрвин?! Ты в начале письма написал, что если я его читаю — значит, ты скончался. И вот, я его читаю, и ты спокойно утверждаешь, что мы после войны в фермеры подадимся. Ты хоть сам башкой своей умной понял, что написал?! Я вот не понял. То ли после войны ко мне труп твой прибежит, и я с ним в домике поселюсь, то ли налицо раздвоение реальности, и тебе пора в психушку. Наверное, всё-таки труп, раз ты и сейчас со мной разговариваешь, хотя я прочёл письмо, и значит, ты уже мёртв.  — Леви!  — Не думал я, что мы скатимся до некрофилии. А скажи-ка, Эрвин, когда ты гнить начнёшь? И вообще, не сидел бы ты на чистом стуле. Иди лучше во двор, а то скоро начнёшь трупными личинками сыпать изо всех щелей…  — Леви!!! — не стерпев, Эрвин вскочил. — Дай сюда письмо!  — Это моё письмо! — бешенство уже отхлынуло с Леви, и теперь он откровенно дразнился. — Вот, даже написано: «Мой дорогой Леви!» Это очевидно мне писали. Или нет? Или у тебя есть где-то дорогой Леви, а я так, дешёвый? О, погоди. Я вообще бесплатный Леви! Ты меня задарма отхватил. Пойдём, говорит, в разведку — там есть где подмыться после секса! Эрвин сердито выдохнул, молча вышел из-за стола и направился к нему, чтобы выхватить письмо. Но Леви был не так-то прост: подпустив почти вплотную, играючи увернулся, скользнул под локтем, отскочил в сторону.  — А вот ещё, моё любимое, — выдал он, разворачивая лист, быстро нашёл глазами нужную строку и продекламировал: «Леви! Я уже скучаю по тебе…» Эрвин попытался его ухватить, но Леви снова уклонился, крутанулся на каблуке и легко отпрыгнул.  — «скучаю так, что сердце разрывается!» — дочитал он. — Вот мы и установили причину смерти, командор: разрыв сердца. Только что ж ты так по мне скучал, а? Мучился, бедненький! А я тебя один в холодной койке ждал! Ты в следующий раз не скучай, Эрвин: приходи да щупай! Со мной не соскучишься!  — Это точно! — сердито выдавил Эрвин и снова бросился на него; на сей раз Леви, напротив, метнулся ему навстречу, нырнул под руку и, подставив подножку, свалил командора на пол. Не успел Эрвин развернуться и вскочить, как на поясницу ему приземлилась костлявая задница капитана — Леви уселся сверху, придавив своим весом, и расставил ноги в стороны.  — Эй, Эрвин, — позвал он сухо и холодно. Хлопнул приподнявшегося было на локтях командора ладонью по затылку, словно нерадивого новобранца на спарринге. — Лежи, куда собрался? Ты ж хотел, чтобы я сел, и мы спокойно поговорили. Вот, я сел. И ещё раз спрашиваю — что это за дебильное письмишко?! Эрвин вздохнул, но к словам Леви на сей раз было не прикопаться: он действительно сел, и даже почти успокоился. Хотя выбор лавки был довольно странный.  — Это письмо на случай моей смерти, — пояснил очевидное Эрвин, примостив подбородок на предплечье и вздохнув. — Леви, ты не первый год в Разведотряде. Должен знать, что очень многие пишут нечто подобное и хранят в своих тумбочках. В случае их смерти мы отсылаем письма семьям или близким людям. Я полагал, что ты достаточно умён, чтобы не вскрывать конверт, увидев на нём пометку «посмертное». Но даже если ты нашёл его, вскрыл и прочитал — заверни и положи обратно. Прочтёшь ещё раз в нужный день, и я искренне надеюсь, что тогда оно не покажется тебе таким забавным, как сегодня.  — Забавным?! — Леви грубо ухватил его за волосы и рванул на себя, вынуждая запрокинуть голову. Больно, резко и без малейшей заботы.  — Ты уже насмеялся над ним, как мог, — ответил Эрвин, стиснув зубы. Ему было обидно. Он целую неделю сочинял письмо из самых благих побуждений, пытаясь проявить заботу — а Леви мало того, что вскрыл конверт раньше срока, так ещё и опошлил всё написанное. — Насмеялся над письмом, над моими чувствами, над…  — Хо-о? Над твоими чувствами?! — Леви отпустил его волосы, разжав пальцы так, словно выронил что-то отвратительное. — Эрвин. А ты этим письмом разве не насмехался над чувствами моими?! О них ты подумал?! Или ты такой эгоист, что печёшься только о себе? Написал письмишко — и сдохнуть можно, так?!  — Не так! — возмутился Эрвин, обернувшись. Леви восседал на нём, как на скамье, с угрюмым и недовольным видом; смотрел куда-то в пол и до хруста заламывал тонкие пальцы. — Я хотел, чтобы после моей смерти у тебя осталась хоть какая-то память, чтобы ты мог найти хотя бы несколько моих слов, когда меня не станет!  — После смерти! — Леви злобно цыкнул, а потом резко вскочил и замахнулся ногой, словно собираясь пнуть под рёбра — широко, без намёка на осторожность или игру. Эрвин дёрнулся от неожиданности, перекатился на спину и выставил руки перед собой, призывая успокоиться и подбирая возмущённые слова — такое поведение переходило все рамки. Леви поморщился и, подойдя к двери, захлопнул её с громким стуком. Вернувшись, встал над командором — грозный, сердитый. Эрвин тоже был сердит — опираясь на локти, смотрел на него с пола, ожидая пояснений. «Пнёт — в карцер посажу!» — думал он, недовольно хмурясь.  — После смерти, — повторил Леви таким голосом, словно ножом по стеклу провёл. Опустившись на корточки, ухватил Эрвина за нагрудный ремень. — Какой, нахрен, смерти?! Как ты посмел даже подумать о том, что умрёшь?!  — Мы все смертны, Леви, — Эрвин надеялся, что его интонации прозвучат нравоучительно, но, кажется, вышло только раздражение. — Никто не застрахован. Ты не первый год в Разведотряде.  — И ты не первый! — рыкнул на него Леви. — Ты метался в титанью пасть, когда нынешние сопляки-новобранцы ещё в мамках сидели! И до сих пор жив! Какого чёрта ты решил умереть теперь?! Да, мы оба можем сдохнуть, мы всегда это знали, мы не раз говорили об этом, Эрвин. Но то были только слова. А теперь ты написал их на чёртовой бумаге, сделал настоящими, осязаемыми, придал форму, словно смирился с тем, что умрёшь, с тем, что... Его голос сорвался и он смолк, отвернулся, продолжая сжимать ремешок на груди Эрвина. Дышал часто и прерывисто и кривился, кусая нижнюю губу. Эрвин, подняв руку, осторожно коснулся тыльной стороны его ладони. Леви вздрогнул, словно от пощёчины, но не двинулся с места.  — Я не решал умереть, — спокойно возразил Эрвин. — И не смирился, Леви. Я не собираюсь лишний раз подставляться. Это письмо — всего лишь проявление предусмотрительности, потому что однажды я всё равно умру, и судьба вряд ли даст мне возможность сказать тебе всё это. Я хотел, чтобы у тебя осталось хоть что-то.  — Мне не нужно это! — Леви поморщился, отпустил его и, ухватив листы письма, лихорадочно принялся разрывать их — на две части, четыре, восемь. Эрвин со скорбью следил, как слова, которые он так старательно подбирал в своём сердце, превращаются в ворох крошечных ошмётков, разлетающихся белыми мотыльками и опадающих на пол, на колени Леви, на тело Эрвина.  — Мне не нужны никакие писульки! — произнёс Леви, отшвырнув последние обрывки, и те полетели, кружась, словно конфетти на столичных празднествах. — Мне нужен только ты, Эрвин. Живой. Тебя не заменит ни одно письмо. Ничто на свете. Поэтому, что бы ни случилось — живи. Эрвин, опершись о пол, сел, потянулся к нему, но Леви сам рванулся вперёд, обхватывая его шею руками, утыкаясь вспыхнувшим лицом в воротник. Эрвин обнял его, чувствуя, как дрожит под ладонями жилистое, напряжённое тело. Дрожит от бессилия, от гнева ко всему миру, от невозможности исправить текущий порядок вещей.  — Я не собираюсь умирать, — заверил Эрвин. И он действительно не собирался. Сердце разрывалось от одной только мысли, что Леви останется совсем один в этом мире. Сильнейший — но всеми покинутый, осиротевший. Ни перед кем, кроме Эрвина, он не снимал своей маски напускного равнодушия, выпуская то, что бурлило внутри — горячее, кипучее, живое. Мягкое и ранимое. Настоящее.  — Напишешь ещё одно письмо — даже не подумаю читать, — пообещал Леви, сопя ему в шею, прижимаясь крепче. — Порву, сожгу или выброшу. Живи, чтобы говорить мне всю эту романтичную чушь лично, ты понял?! Эрвин невольно улыбнулся, хотя дышать было трудно от накативших эмоций. Зарывшись пальцами в тёмные волосы, он перебирал гладкие упругие прядки. И как никогда чувствовал, что пошёл не тем путём в жизни, что искал не ту истину, что всё, что ему нужно, уже у него в руках, и к большему способен стремиться только глупец.  — А ты живи, чтобы эту чушь слушать, — шепнул он в маленькое, чуть оттопыренное ушко. — Даже если будешь фыркать и обзывать мои слова сентиментальным бредом. Леви оторвался от него, разомкнув объятия. Уставился в глаза, на дне расширенных от боли зрачков плескалось страдание.  — Я ни разу не говорил, что мне не нравится твой сентиментальный бред, — заявил он и подался вперёд, мягко и будто бы нерешительно касаясь губ Эрвина своими. — Прости, что чуть не двинул. Я... Эрвин не дал договорить, притягивая его к себе и ловя горячее, сбивчивое дыхание прежде, чем поцеловать. Тепло, мягко, пытаясь то ли успокоить нервную дрожь в льнущем к нему маленьком теле, то ли унять собственные тревогу и смутное беспокойство. Леви целовал охотно — сперва непривычно нежно, словно извиняясь за свои слова и поведение, потом — жадно и порывисто, крепко цепляясь за плечи и нетерпеливо сминая их пальцами. Кто-то постучал в дверь, и Эрвин возблагодарил Марию, Розу и Сину, что кроме Леви и Ханджи никто не врывался к нему без стука. Леви дёрнулся было в сторону, но Эрвин удержал его за талию, безмолвно прося остаться.  — Командор Эрвин! — раздался голос из коридора. — Могу я занести вам заявку на заказ новых наконечников для УПМ?  — Чуть позже, Мартин, — ровным голосом ответил Эрвин. — Я сейчас занят. Зайди через полчаса, пожалуйста.  — Так точно, командор! — откликнулся Мартин, и звук его чётких шагов удалился в направлении лестницы. Леви обычно едко комментировал подобное уклонение от рабочих обязанностей, но сейчас смотрел с печальной благодарностью. И, как только Эрвин обернулся к нему — снова набросился с поцелуями, ловя в сладкую ловушку тонких губ. Полный горячности и несдержанности, упоения и исступления.  — Даже думать не смей о смерти, — приказал он, оторвавшись на мгновение. — Я запрещаю. Ты нужен мне. Нужен живой, Эрвин.  — Я весь твой, — улыбнувшись, шепнул Эрвин. — Живой, пока ты не прочёл следующее письмо. Договорились? Леви фыркнул, отвесил ему лёгкий подзатыльник и опять прижался в горячем, всепоглощающем поцелуе. Эрвин одной рукой поглаживал чувствительную впадинку на его затылке, другой мягко давил меж лопаток, умоляя не отстраняться, и ему было плевать, что они сидят на полу среди мелких клочков письма. Письма, не имеющего смысла, пока они оба были живы. И отчаянно хотелось жить вечно, чтобы в глазах Леви никогда больше не появлялись та тоска, то отчаяние, которые горели сегодня. Горели и сейчас — под сомкнутыми трепещущими веками. А губы безмолвно говорили о любви дразнящими и опьяняющими прикосновениями, чувственно и нетерпеливо. * * * Спустя годы Леви возвращался из Шиганшины среди жалкой горстки выживших — усталый, сгорбленный, как старик, и весь запачканный засохшей, потемневшей кровью своего командора. Потеряв разом всё — и смысл жизни и, кажется, саму жизнь. Обретя взамен лишь мерзкий обет, исполнив который, он окажется наедине с пустотой и бесцельностью бытия. Осознание никчёмности и одиночества обрушилось на него, придавило непосильным весом. Каждый что-то потерял в тот день, погибли две сотни солдат — но Леви не мог думать о них; он был слишком эгоистичен, погружаясь в липкую, мерзкую жалость к самому себе. Никогда больше не проснуться, прижимаясь к тёплому боку Эрвина, никогда больше не поймать его восхищённый взгляд на поле боя, завалив разом несколько титанов, никогда больше не приказать задрать ноги, намывая полы под командорским столом. Никогда больше не услышать его голос, без звука которого Леви уже не представлял свою жизнь. Да какую, к чёрту, жизнь — он был уже мёртв; умер в ту же минуту, потому что они были единым целым. Эрвин слишком глубоко проник в его сердце, заполнил собой, и теперь, когда он ушёл, внутри остались только тишина и пустота. Только тьма, мёртвая и безжизненная. Но даже тогда Леви ни на секунду не пожалел, что порвал то глупое, нелепое посмертное письмо. Какая-то часть его души хотела бы найти и вновь прочесть заветные строки, адресованные лишь ему одному — наивные, горькие, пропитанные болью и нежностью вперемешку. Но он уже прочёл письмо, до сих пор хорошо помнил его. А ещё помнил, что после прочтения этого письма нашёл Эрвина живым и невредимым. Глупым, упрямым, настойчивым, не понимающим причины злости Леви — но живым. И воспоминания были нелепыми и приятными: они целовались прямо на полу, среди ничтожных бумажных обрывков, которые Эрвин позже подметал. Целовались, как в первый и последний раз, отдавая все свои чувства в прикосновениях до тех пор, пока челюсти не заболели, а в дверь снова не постучал солдат с заявкой на наконечники.  — Я прочёл то письмо, а ты был всё ещё жив, — невесело пробормотал Леви, уставившись в гриву лошади, и поднял взгляд к светлеющему горизонту. Это был лишь глупый самообман, но он решил погрузиться в него с головой, лишь бы не сойти с ума от этой пустоты. И в сердце несмело расцвела пустая, абсурдная, но такая необходимая сейчас надежда. — И пока я не прочёл следующее — ты жив, Эрвин. Мы договаривались. * * * Он обыскал и комнату, и кабинет командора — но второго письма не нашёл. Это и успокаивало, и тревожило: либо Эрвин послушался и больше не писал подобных строк, либо спрятал их так надёжно, что отыскать оказалось практически невозможно. Мысль о письме жгла изнутри, и Леви принялся перетряхивать стеллажи, перебирая книги одну за другой в надежде, что из какой-то выпадет заветный конверт. За этим делом его и застала Ханджи. Ей приходилось ещё хуже после того боя: она не только потеряла близких людей, но и получила головную боль в виде бесконечной ответственности за чужие жизни. Она молча положила конверт на краешек стола и ушла, не дожидаясь благодарности, погруженная в свои мысли. Она стала такой тихой после Шиганшины — всего пару месяцев назад Леви в жизни бы не поверил, что подобное возможно. Иногда они пытались поговорить об этом, утешить друг друга, но выходило из рук вон плохо, и в итоге оба просто сидели в тишине, уставившись в пол, приткнувшись плечом к плечу. Он поднял конверт. Рука не дрожала. Аккуратно выведенные буквы на передней стороне вызвали тёплую улыбку, но во рту появился неприятный горький привкус.  — Всё-таки написал, — прокомментировал Леви с печальной иронией; ему показалось, что за его спиной стоит Эрвин, но он не обернулся, чтобы не разрушать иллюзию. — Я же сказал, что это идиотизм. Эрвин не отозвался. Хотя, вероятно, улыбнулся — грустно, но искренне.  — Я не буду его читать, — заявил Леви. — Слышишь? Не открою тебе назло. Эрвин и это не прокомментировал. Возможно, чуть нахмурился, продолжая улыбаться. Леви безумно хотелось обернуться и обхватить его руками, прижимаясь так близко, как только возможно. Он задушил в себе это желание, пытаясь быть сильным. Пока он не оборачивается — Эрвин стоит за его спиной, но стоит оглянуться — и он исчезнет. И то же самое с идиотским письмом.  — Если я его прочитаю — значит, ты умер, — сказал Леви. Глупое, ненадёжное утешение. Но всё же утешение. Эрвин молчал. И наверняка тоже боролся с желанием обнять его и уткнуться носом в тёмные волосы на макушке. * * * Спустя десятилетия, когда Разведотряд был упразднён, а из здания штаба вывозили мебель, с одного из стеллажей соскользнул невскрытый конверт, покрытый толстым, пушистым слоем пыли. Подписи уже выцвели от солнца и времени, и невозможно было разобрать ни отправителя, ни адресата. Любопытные грузчики обтёрли пыль об штаны и отколупнули сургучную печать. Внутри оказалось несколько листов бумаги, но все они были пусты. Мужчины повертели бумажки в пальцах и выбросили в мусорку, так ничего и не поняв. Они не могли догадываться, что автор письма сидел над этими листами несколько месяцев и хотел бы написать на них тысячи, десятки тысяч слов. Но прекрасно знал, что получатель так и не прочтёт их, и оттого оставил страницы чистыми и нетронутыми. «Ты не вскроешь это письмо, Леви, — думал он, с печальной улыбкой капая расплавленным сургучом на конверт. — Ты слишком упрям для этого. Но даже если что-то однажды сломит тебя и заставит развернуть эти страницы — ты не расстроишься, что они пусты. Напротив, ты рассердишься, что я обманул тебя. Будешь гневно сжимать кулаки, метаться по комнате и грязно браниться, обзывая меня последними словами, как будто я стою перед тобой — и эта ярость придаст тебе сил идти дальше. Хотел бы я в ту минуту оказаться рядом и выслушать твою ругань. Я её заслужил, в конце концов. Но я смогу услышать твою ругань прямо сейчас, если задержусь ещё хоть на минуту. Поэтому я передам конверт Ханджи и пойду в спальню, где ты уже наверняка ждёшь меня. Пойду, чтобы обнимать тебя, пока мы оба ещё живы, и буду шептать тебе на уши «сентиментальный бред», пока ты не заставишь меня замолчать поцелуем. И засну только под утро, потому что буду лежать и слушать твоё дыхание, а ты станешь сопеть и вертеться у меня под боком. А с рассветом ты пробудишься первым, ещё до колокола, и полезешь целоваться — ты любишь целоваться по утрам, хоть и ворчишь, что я небрит и не почистил зубы. Ты такой мягкий, тёплый и разморённый спросонья. И тоже небритый, хотя три тощие волосинки на твоём подбородке почти не заметны. Зато сбриваешь ты их с таким серьёзным лицом, словно оттяпываешь окладистую бородищу — и каждый раз дуешься, если я смеюсь, смотря на это. Я так хотел бы написать тебе всё это, Леви. Написать, чтобы спустя десятилетия ты, пожилой и седовласый, мог развернуть эти страницы и насмеяться над моими словами. И я хотел бы в тот вечер сидеть рядом с тобой и слушать твои едкие замечания — совершенно беззлобные, потому что война уже закончится, и мир за окном нашего дома будет свободен и безграничен. Я многое хотел бы написать, Леви. Но мы ведь условились: я жив, пока ты не прочтёшь следующее письмо. Поэтому оно будет пустым — чтобы ты не прочёл в нём ни единого слова. Я верю в жизнь после смерти. Верю, потому что знаком с тобой. Ты всю жизнь теряешь, теряешь, теряешь бесконечно. Я не идеалист, но мир не может быть настолько несправедлив. Где-то в другом мире ты переродишься и будешь счастлив. И если я умру первым — я буду ждать тебя там, ждать и искать, пока не найду».