Этюд сонный

Институт ТАУ сверкает безразличными глазами белых ламп и их отражениями в хромированных поверхностях, стерильно-чистый и всегда какой-то пустой, несмотря на внушительное число сотрудников и пациентов. На втором этаже в холле успокаивающе пахнет медикаментами, а голову кружит от эха собственных шагов, неловко гулкого. Раньше Юлара тревожили эти запахи и звуки, высота стен ТАУ и серые льдины широких лабораторных окон, но теперь он привык. Привык и к тому, что доступ вниз ему не давали, так что сейчас, стоя в безмолвном одиночестве окружённого застенной суетой холла, с непривычки нервничает и кусает ногти, впрочем, уже не повреждая едва заживлённые пластинки. Как-то тоскливо, невыразимо и непонятно. Он чует, как по-иному теперь движется воздух, оторопь частиц перед последним танцем вызывает у него знакомое чувство тягучего голода и головокружения. А ещё — ещё здесь слишком тихо. Мысленный взгляд выхватывает из тумана образ — белая маска, всегда смертельно-бледное ангельское лицо Рене, родная и пугающая улыбка, с ним не говорящая. Юлар гадает, почему на этот раз ему позволили остаться внизу. И немного переживает, что больше не пустят на самый верхний этаж Древа, в обитель Рене, где тот творит своё загадочное действо, — хотя, должно быть, как раз на этот счёт волноваться нечего. Сквозь панорамное окно проникает лёгкий неестественный свет, и в нём тонкие угольные цветы шепчут каждый свою песню, задумчиво кланяясь друг другу. Опираясь одними пальцами на стекло, Юлар невольно облизывает пересохшие губы, — на вкус цветы Долины Несмертных горькие, и лепестки их шершавые и колючие. — Нетленный свет их поит и так ведёт к смерти, — звучит глубокий, высокий голос где-то над ним, — разве это не прекрасно? Юлар вздрагивает — когда успел подобраться? — и поднимает голову, чтобы увидеть, как Рене всматривается в один из цветков, и ему кажется, что не в случайный. — Это снова про циклы? Или про фотосинтез? — хмурится он. Рене смотрит на него — два вечно воспалённых глаза с блёклыми радужками лунно блестят, на что-то туманно намекают ещё до того, как будут выбраны слова. Две хронические бессонницы собрались побеседовать, Рене и он, тоже потерявший покой. Снова. — Фотосинтез не свойственен этим цветам! Ведь это рукотворное чудо. Юлар щурится на красные прожилки тёмных лепестков. — Они искусственные? — Можно и так сказать. И тем не менее, они используют свет. Архивируют информацию, кодируют воспоминания неповторимым образом, и воспроизводят её снова и снова, симулируя жизненную активность, для чего им и требуется источник энергии. Для них мы используем ещё один Артефакт… Рене рассказывает. Так устало, будто вся непомерная тяжесть огромного купола ТАУ лежит на его плечах и давит на голову, — а ведь так и есть, наверное, думает Юлар. С каждым словом голос звучит глуше и дальше, как сквозь воду. — Если они искусственные, почему они умирают? — Так случается со всем на свете.

***

Он улыбается, ерошит непослушную белую чёлку Юлара, и его сломленное счастье так же стерильно-чисто, как всё вокруг них. Когда он говорит, чувство голода притупляется, а мир становится на малую долю понятнее. «Целый мир у тебя на ладони», совсем как с тем стеклянным шаром, но, выходит, не нужно ничего держать в своих руках, всё гораздо проще. Юлар был слеп и ранен, но ему поверили — в то, что он настоящий и живой, живее, чем даже эти цветы, и старые раны затянулись, и он прозрел. А теперь всё должно исчезнуть. Однако, он так устал, что совсем не против закрыть глаза вместе со всеми. Юлару беспокойно хочется, чтобы голос Рене всегда звучал ясно. Просто всегда звучал, что-то объясняя, рассказывая, баюкая. Чтобы так было всегда. И если верить в то, что он поведал… — Осталось ещё немного, — говорит Рене, и от этих слов веки наконец-то начинают слипаться, и почему-то возвращается смиренное умиротворение, затерявшееся в искажённых отражениях полированных поверхностей и панорамных окон. — Свет погаснет, и мы будем видеть самый долгий и красивый сон, Юлар. Гамак осторожно покачивается, словно лодка на реке. Где-то внизу Долина Несмертных тихо дремлет под дуновениями тёплого ветра. Сквозняки вентиляционной системы и искусственный свет над вечной мелодией памяти — что случится со всеми этими воспоминаниями, когда станет темно и тихо? Юлар закрывает глаза и прислоняется к плечу Рене. «Значит, в этом сне и я смогу петь со всеми». Рене улыбается. Устало, бесконечно, безмерно устало. Перед тем, как забыться, Юлар чувствует лёгкий поцелуй сквозь капюшон, и вздыхает, — и всё сладко меркнет.