Жизнь и жалобы господина де Мольера, или искусство самосовершенствования при помощи смеха

      — Месье Мольер, вас без преувеличения можно назвать одной из наиболее выдающихся личностей в истории мирового театра. С этим соглашаются тысячи поклонников сцены. Тем более, вы проявили себя не только как талантливый драматург, но и как бунтарь, не побоявшийся в шуточной манере продемонстрировать обществу все его пороки и даже взять за пример самых влиятельных людей Франции, Италии и Испании. Не могли бы вы сформулировать, почему решили «просветить» людей в их невежестве именно таким образом?       — Объяснение столь же простое, сколь ироническое: люди страшно не любят, когда их пытаются поучать. А вот если ты желаешь что-нибудь до них донести — передай его в непринужденной, шутливой манере. Поверьте, тогда любые слова воспримут намного легче, чем лекцию о деградации человеческой добродетели. Ну а парижане в списке людей, которых надо было перевоспитывать и как можно быстрее, для меня всегда стояли на первом месте. Но учтём же южный темперамент, мадемуазель! Выход был только один: обучать развлекая. Могло ли что-нибудь выполнить эту миссию лучше, чем хорошая комедия?       — То есть, вы только поэтому решили стать комедиантом?       — Не совсем. Здесь имела место и личная, весьма нежная любовь к сцене, привитая моим дедом Луи Крессе. С самого детства он водил меня на все возможные представления во всех театрах Парижа: Бургонский отель и так называемый Театр на Болоте. Ах да, я ведь запамятовал о балаганах на ярмарке у Нового Моста! Неужели вы думаете, что нечто иное могло бы определить мою судьбу лучше? *смеётся* Я уже тогда чувствовал, что просто обязан начать свою карьеру драматурга.       — И поэтому в 1643 году собрали свою первую труппу и основали «Блестящий театр». Но, как известно, большого успеха он не имел. С чем вы связываете неудачный дебют?       — Блестящий? Мадемуазель, не смешите меня, уж я толк в этом знаю! Только когда дорастешь до главного драматурга у Людовика XIV, понимаешь, что первые твои потуги на сцене были откровенно жалки. Если бы сейчас мне кто-нибудь благосклонно предоставил место зрителя на нашей тогдашней игре, уж поверьте, я бы не пожалел гнилых овощей и капустных кочерыжек! Вот настолько неумело это было. Кроме того, мы изначально неправильно определились с репертуаром: начали с трагедий Пьера Корнеля, когда надо было прибегнуть к тому, что у меня во все времена получалось лучше всего, то есть к юмору и сатире. Хорошо ещё, что мы вовремя о трагедиях забыли, иначе цель моей жизни не прожила бы и полгода. Ситуацию нужно было спасать, верно я излагаю?       — Несомненно, вам это удалось. Вы сумели стать сперва придворным камердинером, а затем любимым драматургом короля. Но многие факты, которые касаются вашего вознесения по-прежнему остаются размытыми... Как, например, тот переломный момент, когда дела труппы пошли в гору. Можете ли вы уточнить, когда именно он наступил?       — С радостью! До сих пор помню его так, будто он миновал только вчера. Пройдут года, десятилетия, а я все равно буду благодарить Всевышнего за тот день, когда мы получили от сиятельного Армана де Бурбона, принца Конти приглашение с приказом (да-да, вы не ослышались!) играть для него и его свиты в замке де ла Гранж. И хотя пробыли мы там всего ничего, за этот короткий период восторженные (не то, что в растреклятом Лиможе) отзывы о нашем скромном коллективе достигли Парижа, а точнее — ушей Филиппа Орлеанского, родного брата Людовика XIV. Он-то и принял решение о взятии нашей труппы под свой протекторат. Собственно говоря, это сейчас я думаю, что нам очень крупно повезло. Тогда же, ослепленный первым крупным успехом, молодой и полный энтузиазма, я возымел наглость вообразить, будто на столь высокую особу наша игра произвела исключительное впечатление! Однако же, и долго бездельничать я не мог: куй железо, пока горячо, а значит, произведи как можно лучшее впечатление на Его Величество!       — Тогда перейдем уже к творчеству. Персонажи ваших комедий были списаны с абсолютно реальных личностей. Пожалуйста, поделитесь с читателями: по какому принципу вы подбирали тех, кому надлежало быть осмеянным?       — В первую очередь, разумеется, это были люди, чьё поведение либо откровенно выходило за рамки приличия и человеческой морали, либо представляло собой сплошной абсурд. Вот вам пример: подумаем, было ли хоть на грош утончённости в салоне Катерины Рамбулье и её дочери, которым даже коронное обращение «душенька» и «милочка» не помогало скрыть за дешевым китчем отсутствие вкуса? Едва ли. Так появились «Смехотворные жеманницы». Что же касается лекарей, то на эту тему я мог бы писать целую книгу... Не сомневайтесь, подкреплённую личным опытом вашего покорного слуги, и не только им. С этим отродьем у меня счёты свои. Бедный мой учитель Пьер Гассенди — он преставился от постоянных кровопусканий! А моего хорошего приятеля Левальера трижды поили настойкой, которая была ему строжайше противопоказана при его болезни! О своих собственных злоключениях я даже упоминать не стану. Или же: стал бы священнослужитель, посланец Господа выуживать у вельмож деньги и прочее имущество за просто так, да ещё выведывать тайны рода в придачу? Разумеется, нет. А именно так поступали члены общества, действовавшего — ни много ни мало — по воле Ватикана (но об этом я узнал позднее, когда мою наилучшую пьесу «Тартюф» запретили, причем запрет исходил не от короля). Признаюсь, я не удержался и все-таки присовокупил к этой комедии частицу личных переживаний — иначе просто не сумел бы выразить мой гнев по поводу того, как эти негодяи поступили с моим сердечным другом Шапелем... Уже готов был сам в рясу переодеться и, примеряв на себя роль такого вот лицемера, раскрыть миру глаза.       — Тем не менее, когда речь шла об образах, исполнения главных ролей вы старались избегать, вместо этого отдавая предпочтение второстепенным или даже антагонистическим ролям наподобие Сганареля, Журдена или месье Огрона. Чем это было обусловлено? Вы не желали в полной мере раскрывать зрителям свой талант лицедея?       — Вовсе нет, мадемуазель. Но не стоит думать, что если ты — директор Пале-Рояля, то и все главные роли должны доставаться тебе. Разве мало было в нашем коллективе талантливых актёров? А Дюпарк, а Дю Круази, Лагранж в конце концов... Вот кто был настоящими звёздами! Я же выбирал себе такие амплуа, которые наибольше подходили бы к некоторым моим чертам характера, если можно так выразиться. А это склонность подпевать власти (ведь, как не прискорбно, искусство только при ней и цвело, не забывайте!), неуклюжесть и, чего греха таить, тяга ко всплескам агрессии. В целом же я старался оставаться в тени, на скромной должности драматурга, несущего в свет новые идеи и принимающего все удары со стороны критиков.       — К слову, о критике. Общество, предсказуемо, не очень тепло приветствовало столь явные карикатуры на высшую касту, и ясно почему — люди нервничают, когда на горизонте маячит хотя бы призрачная вероятность того, что их недостатки будут выставлены на всеобщее посмешище. Но неужели кроме короля, вашей труппы, и господ Шапеля, Лафонтена и Жонзака не нашлось никого, кто оценил бы ваши произведения по достоинству?       — Не могу не согласиться: негативных отзывов взаправду было намного больше, чем позитивных. Люди склонны так обижаться на правду... А сколько памфлетов, пьес-реабилитаций и научных трудов касательно неправдивости моей личности было написано — я и за неделю не сосчитаю. Но не стоит огорчаться, круг людей, которые могли меня понять, был намного шире, чем кажется. Вот герцог де Монтозье, воспитатель дофина, к примеру: на самом деле это неправда, но ушей сего господина однажды достиг слух, что его личность стала прототипом для Альцеста, главного героя моего «Мизантропа». Представьте, едва до него долетели эти слова, он посчитал, что можно переезжать далеко за пределы Франции и считать себя покрытым позором! Но когда после просмотра представления герцог позвал меня на беседу, я имел честь наблюдать весьма неожиданную реакцию: де Монтозье обнял меня, пренебрегши правилам этикета, и стал горячо благодарить, утверждая, что для него настоящая честь быть оригиналом для портрета такого благородного юноши, как Альцест. Странные создания люди, мадемуазель, не перестаю об этом думать...       — Но обратим же внимание и на то, что вы «одалживали» образы для своих шедевров не только из королевской свиты, но также из собственной семьи. Это доказывают комедии «Ревность Барбулье», «Мнимый больной» и «Скупой», главные женские образы в которых — отражения вас самих и вашей жены Арманды.       — Присказка «Прежде, чем указывать на занозу в чужом глазу, убедись, что в твоём собственном нет полена» здесь подходит как нельзя лучше. Согласимся, иногда нам не мешает смеяться над самими собой и ситуациями, которые окружающим кажутся вполне приемлемыми, а нам — вопиющей несправедливостью. К тому же, брать мишенью для смеха одних только дворян иногда приедалось — хочется какого-то разнообразия.       — Вы уже упомянули комедию «Тартюф» — вершину вашего творчества и одного из величайших «мучеников» среди всех драматических произведений мира. Он был запрещён к показу с 1664 по 1667 год благодаря «мерам предосторожности» со стороны Ватикана и заискиваниям Людовика XIV перед Папой. Так какой же фактор в конечном итоге повлиял на то, что король разрешил вам поставить пьесу через три года после такого грандиозного провала?       — Не скрою, я и сам до сих пор ломаю себе голову над этой загадкой. В начале 1667-го года Его Величество призвал меня в свои покои и сказал всего четыре слова: «Я разрешаю вам ставить «Тартюфа». Но ничем не объяснил такое поспешное изменение своей воли. Вот скажите мне, какой болван, получив шанс реализовать самую смелую задумку своей жизни, не воспользовался бы им немедленно? То-то же. Я решил не задавать королю лишних вопросов, а поскорее взялся за репетиции. Тогда все бессонные ночи проведённые за редактированием рукописи, горькое разочарование от убийственной критики и скованные письмом Папы руки отошли на второй план: всё это вытеснило безмятежное счастье. Из такой сложной и ожесточённой схватки и я вышел победителем! Мой запал, должно быть, передался остальным членам труппы — поэтому за один только сезон «Тартюф» был поставлен тридцать семь раз, а в кассе он собрал просто рекордную сумму — сорок пять тысяч ливров.       Из всего этого я могу вынести одно непоколебимое правило: нужно никогда не сдаваться. Даже когда в глазах окружения ты предстаешь жалким нищим или подлейшим негодником, не отступайся от своих слов, борись до последнего, и только тогда к тебе придет успех. Но упаси тебя Святой Франциск подумать, что в таком случае любые твои слова являются истиной — критически оценивать свои слова немаловажно. А если грубая критика вам не по душе, то лучшего способа узнать себя со всех сторон, чем просмотр комедии с персонажем-аналогом, просто не найти. Только в сравнении оригинала с образом можно выявить все недостатки и достоинства своего «Я», так почему бы не воспользоваться возможностью?