Осколки

— Эй, Эрвин. Эрвин сглотнул, не решаясь выпрямиться и обернуться. Он сидел на корточках, спиной к двери, а Леви только-только вошёл в кабинет, держа за ручку через полотенце едва вскипевший чайник. Проблема была в том, что на полу перед Эрвином лежали осколки. Осколки, за которые ему могли весь кипяток из чайника вылить в штаны, потому что всего пару минут назад эти осколки были чашкой Леви. Любимой чашкой. Избранной, единственной, из которой он пил чай уже два года. Каждый день носил её в столовую, не решаясь хлебать из сомнительно чистых солдатских кружек. Каждый вечер пил из неё чай в кабинете Эрвина, развалившись на стуле или уютно свернувшись на диване, подтянув ноги под себя, пока никто не видел. Днём грозный капитан сел бы, закинув ногу на ногу и сложив руки на груди. Вечером, наедине с Эрвином, он позволял себе сворачиваться уютно, как котёнок, обмякать, неспешно потягивая чаёк и смирно наблюдая из-под полуопущенных ресниц, как работает командор. Не мешая, не цепляя, не надоедая до тех пор, пока не допивал чай. Потом мог столь же неторопливо выпить вторую чашку, и лишь после этого намекал, что пора уже в душ и в кроватку, пока светать не начало. Эту чашку подарил ему Эрвин ещё в самом начале их знакомства. Ещё до самой первой экспедиции Леви за стены. Заметил, что Леви забирает кружку из столовой с собой, собственноручно моет её, тщательно и придирчиво, пока остальные кружки просто полоскались для экономии воды. Это зацепило Эрвина, хотя он тогда не помышлял даже о дружбе с угрюмым подземным жителем, не то что о чём-то большем. Вернее… он хотел этой дружбы. Надеялся как-то найти общий язык. Леви был огромной силой, а любой силе необходим контроль; Эрвин надеялся, что, найдя ключ к этому человеку, сможет направлять его в верное русло. Кто бы мог подумать, что это Леви станет вертеть им, как захочет. Тогда Леви принял чашку не сразу. Начал с «Засунь себе в жопу свои подачки». Однако, Эрвин всегда умел быть настойчивым и убедительным, а когда убедить не удавалось — шёл на провокации или шантаж. В один ясный вечер Леви обнаружил на подушке своей верхней койки маленький фанерный ящичек с запиской: «Эта чашка твоя. Можешь разбить, если она тебе не нужна». Наутро Леви притащился в столовку с новой чашкой и великим сомнением на физиономии. Пил и презрительно морщил нос, сталкиваясь со взглядом Эрвина, а в глазах отчётливо читались две вещи: «я убью тебя, Эрвин Смит» и «зараза, я смущаюсь, как девка». После этого он брал с собой чашку на каждый приём пищи. Старательно мыл, бережно хранил. Очень быстро перестал конфузиться, убедившись, что за подарок от него ничего не требуют, а Эрвин ослабил давление, позволяя этому дикарю свыкнуться с мыслью, что на него не давят, что им не манипулируют. На самом деле это было откровенной манипуляцией, но тогда Эрвина больше беспокоила исходящая от Леви угроза, а не его возможные обиды. Объяснимое, но довольно эгоистичное отношение, за которое Эрвин не раз извинялся, когда они постепенно сдружились и начали пить чай вечерами, сидя вдвоём за командорским столом и болтая обо всём подряд. Они не говорили об этом, но Леви точно помнил, кто подарил ему чашку; это проявлялось во взглядах, в том, как он прикасался подушечками пальцев к ободку, в том, как приникал губами, делая маленький глоток. Его кадык перекатывался под туго затянутым белоснежным шейным платком, тёмные глаза смотрели внимательно и изучающе, с губ срывался крошечный горячий выдох — и это сводило Эрвина с ума. Он не знал, когда именно в нём зародилась влюблённость — во время таких встреч, или когда Леви, возвышаясь над ним, приставил клинок к горлу — мокрый, окровавленный, лишившийся всего, полный лишь горечи, злобы и ярости, но его безумно хотелось обнять — до того потерянным и одиноким он выглядел. А может, Эрвин влюбился в него еще раньше, хотя и боялся признаваться себе в том, как сильно покорил его маленький силуэт, летящий по улицам подземного города, ловкий, быстрый, словно молния, немыслимо прекрасный в каждом своём движении. Тем более он не знал, в какой момент интерес к Леви перетёк не только во влечение, но и в потребность. Сильную, осязаемую духовную потребность в том, чтобы быть рядом, чувствовать его присутствие. Когда Леви находился неподалёку, всё казалось таким правильным, единственно верным, естественным и настоящим. Их первый поцелуй едва не случился над этой самой чашкой. Эрвин отправился мыть посуду после чаепития, и Леви застал его над раковиной. «Дай я!» — потребовал он, попытавшись отобрать чашку. Руки соприкоснулись, Эрвин невольно вздрогнул от чувства, которое пронзило его, и накрыл сухую ладошку Леви своей, мокрой и покрытой мыльной пеной. Леви замер, поднимая взгляд; по спине Эрвина бежали мурашки, в раковине шумела вода, пальцы сжимали чашку, грозящую выскользнуть, и их лица были так близко, что Эрвин мог отчётливо разглядеть, как расширились от волнения зрачки Леви, затапливая радужки в ночном полумраке штабной кухни. Безумно хотелось коснуться его тонких, обветренных губ; пальцы Леви подрагивали от смятения и любопытства, дыхание участилось, плечи напряглись, глаза блуждали по лицу Эрвина, спрашивая и ища ответ. Но Эрвин — дурак! — принял его эмоции за страх, отвёл руки, пристыженно отвернулся. Лишь спустя несколько недель, когда они лежали в обнимку на узкой койке, переводя дыхание, Леви припомнил тот момент. «Я думал, ты более решительный», — заметил он, и Эрвин ощутил непомерную неловкость, которую поспешил скрыть за поцелуем — так, чтобы Леви забыл о том нелепом моменте, когда они застыли над раковиной, держа одну чашку вдвоём. Теперь эта чашка была безвозвратно утеряна. Лежала на полу перед Эрвином: два крупных обломка и несколько маленьких. Бесполезная, разбитая. Эрвин сам не знал, как так получилось. Задумался, отвлёкся, доставая из ящика — и она выскользнула из пальцев. За долгую секунду, пока чашка летела до пола, у Эрвина вся жизнь пронеслась перед глазами. «Леви меня убьёт, — думал он, погружаясь в пучину размышлений. — Прикончит, без вариантов. Что ж, посмертное письмо и завещание я уже написал. Командором после меня станет Майк, за него я спокоен… А вот Леви придётся бежать и скрываться, потому что за убийство главы Разведотряда его наверняка решат вздёрнуть в петле. Он сумеет скрыться — я уверен в этом — но снова окажется совсем один, несчастный, неприкаянный…» — Эрвин. Я с тобой разговариваю. Строгий голос за спиной даже отдалённо не был несчастным и звенел подозрением и недовольством. Эрвин замер, не зная, с чего начать оправдания, да и стоит ли оправдываться, когда его вина настолько очевидна. — Паралич схватил? Чего сидишь на карачках? — перехватив чайник поудобнее, Леви шагнул навстречу. Эрвин дёрнулся было закрыть собой осколки, но понял, что это бесполезно. Обернулся, вставая на колени в молящей позе. — Леви, я… — начал он и замолк. Всё и без пояснений было ясно. Глаза Леви, сощурившись, обратились к осколкам, долго и внимательно изучали их острым, цепким взором. В комнате висела такая тишина, что Эрвин слышал, как бьётся сердце, обмирая от неподъёмного чувства вины. Жаль было не саму чашку — жаль было воспоминания, связанные с ней; эта белая керамика с синим ободком была в определённой мере символом для них обоих. Первым жестом объединения, первым шагом навстречу, первой вещью, которую Леви принял от Эрвина. И теперь всё это было утеряно в единую секунду из-за неловкой криворукости. — Леви, мне очень жаль, — произнёс Эрвин, виновато глядя на него снизу вверх. — Просто… рука дрогнула, и она выскользнула, и… Прости, пожалуйста. Взгляд Леви медленно переместился с разбитой чашки на лицо Эрвина. Выражение было нечитаемым, непроницаемым, и Эрвин приготовился к чему угодно: к тому, что Леви осыплет его упрёками, или отвесит оплеуху, или начнёт язвить про дрожащие руки. — Разбил — подметай, — спокойно произнёс Леви. Эрвин опешил, пытаясь понять по ровному тону, взбешен он или расстроен. — Пойду с кухни другую принесу, — прокомментировал Леви. Подойдя к столу, поставил чайник на заранее заготовленную подставку и направился к двери. Эрвин вскочил на ноги, перехватил его и заключил в объятия, крепко прижимая к себе. — Пожалуйста, Леви, — попросил он. — Не молчи, выскажи всё напрямую. — Эй, — Леви заворочался в его руках, задрал голову. — Чего тебе высказать? Отвали, Эрвин. Это просто чашка, она просто разбилась. Он попытался вывернуться, но Эрвин обнял крепче, не позволяя. — Это не просто чашка, Леви, — шепнул он. — Это часть нашей истории. Часть тебя. Ты каждый вечер пьёшь из неё, вы кажетесь неотделимыми, и… — Тем более пора было разбить, если я кажусь неотделимым от какой-то чашки, — буркнул Леви, пытаясь отпихнуть его руку. — Пусти уже. Если всралось, купишь новую взамен разбитой. Эрвин повиновался, отпустил его, чувствуя болезненное удивление. — Почему? — тихо спросил он. — Почему делаешь вид, что тебе безразлично? Леви нахмурился, снова вскидывая сердитый взгляд. Помялся, недовольный, что вынужден откровенничать. — Потому что мне не нужно напоминание о тебе, — буркнул он, глядя исподлобья. — Ты здесь, со мной, Эрвин. И даже королевский чайный сервиз мизинца твоего не стоит. Эрвин почувствовал, как его сердце переполняется благодарностью, столь горячей и всеобъемлющей, что не нашёл слов для её выражения, снова опустился на колени и обнял Леви, прижимаясь щекой к его груди. Он хотел сказать так много, но не знал, как облечь чувства во фразы и предложения. Леви был единственным, с кем всё красноречие, всё ораторское искусство командора Смита враз низвергались в ничто, уступая паре простых, незамысловатых, но таких искренних фраз, произнесённых Леви. — Спасибо, — только и произнёс он, беря безвольно обвисшую руку Леви, поднося к губам и целуя сухие холодные костяшки. — Ты слишком высоко ценишь меня. Я просто надеялся, что эта чашка останется для тебя напоминанием обо мне. Даже спустя годы после того, как я умру. Леви вздохнул, и Эрвин услышал, как дрогнуло и заклокотало под его рубашкой, под крепкой грудиной, под рёбрами. Жёсткие пальцы вцепились в волосы Эрвина, грубо отдёргивая, вынуждая поднять голову. — Я не позволю тебе умереть, — с горькой злостью прошипел Леви. — Не смей думать об этом. Но даже если бы ты сдох –все чашки мира не смогли бы тебя заменить, Эрвин. Тебя можно заместить на командорском посту, можно компенсировать в качестве символа, руководителя, дипломата. Но никто, никогда не заменит тебя для меня. Ни один человек. С чего ты взял, что какая-то грёбаная чашка… Тц… Сморгнув, он отвернулся, отвёл взгляд, закусил губу, силясь скрыть свои эмоции. Грудь часто вздымалась, пальцы, всё ещё вцепившиеся в волосы Эрвина, неровно подрагивали, словно он держался за последнюю свою надежду в этом мире, а та ускользала, уносимая течением. Эрвин вжался лицом в его грудь, мягко поглаживая по спине, словно говоря — «я здесь». Он знал, что рано или поздно умрёт — глупо было предполагать обратное, являясь командором Разведотряда и раз за разом ведя людей на смерть. Знал, что скорее всего, Леви проживёт куда дольше, учитывая его превосходные боевые навыки. Знал, что Леви после его смерти будет чудовищно, безмерно одинок, будет снова потерян и, быть может, утратит остатки надежды. Вся его жизнь была лишь чередой смертей, чередой потерь. Леви раз за разом справлялся с этим, прятал где-то глубоко в себе, учился жить дальше и идти вперёд. Но здесь и сейчас, чувствуя его безмерную привязанность, Эрвин даже представить не мог, какой силы удар нанесёт его смерть этому бесконечно преданному человеку. В такие моменты ему становилось совестно, что присвоил Леви, что позволил чувствам прорасти так глубоко — влюбившись по уши, не подумал о последствиях. Но даже теперь, осознав возможную разрушительность их отношений — ни за что не смог бы отпустить Леви. Может, это было что-то отвратительно-собственническое, но Леви действительно нужен был ему и оставался единственным островком спокойствия в этом бушующем море жизни. Единственным, рядом с кем Эрвин чувствовал себя дома, единственным, с кем не боялся показать себя настоящего. — Пусти, — уже ровным голосом произнёс Леви, похлопав его по плечу. — Эй. Чай остынет. — Почему ты меня терпишь? — Эрвин поднял лицо, продолжая обнимать его за талию. — Чем я тебя заслужил? Леви посмотрел на него глубокомысленно, внимательно, блуждая взглядом по лицу, словно подбирая слова. Потом просто склонился и поцеловал, обхватив лицо Эрвина ладонями. Тепло, бережно, вкладывая в прикосновение губ куда больше, чем решился бы высказать, и у Эрвина разбилось сердце от этой искренности. — Я тоже тебя люблю, — шепнул он в поцелуй, не в силах промолчать. — Куплю завтра ягодный пирог в качестве извинения. — Хо, — Леви выпрямился, глядя сверху вниз с триумфом победителя, словно только что поверг Колоссального титана, не меньше. — Чашку купи, коли разбил. А извиняться пирогом — нет уж, Эрвин. Извиняться ты будешь сегодня. В постели. И тебе придётся очень, очень постараться. А сейчас дуй на кухню за кружкой. Я подмету, так и быть. * * * Инцидент был забыт довольно быстро. На следующий день Эрвин купил новую чашку — весьма похожую на прежнюю — и через пару недель сложно было вспомнить, что это не тот же самый сосуд. Привезённый пирог Леви умял с удовольствием и почти в одно рыло, по итогу заявив, что Эрвин прощён. Однако по озорной злопамятности не упустил шанса отомстить: подравнивая Эрвину волосы, оттяпнул под корень огромный клок прямо надо лбом. Когда Эрвин, разинув рот, продемонстрировал ему упавшие на колени светлые пряди, Леви лишь пожал плечами и цинично фыркнул что-то вроде «рука дрогнула». Явно передразнивая оправдание Эрвина насчёт разбитой чашки. Эрвин даже рассердился, не представляя, как показаться людям на глаза с такой плешью. В конце концов, чашку он разбил случайно, а причёску ему испортили сознательно и с умыслом. Но Леви приластился, забрался на него, вовлёк в поцелуй — и был прощён в считанные секунды. Волосы тогда пришлось сбрить под корень, все — для равномерности — и Эрвин некоторое время вызывал крайне настороженные взгляды от удивлённых подчинённых. Леви и сам был не рад, и постоянно ворчал на колючий «ёжик» на командорской голове — он любил волосы Эрвина, обожал путаться в них пальцами, перебирать пряди, любуясь, как поблёскивают в рассветных лучах светлые волоски. А теперь вообще не трогал его — до того дня, когда причёска вернулась в относительно привычное состояние. А иногда, проснувшись ночью, вздрагивал и шарахался к стенке, с непривычки не признав очертания коротко стриженной головы. «Сам виноват», — сонно бормотал ему Эрвин, обхватывая рукой и притягивая к себе. Леви ворчал, но разом успокаивался, ощутив знакомое тепло. Никто из них больше не вспоминал об инциденте с разбитой чашкой, но, как оказалось, Леви сохранил её осколки. Эрвин даже не подозревал об этом — нашёл их лишь много лет спустя, за несколько дней до отъезда в Шиганшину. Он прибирался в своей комнате на случай, если не вернётся — чтобы те, кто станут жить здесь после, не обнаружили каких-то непристойных предметов, открывающих слишком личную страницу командорской жизни. И обнаружил под кроватью маленький фанерный ящичек. Совсем чистый, незапылённый, явно подложенный недавно — да и полы здесь Леви мыл ежедневно. Почувствовав необъяснимую тревогу и в то же время сгорая от любопытства, Эрвин подцепил край ящичка перочинным ножом и вскрыл крышку. На сложенной в несколько слоёв белоснежной ткани лежали осколки: два крупных и несколько маленьких. Белую керамику с синим ободком трудно было не узнать — та самая, первая чашка, разбитая четыре года назад. Леви, утверждавший, что в ней нет ничего ценного, сберёг то, что от неё осталось, чтобы теперь украдкой подсунуть под кровать. Эрвин не удержался и спросил об этом ночью, лёжа на груди Леви и не давая ему шансов уйти от ответа. Они оба были грязными и потными, следовало принять душ и сменить бельё — но Леви позволил понежиться в своих объятьях ещё пару мгновений. С тех пор, как Эрвин потерял руку, Леви обращался к нему заметно мягче, стал терпимее, прощал больше. Словно боялся потерять сильнее, чем прежде, и пытался выразить свою любовь хотя бы такими маленькими поблажками. — Я нашёл чашку, — напрямую сказал ему Эрвин. — Ты когда-то говорил, что она не имеет значения. Леви цыкнул, и гладившие по командорской спине пальцы довольно болезненно вонзились ногтями в изувеченное плечо, вызвав болезненный стон. — Засранец, — буркнул Леви. Посопел немного с явным недовольством и отпустил его. — Да, Эрвин. Для меня она не имеет значения. Она имеет значение для тебя. Произнеся это, он смолк, смотря в потолок и явно не собираясь продолжать, и Эрвину пришлось задать ещё один вопрос, чтобы вытянуть пояснение. — Почему сейчас? — тихо осведомился он. — Ты хотел, чтобы я нашёл её до выезда или после? Леви долго молчал, решая, как ответить. — После, — наконец, ответил он. Голос был хриплым. — Это… На случай, если я не вернусь. Ты — сентиментальная жопа, Эрвин. Тебе хватит и осколков, чтобы вспоминать меня. А мне нужно не меньше, чем весь ты. Иначе никак. Эрвин опешил; такое пояснение ему и в голову не приходило. Версия, что Леви не вернётся после битвы за Марию, казалась слишком неправильной, слишком чудовищной; Эрвин отрицал её всем своим существом. За столько лет, после стольких сражений Леви мнился ему бессмертным божеством. Уязвимым, конечно, и Эрвин не раз помогал ему добраться до лазарета с переломами или глубокими порезами. Уязвимым, ранимым, хрупким — но недосягаемым для смерти. Эрвин каждый раз боялся, что Леви умрёт, позволяя идти на передовую, где он был наиболее эффективен. И Леви всякий раз спокойно убеждал, что выкрутится и вернётся. Как же больно оказалось услышать теперь, что Леви допускал вероятность своей кончины, да ещё столь скорой. Ещё больнее было думать, что вместо себя, вместо своих циничных колкостей и едких шуток, вместо холодных рук и тонких, вечно закусанных до шершавости губ, вместо грубости, с которой он хватался за бёдра, и нежности в глазах, которую не умел спрятать, вместо горящего, пылающего сердца, своим светом разгоняющего любые тревоги Эрвина… Вместо всего этого Леви хотел оставить ему лишь осколки бесполезной керамики. Это казалось чудовищной несправедливостью, но Эрвин не посмел высказать повисший на языке горький упрёк; в конце концов, когда-то он собирался сделать то же самое. — Я их выкину, — произнёс Эрвин, поднимая лицо. Леви лежал неподвижно, по-прежнему глядя в потолок. — Выкину, чтобы ты вернулся сам. Ты мне нужен, Леви. Живой. Ты, а не какие-то глупые чашки. — Ты мне тоже. Поэтому в Шиганшину тебя не пущу, — мрачно отозвался Леви. Эрвин на днях упомянул, что тоже намерен ехать, что собирается возглавить экспедицию. Он прекрасно сознавал, что ему, однорукому, дано куда меньше шансов пережить грядущую вылазку, сознавал, что скорее всего к осколкам чашки вернётся не он, а Леви, который их и оставил. Как бы то ни было, Эрвин твёрдо намерен был ехать и не собирался менять своё мнение. Но сейчас промолчал, не желая портить момент бессмысленным спором, и лишь потёрся щекой о грудь Леви, жёсткую и горячую, слыша под собой сильные удары замирающего сердца. У них ещё оставалось несколько дней. Несколько дней, когда они могут быть вместе, лежать вот так рядом, ощущая тепло друг друга, чувствуя прикосновения, слушая дыхание. И быть может, через неделю, вернувшись из поездки, они будут лежать точно так же, и тогда нынешние переживания покажутся глупыми и нелепыми, а Леви заберёт осколки и спрячет куда-нибудь до следующего раза. Засунет в ящик, уберёт его на складской чердак, в самый дальний угол со старьём, куда разведчики почти не забредают, и ящик будет покрываться слоями пыли месяц за месяцем, а Эрвин и Леви забудут про него, забудут начисто, ведь не нужны им никакие осколки, никакие чашки, не нужны никакие напоминания, пока они просто есть друг у друга.