С любовью и прочей мерзостью

Все, конечно, было понятно еще давным-давно. Как выяснилось со временем – всем. Папе, по его словам – со школы. «Я хочу его убить меньше, чем остальных твоих приятелей», как-то признался он, а это был аргумент. Дамиано, к примеру, он всегда хотел убить очень сильно. Лео утверждал, что осознал масштабы катастрофы, когда монтировал влог «Il ballo della vita». Этан с умным видом врал, что понял еще раньше. Вик, конечно, ему не верила. Как можно верить человеку, который однажды смотрел тебе в лицо абсолютно честными глазами и втирал, что каждая из звезд на небе - это осколок метеорита, отражающий солнечный свет? Тьфу. Когда стало понятно Томасу, Вик не знала. По его туманным объяснениям выходило, что он вроде как… знал всегда. Бред сивой кобылы, конечно - Вик бы сразу учуяла, если бы он завел от нее секрет. И надавала бы по шее! Но, наверное, это не так уж и важно. Зато она могла с точностью назвать момент, в который все стало понятно ей самой. Случилось это где-то в конце лета, в тот день, когда родители Томаса впервые пригласили Лавинию на ужин. Так как Вик ошивалась рядом, приглашение с легкой руки Андреа распространилось и на нее. Она, конечно, прекрасно понимала, что это всего лишь формальность – ей никогда не требовалось приглашение, чтобы заявиться в гости к синьору и синьоре Раджи. Однако соблазн погиенить над Томом, пока мама будет смущать его, демонстрируя Лавинии его детские фотки с голеньким стручком, был, прямо скажем, непреодолим. И все было отлично. Честное слово. Ужин был вкусным, Лави – воспитанной и милой, уши Томаса – красными, а Вик – сытой и довольной, как слон. Она предвкушала десерт и как раз подумывала, а не расстегнуть ли верхнюю пуговицу на джинсах, как вдруг Алессандра, вставая из-за стола, забрала у Лавинии пустую тарелку. Та попыталась было воспротивиться ("Нет-нет, что вы, давайте, я сама уберу со стола… Хотя бы позвольте мне помочь? В самом деле, Алессандра, я настаиваю! Господи, как неловко…"), но синьора Раджи была непреклонна. За Вик в этом доме никто никогда не убирал тарелки. Сначала она не поняла. Сначала она даже почти обиделась! Что же это получается? Раз Лави и Томас встречаются, то ее, значит, и балуют, и ухаживают за ней… Она почетная гостья, она – особенная, она важнее… А как же Вик? Но ведь… Она же… И что же теперь… Вик почувствовала, как заклубились серые тучи ревности, так редко застилающие безоблачный горизонт ее мыслей. А потом – когда остальные ушли в гостиную, а они с Томом остались вытряхивать скатерть и загружать в посудомоечную машину оставшиеся приборы – что-то щелкнуло, и все вдруг стало на свои места. Тучи разошлись, и сквозь них просияло солнце – ясное и ослепительное. Алессандра никогда не забирала у нее тарелку после ужина. И никогда не будет. Потому что Вик никогда не была для нее гостьей. Она давным-давно была ее дочерью. Ну или по крайней мере невесткой. * Все, конечно, было понятно еще давным-давно. Но Вик все равно оказалась не готова. Она всегда исповедовала религию, согласно которой волноваться о том, что еще не произошло, это даже глупее, чем переживать из-за того, что уже случилось. Поэтому никаких планов не строила. Предполагала, конечно. Может, алкоголь? Однажды они с Томом до того надерутся, что рухнет последний бастион, и они проснутся в одной постели. А может, один из них будет долго страдать, снедаемый безответным чувством? И будет ревность, и душевная боль, и страх признаться, и недопонимания… и кто-нибудь будет гнаться за кем-нибудь в аэропорт… Или лифт? Точно! Лифт! Они застрянут в лифте на целую ночь, и у них будет откровенный разговор по душам, который наконец затронет те глубины, которые каждый из них так тщательно скрывал от другого… У-у-ух!.. В общем, в представлении Вик перед таким судьбоносным событием должна была быть какая-то… прелюдия. Прелюдии не было. Совсем. Туровый автобус просто остановился на заправке где-то между Лансингом и Детройтом, все высыпали наружу покурить и размять ноги, а она побежала в круглосуточный заправочный магазин за жвачкой и тянучками. А когда принеслась обратно, подскакивая на ходу (тянучки нашлись не только сладкие, а еще и соленые, и со вкусом колы!), Том просто встал ей навстречу, выщелкнул окурок, выдохнул в сторону остатки дыма, взял ее за футболку, потянул к себе и просто… просто губами… - Это… чего? – промямлила Вик, когда теплые губы исчезли. - Да так, просто. - Томас пожал плечами. - Я тебя люблю. Рядом ходили люди. На заправку въехал побитый пикап, из приоткрытого окна со стороны водителя лилось старое кантри. Лео материл кого-то по телефону. Этан помогал Марике искать в дорожной пыли ее браслет, у которого расстегнулся замочек. - И… все? – спросила Вик. - И никаких… я не знаю… метаний? Страданий? Драмы? Никакого «Мы не должны! Что будет с нашей дружбой? Что будет с группой?» Томас улыбнулся и почесал нос. - Не. - Круто! Вик оскалилась, ухватила его за плечи и прыгнула. Том привычно поймал ее на руки, подбросил, перехватывая поудобнее, и целовал до тех пор, пока не стихло улюлюканье вокруг, а Дамиано, высунувшись из окна, не принялся поливать их водой из бутылки. * Вик предполагала, что придется привыкать. Разве может быть иначе, когда человек, которого ты знаешь большую часть своей жизни, с которым проводишь, без исключений, каждый день, становится тебе не только другом? Сначала наверняка должно быть неловко. Не может не быть! Она столько раз хватала Томаса за разные места, совершенно не подразумевая ничего такого, а теперь собирается схватить, очень даже подразумевая. Да у него ни в жизнь не встанет! А если и встанет, один из них точно заржет. Вероятно - оба. Так Вик думала ровно до тех пор, пока в один прекрасный момент не обнаружила себя сидящей на столе в гримерке с раздвинутыми ногами, разодранной блузкой и напрочь сбитым дыханием. Том – с всклокоченными волосами, горящими глазами и мазками яркого румянца на щеках – выглядел так, словно сбежал из психушки. Вик потянула его к себе за шею и заставила уткнуться лбом в свой лоб. - Охренеть, - поделилась она первыми впечатлениями. - Охренеть, - горячо поддержал ее Томас. И правда… охренеть. Вик всегда не без гордости думала о том, что уж она-то в сексе смыслит. Уж она-то чего только не перепробовала! Она давно уже изучила свое тело достаточно хорошо для того, чтобы понять, как именно ей нравится. И не менее давно нажила тот уровень уверенности в себе, который позволяет без лишних экивоков объяснить это партнерам. Она любит и умеет трахаться. У нее всегда отличный секс! Жаль, никто раньше ей не сказал, что есть отличный секс, а есть Томас. Который ее. Ее. Полностью ее. «Мой Томас», яростно и почти зло бьется у нее в висках позже, ночью. Ей кажется, что ее сердце не выдержит этого. Этой абсолютной оголенности. Том вздергивает ее за локти, с силой прижимает к себе. Перехватывает одной рукой поперек груди, и она чувствует себя гитарой. Его любимым Фендером, вожделенным Стратокастером. И больше не может – она хнычет, насаживаясь на него, по пылающему лицу текут слезы, бедра дрожат, соски сводит так, что больно. Том крепко держит ее, поддает бедрами и, задыхаясь, шепчет на ухо что-то неловкое. Совсем не сексуальное. Охрененное. И когда, напрочь разодранная эмоциями, Вик кончает, то случается это не от распирающего ее члена и даже не от длинных пальцев, между которых трется ее клитор, а, кажется, от одной лишь мысли. От одного лишь осознания. * Когда подходит к концу не только ужин, но и ленивые послеужиновские разговоры, присутствующие, покряхтывая, переползают в гостиную. Они с Томасом пихаются локтями у раковины. Вик брызгает ему в лицо теплой пенной водой. Раджи, презрев полумеры, набирает в недомытую кружку воды и выливает ей в лифчик. - Выебу!! – кричит Вик, выжимая футболку, и мытье посуды стремительно мутирует в полное нездорового энтузиазма побоище. На вопли и визги в кухню заглядывает отец. Он некоторое время задумчиво смотрит на их возню, подпирая косяк плечом. А потом, когда военные действия успокаиваются и снова переходят в стадию посудопомывочных, вдруг говорит, ни к кому особо не обращаясь: - Жаль, что твоя мама не дожила до этого. Вик опускает тарелку, и они некоторое время молча смотрят друг на друга. Ей хочется спросить, почему он никогда не говорил, что жалеет о том, что маме не увидеть феноменального успеха ее группы. Что хорошо бы, если бы она узнала, как Вик покоряет весь мир. Как вышагивает по сцене с гитарой наперевес, запиливая басс-соло, а беснующаяся толпа скандирует ее имя. Как она жмет руку Мику Джаггеру, обнимается с Майли Сайрус, как она уже почти верит, что однажды встретит Стиви Никс… Но потом она понимает. Если бы у нее была возможность снова увидеть маму, всего лишь на секундочку, и рассказать ей одну-единственную вещь… Она бы рассказала не о мировом успехе, не о всемирной славе и не о своем лице на обложках журналов. Она бы рассказала о самом главном.