***
Альфред с прищуром осматривал его, словно выискивая скрытые изъяны, а на деле — проверяя шрамы, которые помнил наизусть. Не появилось ли новых, что произошло, ну как ты можешь это терпеть, я ведь знаю тебя, ты же сильнее их всех, зачем так унижаться — Иван одновременно боялся этих неозвученных упрёков и злился на них же, робея под пристальным взглядом. — Что это? — наконец добравшись до россыпи красных точек под рёбрами, спускающуюся к бедренным костям, спросил Альфред. — Ух, совсем плохо. Он кинул очки на заправленную постель и схватился за Ивана, ощупал. — Следы неистовой любви, — съязвил Иван, отталкивая его руку. — Больно, не трогай. Всё это, должно быть, у него в голове. То, как Альфред презрительно сомкнул губы, всмотрелся прямо ему в глаза. Глаза в глаза, чтобы ничего от него скрыться не могло. Контролирующий фрик. Эта его напористость и желание влезть не в своё дело, проследить, чтобы всё происходило так, как он того захочет, заставляла кровь закипать по старой привычке. Он не лучше, но смеет возмущаться его поведению, хотя его самого раздирают споры и противоречия, он не может навести порядок на своей земле, упорядочить свои плоть и мысли. Безнравственный, чёрствый. Он растоптал его и уничтожил всё, что было дорого, развалил его семью и надругался над мечтой. Иван-дурак клюнул на крючок счастливой и яркой жизни, опьянел от приглашения на шикарный пир, но не понял, что он и был главным блюдом, пока его не разрезали на части и почти сожрали до конца. Эх, Ваня-Ваня, если бы не пришло спасение, если бы вовремя не объяснили, что никто вокруг не желал тебе добра, кроме… - Хриплые едкие слова, что с переменным успехом пытались застолбить в его голове в разное время разные люди, эхом проносились у Ивана в мыслях, пока Альфред не заговорил: — Я помню, что ты не любишь это обсуждать, — он потёр переносицу и отошёл к постели, скидывая одежду уже с себя. — Но это ужасно. Я говорю, просто чтобы ты знал и не привыкал, ладно? Альфред выглядел устало, почти измождённо. Своими проблемами или общей ситуацией — Иван уже не понимал. — У тебя такие же были, я видел, — поддел он, возрождая в голове образ Альфреда пару месяцев назад, в тихой истерике меряющего шагами комнату, пока на его земле пытались штурмовать Капитолий. — Поэтому и говорю. Всё это чудовищно. Иван вспомнил Наташу и страшные фиолетовые разводы у неё на спине, не сходившие месяцами. Иван не сомневался, что этот её добавлял новые, когда про неё все забыли. И Иван забыл. Тем гаже было вспоминать. У него всё нормально и хорошо, ещё всё нормально и хорошо. Ещё не так. Иван чувствовал себя неадекватно, когда сталкивался лицом к лицу со своими страхами и неправотой, но держался на мелочной уверенности, что до его личной катастрофы ещё далеко. — Так что, не будем сегодня? Можем просто куда-то сходить, я нашёл у тебя тут одно место, — начал Альфред, заметив его нерешительность, то, как Иван переминался с ноги на ногу, не зная, куда деть руки. — Нет, — прервал его Иван, — побудем у меня. Иди сюда. Сухие узкие губы заткнули его, на пару мгновений выбив из головы лишние мысли. Спустились по его лицу вниз, ещё ниже: по шее, по тёмным родинкам на ключицах. Иван схватился за его плечи, царапнул за ухом, вытягивая из чужого горла стон. Альфред распалялся от того, как ему отвечали, но медлил и не принуждал, оставляя возможность всё прекратить. Каждый раз, занимая активную позицию, он не причинял боли, но выбивал из сознания Ивана всё дурное, пьянил заботой и иллюзорным ощущением безопасности. То, что надо- - Придерживая его за талию и под ягодицей, Альфред практически брал Ивана на весу, если бы тот не опирался ладонями о стол и пяткой — куда-то ему за спину. Напряжение в руках не позволяло сосредоточиться на мерных толчках, которые подбрасывали его вверх-вниз. Снова вверх-вниз, потом замереть, откидывая назад голову и открывая кадык — Альфред тут же впился в него зубами, прикусывая кожу аккурат на месте застарелого шрама. Иван не мог позволить себе кричать, но стонами заливался сполна: сперва гортанными и протяжными, потом отрывистыми и высокими — когда терпеть стало совсем невмоготу. — Развернёшься? — обратился к нему Альфред. — У меня руки устали. — Потерпишь, — отрезал Иван, перенося чуть больше веса назад и давая Альфреду передохнуть. Дышал быстро-быстро, загнанно и жалостливо: — Я так давно тебя не видел. Альфред замер, ошарашенный внезапным откровением и оттенками чужого голоса. Иван готов был поспорить, что тот давно не видел и не слышал его таким, но сейчас это совершенно не имело значения. Притянув его к себе плотнее, Альфред прильнул к его губам почти нежно и целомудренно. Облизал их по очереди, чмокнул в нос. Прижался к уху: — Обожаю, когда ты настолько милый. Говори так почаще. Как же ему нравился такой Альфред, нравился Альфред в принципе. В горе и в радости, в гневе и на седьмом небе от счастья. В упадке и на пике своих сил, раздираемый противоречиями выборов и не отступающий от своих принципов, совершающий преступления и спасающий людей. Влюбившись в тогда-ещё мальчишку, заразившись его идеалами, Иван пронёс эту влюблённость сквозь самые тёмные времена; и пускай она деформировалась и уже не была похожа на прежнюю себя, она всё ещё оставалась живой. Всё хорошее, что было между ними и сто лет назад, и двадцать, не смог бы испортить ни один человек: ни живой, ни мёртвый, как и его такое же мёртвое наследие. Сходя с ума от удовольствия и сбивчивых мыслей, Иван выстанывал в чужие губы признания и мольбы. И Альфред ему отвечал: аккуратно гладил его новые шрамы-точки, не успевшие зажить, торопливо проводил рукой по позвоночнику, от копчика к лопаткам, сжимал его — вверх-вниз-ослабить, вверх-вниз-ослабить, именно так, как Ивану нравилось — почти доводя до пика. Смотрел на него такими же сверкающими, влюблёнными глазами. Или Ивану так казалось. Он кончил, укусив Ивана под подбородком, и едва не уронил. Альфреду не требовалось много времени, чтобы восстановить дыхание, он достаточно быстро приходил в себя и был готов продолжать, но сейчас его подкосило. Едва устояв на ногах, Иван упёрся талией в столешницу и чуть вздрогнул, отстраняясь. Собственное возбуждение не давало нормально мыслить, жутко хотелось потереться о что-нибудь, о кого-нибудь, ну прикоснись же ко мне- — Даже не предложишь руку помощи? — спросил Иван, чуть прогибаясь в спине. Край столешницы неприятно упирался в него, а боль отвлекала. — Только руку? — оскалившись, Альфред прильнул к нему всем телом, впился пальцами ему в волосы, наклоняя голову к себе. — О-ххо, ты меня недооцениваешь. Ноги нещадно подкашивались, пока Альфред ощупывал его сильные руки, всё ещё чуть подрагивающие от напряжения и постоянной нагрузки, спускался к бёдрам и светлым завиткам в паху. Снова въезжал пальцами по остаткам смазки и своему же семени внутрь. Опускался вниз. — Ну же, — подгонял его Иван, вплетая ладони в чужие волосы, приглаживая вспотевшие на висках пряди. Хотелось резко потянуть, насадить его ртом на себя и догнаться до собственной разрядки. Раньше бы он так и сделал, но сейчас было страшно делать больно. Чего он страшился больше — ответного удара или оскорблённого взора — Иван ответить не мог. Ему хватило дюжины размеренных движений головой и пальцами — изнутри, как же классно — чтобы кончить с глухим стоном; голос сорвался на последних нотах. Иван тихо постанывал, запрокинув голову, пока Альфред стирал потёки семени у него между бёдер. Сейчас бы помыться, окунуться с головой в ванну и лежать там до удушья, но Альфред бы не оценил: ему-то постоянно хотелось ластиться, гладить расслабленное тело, продлевая ласку. Сверху или снизу, но уйти из его объятий после секса всегда оказывалось сложновато. Рухнув на неразобранную кровать, он придавил Альфреда своим телом, сел сверху. Закинув руки за голову, Альфред наслаждался открывшимся видом, пока его взгляд опять не зацепился за новые шрамы. — Что-то будет, — прошептал Иван ещё до того, как Альфред успел открыть рот, — что-то очень плохое. Все на взводе, места себе найти не могут. И я тоже… не могу. — Не думай пока об этом, — Альфред успокаивающе опустил ладонь ему на больное бедро и сжал. Смешно сморщил нос: — Ты справишься со всем, что тебе выпадет, разве нет? Всегда справлялся, чтобы попытаться утереть мне нос. — Не только ради этого. — Да знаю я. Хотя у меня… когда ты рядом, появляется желание что-то делать. Не в том смысле, что я тебя боюсь или ты меня заставляешь, — Альфред скривился, — просто хочу тебя видеть или хотя бы знать, что ты где-то есть и тебе не всё равно. И плевать, со мной ты или против меня. Понимаешь? Иван кивнул. — Я думал, у тебя так же. Что мы друг друга дополняем и всё такое. — Хочешь сказать, чтобы я смотрел на тебя и делал всё наоборот? — Ну не совсем, ты же так окончательно скопытишься, и всё наше мирское равновесие полетит к чертям. — Ай, да ну тебя. Что-то твёрдое упёрлось Ивану в колено: он вернул очки их законному обладателю, напоследок проведя грубой ладонью по растрёпанным волосам: — Мне не нравится то, что я наблюдаю. — О, даже так? — удивился Альфред. — То, что я вижу у тебя и у себя. Тебя разве не напрягает, что ещё пару часов — и ты отсюда не выйдешь без чуткого надзора моей охраны? — Иван выплюнул последнее слово, невольно вспоминая одинаково пустые лица мужчин, что теперь следовали за ним по пятам, куда бы он ни двигался. — А твоя где, кстати? — А от моей я давно избавился, — самодовольно усмехнулся Альфред. Чёрная зависть кольнула под рёбрами: прямо там, где начинались эти новые шрамы. Конечно. Он ещё мог от них избавиться, ему это ещё было доступно. Альфред никогда бы не понял его терзаний тем, что любое его действие, любая его попытка заканчивались провалом, а нередко — новой болью. Если ему что-то не нравилось, он без опасений кидался громкими словами и в своих, и в другие страны. — Что люди нам могут сделать? Мы всех их переживём, что бы они ни творили. — От нас не зависит. — Это ты так считаешь. А я тебя и из-под железного занавеса достану, не переживай. Однажды уже получилось. — Ага, получилось, — фыркнул Иван, — и вот мы почти вернулись к тому, с чего начинали. — Вот именно, что почти. Ты уже знаешь, как может быть по-другому, и не дашь себя одурачить. Я в тебя верю. Чужая вера, высказанная прямо в лицо, убеждение в том, что всё вернётся на круги своя — вероятно, именно за такое Иван его любил. Чужая вера грела его душу, а собственной Иван почти лишился.***
После осени стало хуже. Иван восстановил в памяти его одутловатое лицо, которое он пытался всеми силами заставить выглядеть помоложе. Как смотрел на него снизу-вверх — снизу-вверх, надо же, в кои-то веки, и ничто не стесняло его — и рассказывал о том, что же на самом деле Ивану требовалось совершить. “Нужно, чтобы это был ты, и ты это сделаешь”. Ивану запретили показываться на людях вплоть до самых холодов, опасаясь, что он может кому-то проговориться и нарушить грандиозные планы. По правде говоря, Иван не верил. У него ещё возникали безумные идеи, подкреплённые изоляцией, болезнью и старостью, поэтому его слова воспринимать всерьёз — не уважать самого себя. Иван не верил. Не верил и не собирался. Он ведь и правда был сильнее их всех. Видел такое не первый раз, пережил каждого и каждую: кого-то с сожалением убил своими руками, а кого-то с усердием оплакивал, годы спустя позволив настоящим чувствам взять верх. Впитывал все идеи, что спускались на его землю, всех людей, которые находили у него пристанище до конца своей жизни, и даже нежить, ластившуюся к нему так, словно он прокажённый. Люди сторонились его, и всё время это ранило, но иногда Иван скучал по временам, когда главной его болью оставались Леший и Шурале, что, сговорившись, гоняли его молодую боязливую душу по лесам и болотам. И казалось, что так будет всегда. С самого момента своего появления, перестав ощущать себя Ваней, сошедшим с уст сотен людских рассказов и былин, прожившим сотни жизней в разных ипостасях, и начав чувствовать своих людей единым целым. Он старел или становился младше с каждой своей смертью, слышал свой народ хуже и лучше, и нередко когда приходилось его ненавидеть. За то, что заставили жить вместе с ними, оставить родной дом и раствориться в нём. Проживать войны снова и снова, раз за разом видеть людские трагедии и трансформироваться вместе с ними до состояния, когда он сам перестал понимать, что он такое. - После нового года Альфред редко ему отвечал. Там, где они пересекались вживую, не было места разговорам, он лишь изредка кидал болезненные взгляды, полные укора. Иван не реагировал. Ему тяжело давались слова, а все объяснения-оправдания, реальные и не очень, застревали в горле, стоило только чувству взять верх. Ежедневный словесный яд, которым пичкали Ивана с недюжинным усердием, чувство отвергало, но он уже почти понимал, куда всё движется. Альфред не отвечал ему и на Олимпиаде, когда Иван, урвав себе пару минут вдали от него, сбежал от всех, в последней отчаянной попытке набрав знакомые цифры. И после — тоже не отвечал.