Солнце нам судья

Нортону двадцать с лишним, а его вид уже весьма неприятен глазу. Волосы не уложены (а зачем? В дороге всё равно растреплются), лицо изшрамованно от губ до лба и глаза полны искренней злобой ко всему миру. Он стал холодным, как вампир, и не прятал усмешки на изуродованном лице. Среди ублюдков он был монстром, а среди монстров — врагом. Он ступал по кривым дорогам, как по ковру своего дома, которого, впрочем, не имел, так что и чувства такого знать не мог. Вонючая кровь впилась в одежду и кожу, и заглушить запах смерти он даже не пытался, смирившись, а, возможно, гордясь. Ни одна музыка мира не веселила его так, как звон монет. Не ведал ведьмак лучшего развлечения, чем резать и кромсать за кроны. Не создан он для другого, понятия не имел о другой жизни, да и не хотел. Так легче. Совсем его не волновали взгляды людей, полные отвращения — не зная другого к себе отношения и привыкать не приходится. Нортон принимал это с надлежащей ему весёлостью. К десяти он уже знал, что такое побои, а к двенадцати — наркотики, убивающие твоих друзей. Такая участь ведьмака — терять всё, терять себя и терять даже то, чего не имел. Жетон, висящий на груди, давил тяжёлым грузом воспоминаний. Кости маленького зверька хрустнули под ногами, мерзко раскалываясь на кривые жёлтенькие щепки. Нортон щурится, смотря вверх, на слепящее кошачий глаз солнце. В лесу пахло гнилью — обычный человек не унюхает. Но он точно знал устройство Брокилона — тут сотни человеческих трупов, присыпанные землёй, покоятся в непочтенных могилах. Наверняка разбухшие от влажной земли остатки пожирали местные твари, которых эльфы не трогают. Эльфы. Все поголовно идиоты, не умеющие веселиться. Удивительный кретинизм у них в крови, которую они, чёртовы ублюдки, чтят сильнее чего-либо ещё. О, он хорошо это знал. Такие высокомерные скряги, не познавшие греховности денег и похоти. Считаете себя высшими существами? Коль вам разрезать сухожилия будете плакаться как люди, молить о пощаде ваших богов, ещё не отвернувшихся от смертных. Вы верите, что солнце тронете, улыбаетесь луне, а зубы ваши въедаются в плоть с силой голодной псины. Стоило это сказать ему, прекраснейшему из созданий, он посмеялся, продолжая вплетать в не расчёсанные волосы одуванчики. Он смотрел улыбающимися глазами, даже смеющимися. Тогда Нортон понял почему для хрупких эльфов этот мир столь ужасен. Их зубы крошатся от одного укуса, а раны зализывать они просто не умели. Тогда двое сидели на том поле, и лишь небо наблюдало за тем, как ладони аккуратные держали грубые и изувеченные, губы перебирали шрамы и шептали что-то на эльфьем. И принимая за любовь взгляд холодных очей, Нортон шептал в ответ. Его имя совсем не эльфийское, а уши вовсе надорванные в тяжёлых боях. Нет, он не эльф, и доказал это своей сволочьей натурой. Он ведьмак, умеющий лишь кромсать, а вот чувствовать его не учили. Тут лишь развести руками да плюнуть в обожённую рожу. Орфеус — так звали прекраснейшего мужчину. Он был величествен, высокомерен, с Нортоном же нежен и мягок. Годами не видясь они радовались каждой секунде их встреч. Да, ведьмак ненавидел эльфов, и даже их короля ненавидел, утопая в горькой любви к нему. Ох, какой он двуличный. — Ты такой сладкий, — говорит как-то Нортон без капли лукавости. Орфеус смотрит удивлённо; кольца на его пальцах звенят. — Почему ты такой маменькин цветочек? Мужчина тогда поворачивается к эльфу на мягкой траве (такой же мягкой, как его кожа, подумалось) и подпирает рукой голову, смотрит так внимательно. Это заставляет улыбнуться. Улыбка такая же приторная, как яд медовых пчёл. Ответа не было. Орфеус целует ведьмака под тёплыми лучами солнца-судьи — только оно в праве их наблюдать. Пусть ему и не ответили, ответ он искал сам. Рылся в себе, копался, вырывал словно кусками. И ничего не находил, лишь сильнее входя в мрачный лес, тропинистый лабиринт отношений. Неумело целовать легко, куда тяжелее неумело любить. Неучённый этому искусству грубый ведьмак просто терялся. Все попытки глухо бились об собственные стены. Что делать, коль хочешь что-нибудь предпринять, только вот всё, что выходит — лишь неловко стучать по стенам в надежде, что они рухнут? А величественный король, что любил лишь однажды, ждал. Для него были вовсе чужды человеческие проблемы — он просто любил, вот и всё. Просто ждал годами, когда путник, столь редкий гость, придёт в Брокилон снова на своём гнедом жеребце. Нортон по-прежнему бил стены. Ежедневный ритуал — идти куда ноги ведут, из посёлка в посёлок, авось найдётся работёнка. Собирать гроши ради мечты, которой пока даже нет, и ждать чего-то. Ждал Нортон Чуда, или, может, Предназначения — знать не знал. Тоскливая тяжёлая ноша в животе всё разбухала, совсем не оставляя там места. Ждал чего-нибудь, что эту ношу заберёт себе. Как-то так вышло, что Брокилон был так близко, что не зайти туда было бы просто невежливо. У него волосы длинные, длиннее, чем ведьмак помнит. Сколько лет прошло, что они так отрасли? Грубые толстые пальцы перебирают пряди так медленно, иногда болезненно их оттягивают, на что не следует реакции. Тихо до боли пока они молчали. — Пойдём со мной, — вырывается из груди, и легчает. Словно эти слова и были тем, что так сильно давило к земле, заставляло хныкать и прикладывать ладонь к рёбрам. — Что? — эльф смотрит спокойно. Трава под его ногами жёлтая, ссушенная руками самой Мелитэле — в этом он не сомневался. — Пойдём со мной, — повторяет глупо. — Ты слишком мягкий. Ты, вероятно, и жизни не видел. Я тебе покажу, что такое настоящая жизнь. Как такое светлое существо связалось с такой грубой тварью? Нортон похож на беса или мгляка, скорее даже утопленника — просто нелицеприятный, да ещё и грубиян. Орфеус богоподобен. И он смеётся с грустью в глазах. Снова не отвечает, целуя теми же отравленными губами, пока осенняя трава шуршала под невидимыми ногами Мелитэле.