Сердце долой В смертном часу Больше никто не поможет Тут молодой Заперт в лесу С лютой метелью под кожей Инеем век Дрогнет рассвет Слышится жалобный вой Кто человек Кто уже нет Не разберёшь за пургой
***
Метель не любил слышать Зов. Какой-то части его сущности от него было весело — значит, среди крошек-метелиц прибавится ещё одна, будет закружена в веселом хороводе, обласкана, занежена. Но Зов значил, что кто-то при смерти. Кто-то юный: старших забирали другие, от которых Метель прятался в деревьях, опасаясь. Как бы ни было жаль, нужно было идти. Метель соскользнул с верхушки сосны, виновато отмахнулся от подлетевших, заворковавших на десяток голосов вихрей: не сейчас, малыши, дело. Сейчас он слушал другое — Зов невесомого ветра, снега, невидимых гонцов — и шёл по нему, бежал, надеясь невесть на что. А потом в Зове вдруг стали проявляться слова. «Лис. Лис. Лис. Спит. Спит. Спит. Холод. Холод. Холод. Нельзя спать, нельзя спать, нельзя спать, спаси…» Метель от неожиданности притормозил, но после припустил ещё пуще, едва не спотыкаясь о ветки и сугробы. Кто-то был при смерти — но этот кто-то был ещё жив. «Лис. Лис. Лис. Засыпает. Засыпает. Засыпает. Здесь. Спаси!» Снег на поляне был исчерчен дорожками звериных следов. Когда Метель невесомо коснулся его сапогами, к его ногам тут же кинулись крошечные молнии — рыжие, палевые, чёрно-бурые, затявкали всхлипами, ухватили зубами за плащ, потащили вперед. Лисята вели его к подножию крепкой старой ели, где снег был разрыт и расхлёстан, будто кто-то бился, боролся, но сейчас устало притих. Метель склонился над разрытой в сугробе ямой — и встретил взгляд чужих равнодушных, поблекших глаз.Кто-то идёт Кто-то упал Рыжая шерсть на снегу Взгляд — дикий мёд Лисий оскал…
Среди снега горели ржавчиной растрепавшиеся кудри. Человек — нет, не человек, вот острые концы лисьих ушей, пышный рыжий хвост! — был одет тепло, по-зимнему, но и в таком несложно замёрзнуть, если достаточно долго не двигаться, дышать холодом. Он лежал странно — свернувшись, обнимая одно из своих коленей… Вокруг которого расплывалась лужа крови, блестел у лодыжки металл. — Ты пришёл меня добить? Давай скорее. — голос чужака был хриплый и совсем тихий. Лисята вокруг заскулили жалобно, сунулись вперёд, но человек-лис вскинул руку со скрюченными холодом пальцами и гаркнул, срываясь: — Нельзя! Метель ничего не сказал. Скользнул вниз по осыпающемуся склону, наклонился над кровавым следом, безжизненно откинутой ногой в тёплом сапоге. Капкан, лисий капкан, впившийся острыми зубцами почти до кости — кровь застыла в шарнирах, забила механизмы, не давая возможности открыть. «Хороший. Хороший. Хороший. Спасал. Спасал. Спасал. Попался. Попался. Попался. Не смог — больно!» — Что ты делаешь? — человек-лис скосил на него опасно блестящие глаза — даже не мог приподнять головы. — Потерпи, — шепнул Метель и дохнул на сталь, стараясь не попасть на промёрзшее, но живое. Лис захрипел-застонал, явно почувствовав отголосок холода, но основной удар принял на себя всё же капкан. Под рукой прошелестел нежный мех, в ладонь подсунули тяжелое и твёрдое. Метель принял это в руку и ударил с размаху. Сталь разлетелась на куски, окровавленные зубцы вскинулись вверх, освобождая ногу. Человек-лис закричал, безжизненно уронил голову на землю, и к нему ринулась пушистая толпа, замелькала рыжими хвостами, облепила со всех сторон. Метель, испугавшись, прижал пальцы к его шее — живой, просто не выдержал боли, потерял сознание. «Лис. Лис. Лис. Хороший. Хороший. Хороший. Спасён. Спасён. Спасён. Забери!» Беспокойные шепчущие голоса метелиц и влажные лисьи глазёнки отразили мысли, мечущиеся в его собственной голове.Душу твою сберегу
***
— Где я? Чужой голос всё ещё звучал хрипло и прервался глухим раздирающим кашлем, но даже по нему было слышно, что его обладателю лучше. — У меня дома. — Метель пожал плечами, снял с печи казанок, отставил его на стол и только тогда поднял голову. Человек-лис свешивался с тёплого нагретого места у трубы, смотрел с настороженной опаской, подняв острые плечи, будто готовился защищаться. Пушистые уши стояли торчком, на угловатом лице застыло напряженное выражение. Между торчащими во все стороны кудрями мелькнули крохотные вихри, растрепали их ещё сильнее. «Боится. Боится. Боится. Слаб. Слаб. Слаб. Осторожней!» — Кто ты такой? — Господин Метель, — не без удовольствия представился он. Уголок тонких губ насмешливо дёрнулся. — Метелица… Вот так встреча. Я о тебе слышал. — Вот и славно. — он решил не обижаться на чуть грубоватое прозвище. — А кто ты? — Я думал, ты знаешь. — Догадываюсь. — Метель кивнул в сторону стола, где у пышущего жаром казанка уже мелькал пяток любопытных влажных носов. — Я знаю одного лисьего царя, но ты на него не похож. Гость фыркнул громко, отчётливо и чуточку обиженно: — Денис? Нет, он южнее! И паства у него меньше… Нашёл с кем меня путать! Ворох одеял у него за спиной зашевелился, оттуда вынырнуло две острых мордочки. Юноша безотчетно сгрёб их и прижал к своей груди, зарылся носом в мех довольно воркующих лисят, глянул упрямо — видишь? — Тебя я пока не знаю, — терпеливо сказал Метель. — Давай познакомимся? Человек-лис перекатился на спину, скривив лицо от боли, но всё же, не повернув головы, ответил: — Евгений. — Женя, — расшифровал Метель. Тот недовольно фыркнул и спросил: — А тебя как величать? Не улыбается кликать тебя по званию. В груди у Метели похолодело отголоском воспоминаний многолетней давности: мороз, лёд, жуткие огни, он замерзает, ему страшно, страшно, страшно… Он схватился ладонями за тёплый казанок, пытаясь отвлечься. — Максим, — сказал он имя, принадлежащее не ему. — Хорошо. Женя повернулся обратно, сонно сощурил глаза. Янтарный взгляд пробежался по бревенчатым стенам, добротно сколоченной мебели, остановился на окне. На подоконнике вертелись метелицы: некоторые рисовали крохотными пальцами на стекле, забавляясь, иные возились с бусинами, собирая ожерелья. Заметив направленное на них внимание, малыши бросились врассыпную, спрятались Метели под шейный платок. Он погладил ткань ладонью, лаская, взглянул на окно и улыбнулся — среди узоров угадывалось тонкое угловатое лицо. — Смешные. Это твои подопечные? — Все мои. Они привели меня к тебе, если ты не знал. Женя фыркнул. — И зачем же им это было нужно? «Лис. Лис. Лис. Хороший. Хороший. Хороший. Друг. Друг. Друг. Будет жить!» — Разве сам не слышишь? — Нет. — Они говорят, что ты хороший. Ты им нравишься. — Это пока. Метель пожал плечами, достал стопку щербатых глиняных мисок и принялся разливать по ним похлебку из казанка. С печи скользнули две рыжие молнии, сунулись любопытными острыми мордочками. Он поставил миску и для них, и те, поизучав её, принялись лакать, повизгивая от удовольствия. Хвостов вокруг стало больше, влажные носы затыкались в колени и руки. — Голодные, бедные, — посочувствовал Метель, почесывая мимоходом лисят за ушами. Те вертелись вокруг, ворковали, ластились. — Маленькие предатели, — бессильно и беззлобно зашипели с печи. Метель убрал полупустой казанок обратно в тепло, взял в руки самую глубокую миску и, оперевшись на выступ кирпича, одним прыжком взлетел на печь. Женя ахнул, отшатнулся, стукнулся затылком о кладку и поневоле заскулил от боли. Нога, на которую он пытался опереться, окрасилась багрянцем на повязке. — Что же ты так… — Метель покачал головой и, подождав, пока лис придёт в себя, сунул миску ему в руки. — Держи, поешь, а я пока тебя перевяжу. Женя миску принял, обхватил когтистыми ладонями, недоверчиво принюхался — но мерно застучал ложкой, пытаясь не выдать, как жадно раздувались от голода ноздри. Метель разматывал и плёл заново тряпичную вязь так осторожно, как мог. Рана уже начала подживать, быстрее, чем у человека, и это не могло не радовать. Рыжие хвосты вернулись на печь, зарылись в одеяла, свернулись клубками у своего повелителя на коленях, плечах, груди. Женя только устроился удобнее, опустил голову, сонно моргая. Метелицы заметались в кудрях, разлохматили лисью шерстку, забрали из ослабевших пальцев миску. «Сыт. Сыт. Сыт. Доволен. Устал! Спать. Спать. Спать…» — Зачем тебе меня выхаживать? — спросил лис, когда Метель закрепил последнюю петлю перевязи и готовился уже соскочить на землю. — Ты кажешься хорошим, — честно ответил он. — И моим малышам нравишься, а они редко ошибаются в людях. — Мала причина, — вяло тряхнул головой тот. Метель пожал плечами: — Ладно, считай тогда, что я боюсь за лисят, которые останутся без присмотра. Я со своими-то справляюсь, но твоих крошек, как ни прискорбно, совсем не сдержу. — Ты им нравишься, они будут слушаться… Не хочешь, отдай Денису. Я-то тебе зачем? Словно в доказательство этого на плечи навалилась тёплая тяжесть, влажно тявкнула на ухо, лизнула щеку нежным языком. Метель осторожно снял с себя лисёнка, и тот шмыгнул Жене под бок, свернулся клубком. — Я не люблю смерть. Если могу кого-то выходить, значит, сделаю всё, чтобы он поправился. Понимаешь? Ты будешь жить. «Жить. Жить. Жить. Долго…» Максим кивнул напевам на ухо и хотел было продолжить, но Женя уже дремал, склонив кудрявую голову.***
— Покажи гостя-то. Метель покачал головой, просматривая одну из человеческих книг о ранах и рассеянно почесывая за ухом прибившегося лисёнка. Женя спал, свернувшись клубком, только и белела узкая ступня раненой ноги, уложенной на виток тканей. На полу слышалась возня: лисята гонялись за крошками-метелицами, возбуждённо тявкали, пытались поймать их острыми зубками — но тут же отпускали. Некоторые ветерки смеха ради отпустили лисьи хвосты и мелькали искряще-белыми кончиками, сливаясь в один мерцающий вихрь. Эта суетливая идиллия ему уже нравилась. В окно снова постучали. — Максим, познакомь меня с гостем, — прогудели недовольно. — Он спит. — Метель откинул чёлку набок, глянул в крохотное оттаявшее окошко между узоров. Даже по одному упрямо выпяченному подбородку с полуседой щетиной он узнавал наставника — и все равно не хотел впускать. — Приходи завтра. — День сюда не пущу, — пригрозили в ответ. — Мне надо знать, кого ты спасаешь. За стеной засмеялись колокольным перезвоном: — Фея, фея, жалобная фея! Не позорьтесь, давайте пойдем! Метель тихо попросил прощения у сонно свернувшихся на подоконнике крошек и стёр ладонью одну из сторон причудливой росписи, оставив на стекле только лисьи мордочки и лицо Жени. В окне мелькнули кисточки соболиной шубы, сунулось усатое недовольное лицо с ободом венца вокруг лба. Метелицы кинулись к нему, уперлись ладошками в стекло, рассмеялись: «Дядя Лёша, дядя Лёша! Любопытный!» — Соизволил взглянуть, надо же! — буркнул Владыка Ночи. — Давай рассказывай, что у тебя там. — Евгений, лисий царь, — поделился Метель и невольно хихикнул, когда давешний лисёнок сунулся любопытным носом к окну. — Он ранен и к тому же промёрз в снегу. Боюсь, ты его погубишь своим вниманием. — Да кого я загублю, помилуй! — Владыка махнул руками, и стены дрогнули. Лисята испуганно заскулили, и привычные уже метелицы заметались, успокаивая гостей. В соболиную шубу снаружи вцепились прозрачные, сотканные из света пальцы, с неожиданной силой завели чужие руки за спину: — Тише, тише! Алексей, переборщили! Метель улыбнулся мелькнувшим в окне тонким прозрачным лицам: — Спасибо. — Всегда рады, — засмеялись в ответ звёзды. Свет мелькнул в щелях оконной рамы, скользнул мимо, коснувшись щеки, и вплёлся в метельничью суету. — Уводишь от меня девочек, — незамедлительно прокомментировали в ответ. — Обижаешь, сынок! — Им тоже нужно отдыхать от твоих шуток, — не согласился Метель. — Приходи за ними через пару дней. Как раз Женя оправится, а я пирожков напеку… Идёт? — Твоё счастье, что сейчас должен заниматься рассвет и мне нужно за ним следить, — пробурчали в ответ, но кисти шубы мазнули по стеклу, унеслись дальше с упрямым: — Ловлю на слове! Рассвет… Как долго он сидел за книгами? Метель неохотно прикрыл затёртую обложку, махнул рукой — хлопнули снаружи ставни. Женя занял постель, но он не был привередой и приютился у печного бока на лавке, застелив её вышитым благодарными невидимыми ручками покрывалом. Человеческие привычки никак не могли его покинуть, но Метель и сам не хотел их отпускать. Суета на полу стихла, стоило ему прикрыть глаза. А потом с боков завозились, подпихнули тёплым и пушистым, обвили хвостами и окружили живым пыхтящим теплом. На голову тяжело и пыльно свалилось одеяло, одно из тех, что он отдал Жене — но метелицы тут же со звонким смехом исправились, расправили ткань, накрыли Метель и приникших к нему лисят. «Наш. Наш. Наш. Наш и их. Любят. Любят. Любят. Спи!»***
— Почему в доме Метели-то так тепло? Женя сидел на краю печи, свесив босые ноги и закутавшись в лоскутное одеяло. Он почти не слезал с нагретых кирпичей — не позволяла рана, но Метель пару раз снимал его, неожиданно лёгкого, остро-угловатого в руках, чтобы тот мог когда обмыться, когда поглядеть в окно. Лис шипел в ответ на прикосновения, но к стеклу прилипал ладонями, жадно взглядывался в лес — ну конечно, смотрел на свои владения, свой дом. Метели даже почти не было от этого обидно. — Потому что я так хочу, — сказал он чистую, незамутненную правду. — Не боишься растаять? — лис насмешливо вскинул бровь. — Или растопить своих подопечных. — Всё не так просто, как ты думаешь! — возмутился Метель. — Мы ведь магические. Да и состоим не только из льда и снега… Думаешь, как мы переживаем лето? — Устраиваете бури в середине весны, — неожиданно огрызнулся Женя. — Я так в прошлом году потерял своих… так много… Голос у него дрогнул. Верные лисята ввинтились под руку, тихонько скуля, и Женя зарылся пальцами в их мех, притянул самого маленького к груди. Метель только виновато вздохнул. Он не любил вспоминать о моментах своего веселого, злого беспамятства, когда над разумом бывшего человека брала верх древняя разрушительная суть. Ещё хуже становилось, когда приходил Ветрогон — знали бы кокетки в южных селениях, что это местный синеглазый сердцеед носит вьюгу по полям, сбивает флюгеры, задирает полы шуб! Метель легко поддавался на его игры, танцевал, хохотал — а после слушал отголоски собственного смеха, бродя по полянам, собирая осколки плачущего Зова. Один из лисят ткнулся носом ему в ладонь, потёрся о ногу, тихонько тявкнул. Метелица, скрывшаяся между острых ушек, тут же вспорхнула, крутанулась вокруг: «Не вина! Не вина! Не вина! Спас, спас, спас… Он знает!» Женя, видимо, сам понял, что сболтнул лишнего: нервно повёл плечами, подтянул под себя здоровую ногу и, сдвинувшись глубже, будто боясь, что прогонят, сказал неохотно: — Не держи ради меня тепло. Я не слабый человек, выдюжу. — А я всё ещё человек, — улыбнулся ему Метель. — Мне нравится чувство тепла, и моим крошкам тоже. Холода хватит и снаружи. Сейчас, конечно, слегка жарковато, но пока что в самый раз. Лис искренне попытался спрятать удивление в кружке с тёплым молоком, но удалось это ему плохо — выдали блеснувшие интересом глаза. Метель понимал его любопытство: как лёд и иней, вольная позёмка могут хранить хоть что-то человеческое? Но Женя не спросил, а он не хотел говорить о своей боли. (О холоде, застывшем в костях, о полусмерти и жутком пламени звёзд).***
Дни, когда Федя появлялся в лесу, Метель считал одними из лучших. Даже когда в них приходил Ветрогон, Зов не звучал ни разу — дух каминного тепла и весёлых гулянок, Федя носился по лесу, тормошил людей, наполнял фляжки горячим питьём и доводил заблудившихся до дома. Метель любил присоединяться к нему, прибегать невидимым в веселые компании, рассыпать над ними искристый снег, затевать игру в снежки, кинув один украдкой, из-за кустов, и болтать-болтать-болтать часами с одним из немногих своих понимающих друзей. Федя почти ничего не отдал в себе от человека, и Метель бесконечно ценил его за это. Так что тем вечером он возвращался домой с легким сердцем — и потому мороз (ха-ха) тревоги вдвойне пробрал его по коже, когда стало заметно, что что-то не так. Все двери и окна были облеплены искристым туманом, путающимся в лисьей шерсти. Лисята блестели глазами со всех стен, укутав их пушистым покрывалом, а где они не доставали, там курились метелицы, перешёптываясь необыкновенно тревожно. Что-то случилось. Из толпы выделился тоненький остроухий лисёнок с добротно сработанным чьими-то ручками ожерельем на шее, подбежал к нему двумя скачками, вцепился в полу плаща и потянул в сторону дома. Из его шерсти вспорхнула одна из метелиц, заворковала обеспокоенно: «Упрямый, упрямый, упрямый. Держим, держим… Хотел сбежать!» Лисята прыснули в стороны, открывая проход к двери, как только Метель подступил к порогу. Женя обнаружился на одной из лавок у входа, полностью одетый и обутый — и очень недовольный. Завидев Метель, он только смерил его тяжелым — чуточку виноватым? — взглядом и нахохлился. — Почему? — только и спросил Метель, не найдя больше слов. — Я здоров, — буркнули в ответ. — Смогу прожить и сам. — Твои малыши так не считают. — он качнул головой. — Пройдись-ка. Женя из упрямства попытался сделать пару шагов прямо, но хромоту скрыть не удалось. Под конец он вовсе споткнулся, пошатнулся опасно — Метель едва успел подхватить. Лис на удивление не противился, обвис в руках, уронил бессильно голову — кудри смешались с шерстью на ушах, обласкали щеку. — Почему? — снова спросил Метель, рассеянно прижимая к себе обмякшее угловатое тело, и Женя наконец ответил — голос дрогнул: — Зачем со мной возиться? Я не хочу тебя стеснять. Я уже не умираю, отпусти. — Ты не стесняешь. — Метель покачал головой. — С тобой и твоими малышами куда веселее. Он не лукавил. Раненый заставил его урезать щедрые запасы на зиму, осторожнее с ними обращаться — но крошки-лисы вились под ногами, подносили по первой просьбе вещи, гордо притаскивали в дом мелкую пойманную живность — птиц, зайцев, мышей для более слабых сородичей. Иные приносили травы, выкопанные из-под снега, и Метель сушил их, делал припарки для ушибленных лапок — и такое случалось. Он учился понимать лисье воркование, болтовню ни о чем, он видел, как привязались к новым друзьям метелицы, и совершенно не ощущал скованности. Ленивые, долгие, очень одинокие порой дни разбавились тёплой рыжиной. И сам Женя был интересным: они много говорили, когда тот пребывал в достаточно благодушном настроении, и нашли друг друга хорошими собеседниками. Их объединил лес, а после от него пошла виться общая нить разговора обо всем и ни о чем. Задумавшись, Метель упустил момент, когда Женя обнял его — осторожно, неуверенно. Потом погладил кончиком хвоста по сомкнутым на его спине ладоням и признался: — Я тоже не хочу уходить. — Так оставайся, пока не оправишься! — тут же приободрился он. — А потом приходи, когда захочешь. Двери моего дома для друзей всегда открыты. — Друг… — на ухо тихо фыркнули, но после дрогнули и шепнули: — Спасибо. Метель только улыбнулся и, перехватив Женю поудобнее, потащил его обратно к печному теплу — греться.***
Листьями, лисами, вехами, ветрами, Играми, памятью — быть
Постучало в дверь зимнее солнцестояние. Метель в делах и заботах в который год даже не вспомнил бы о нём, если бы не крошки-метелицы, увившие дом наполовину доделанными гирляндами, ожерельями, тканями. Среди них кипела работа, и они растормошили его самого, заставили присоединиться к предпраздничной суете, куда Метель с удовольствием включился. Предстоял прекрасный день, особенный день, когда все духи обретали человеческий лик — и могли выйти к людям от сонного утра до костров долгой синей ночи, и маленькие души никак не могли его пропустить. И лисы суетились вместе с ними, только в лесу и во дворе: видимо, рассудили, что для дома их живой и плотной возни будет слишком много. Они все равно забегали свернуться у печи и погреть замёрзшие лапки, и метелицы нежно гладили их за ушами. Женя, смирившийся наконец с тем, что о нём хотят и будут заботиться, поправлялся быстро. Спустя едва ли дюжину дней после ранения он уже довольно бодро ходил по дому и двору, возился с лисятами, помогая человеческими руками в том, что не могли сделать нежные лапки, и хромота мелькала только после достаточного времени на ногах. Сердце у него тоже, похоже, оттаивало — по крайней мере, дуться и шипеть он перестал, и в доме, кажется, освоился. Однажды Женя исчез на несколько часов. Метель даже не успел испугаться, занятый делами — а потом обнаружил у калитки огромного лиса с тонким золотым венцом на голове и переливчатой темно-рыжей шерстью. Лис сидел, обвив хвостом лапы, и ждал, глядя нарочито равнодушными глазами, а возле его ушей крутились-курились метелицы, смеялись, перешептывались. «Следили. Следили. Следили! Прошёл по лесу — проверял. Стесняется, стесняется — впусти!» Метель постарался скрыть и легкое возмущение, и то, как приятно кольнуло в сердце. Открыл только калитку, и Женя вошёл в неё, царственно кивнув вслед головой, а потом за окном избы мелькнули рыжие кудри. Часами позже, когда на улице стемнело, метелицы свернулись искрящимся морозцем у окон, а лисы попрятались кто куда, лишь бы к теплу, Метель привычно улёгся на лавку — и встретил пристальный взгляд сверху. — И давно ты так спишь? — спросил Женя. — Я не хочу тебя стеснять, — пожал плечами он. Женя хмыкнул, а после сказал вдруг: — Если тебе надоест отлеживать спину на жестком, я не буду против. И исчез за краем печи, только мелькнул хвост в свете лучины. Метель так и застыл, обдумывая. Потом сел. Скинул сапоги, оперся, заглянул на печь — Женя свернулся на ней ближе к стене в окружении лисят, освободив ровно половину постели, и, кажется, спал крепким сном. Метель поднялся одним осторожным прыжком, привычно улёгся на нагретые кирпичи; заколола в пальцах недовольная вторая сущность, но человеческое нутро приняло тепло с восторгом. Он с неподдельным удовольствием завернулся в лоскутное одеяло и прикрыл глаза, рассеянно разглядывая оказавшиеся вдруг так беззащитно-близко рыжие кудри. Метелицы вились рядом и шептали что-то, что он уже не мог расслышать.***
Ко двору шёл Ветрогон. Метель почувствовал его раньше, чем увидел: загудели в избе брёвна, закрутился простенький флюгер на крыше, звякнули окна — хозяин, гости! Метуще-снежное вскружилось под рёбрами, радуясь приходу друга. А человеческое сердце тревожно заколотилось: снова терять разум, снова отдавать тело в чужие руки… Снова убивать, если кому-то несчастному не повезёт оказаться на улице. — Что случилось? Ты так застыл, даже страшно. Метель обернулся. В дверях стоял Женя, опираясь плечом на косяк. Он все ещё поджимал под себя правую ногу, но выглядел весьма уверенно — и одет был на выход. — Куда ты? — В лес, куда же ещё. — Женя фыркнул. — Проверить наши селения. — Не ходи! Метель, не помня себя, скакнул вперёд, схватился за острые плечи. Женя от неожиданности пошатнулся, отпрыгнул, оскалился — но ступил внутрь, а того Метели и надо было. — Ты сдурел?! — Женя, заклинаю тебя, не выходи. — Метель вцепился пальцами в косяк двери. Под кожей кололо снегом: лёд и холод слышали приближение благословенного ветра, радовались, злились на него, хотели на свободу. — И часа не пройдёт, как буран накроет. Зови всех малышей сюда, к печи, прячьтесь! — Разве не ты здесь заведуешь этим? — Женя фыркнул, но в этом прозвучал отзвук тревоги. — Не сейчас, не с Ветрогоном. — Метель помотал головой. — В таком состоянии я не узнаю тебя, не узнаю твоих лисят. Не смогу вас сберечь. Послушай меня, пока я ещё человек, прошу! Женя отступил, упрямо выпрямил спину, заправил за ухо выбившийся локон, задумавшись. А потом спросил — в тоне скользнул жалобный лисий скулёж: — Как же те, что остались в лесу? — Пошли вестника. — говорить становилось всё тяжелее. В горле поднимался злой, нечеловечески-звонкий смех. — Одного мои малыши будут в силах защитить. Но не тебя, не тебя, останься! Женя спешно кивнул, обернулся, кликнул: — Ирэн! Из глубины дома вылетела тонкая, остроухая, светло-рыжая, цокнули друг о друга каменья на ожерелье. Женя наклонился к ней, что-то сказал на гортанном лисьем языке, и та, мельком окинув Метель взглядом, стрелой кинулась в лес. Взмах рукой — и за ней, понятливые, привыкшие, кинулись метелицы, окутали крохотным вихрем. Вестница была в безопасности. Метель собрал последние крупицы ускользающего человеческого разума, направил всю силу в руки — и оттолкнул Женю от двери, вторым движением захлопнул её так, что жалобно скрипнули петли. — Берегись! — успел крикнуть он, а потом запрокинул голову и расхохотался: этим голосом, радостным, звонким, смеялась зимняя стужа, снежная пурга, наконец вырвавшаяся на свободу. Ветрогон появился будто из ниоткуда: блеснул синими глазами, заулыбался, казалось, всем горбоносым лицом, протянул руку. То, что не было Максимом, со смехом схватилось за неё, подпрыгнуло, воспарило в воздух… И человека поглотила Метель. * Он очнулся сидящим у ствола ели. В ногах чувствовалась усталость, в груди клокотали остатки смеха — буйный вихрь отгрохотал и унёсся, милостиво отдав людскому сердцу вымотанное тело. Метель поднял голову, потёрся щекой о шершавую древесную кору, возвращая себя в сознание. Мысли собирались воедино долго и мучительно. Буран… Страх… Женя, Женя и его лисята, крохотные рыжие хвостики. В опасности. Метель вскинулся, прислушался, подгоняемый пробежавшей по плечам дрожью. Ничего. Не было Зова, не было плача. Лес был тих, но тих спокойно и устало, молчанием оправляющегося после сокрушительного удара. Метель на всякий случай оттолкнулся от земли, взмыл над лесом, осматриваясь. Ничего, никого. Ни Зова, ни звука, кроме мерного шуршания ветвей. На одной из полян обнаружился Федя. Он сидел на пеньке, вытянув ноги в тёмно-оранжевых штанах, и курил длинную витиеватую трубку, пуская кольца. Вокруг него сопящими мохнатыми клубками сновали медвежата, а один так вовсе сидел на коленях и пытался сунуться носом в трубку — Федя всякий раз поднимал руку, заодно стряхивая пепел. Метель окликнул его, спустился ниже, чтобы поздороваться. Федя убрал трубку за ухо — она медленно исчезла в стриженых волосах, вершок за вершком — и сказал: — Ну ты и намёл сегодня. Давно такого не было. — Я давно её не выпускал. Она озлилась. — Метель виновато пожал плечами. Федя только понимающе хмыкнул и сознался, почёсывая медвежонка на коленях за ушами: — Я спас, кого смог. Данька сначала позвал, у него тут, видишь, шатуны… Ну, я их устроил, походил ещё по лесу, согрел, кого нашёл. Странно, ни одной лисы не увидел, а они тут самые бедовые… Оберегаешь? У Метели отлегло от сердца: значит, добралась вестница, упредила вьюгу. Но то лесные, а то те, что остались с упрямым, своевольным Женей… Федя заметил его исказившееся лицо, дотянулся и ободряюще похлопал по колену. — Давай, иди, проверь. Потом ещё свидимся — ты же звал меня на свадьбу, забыл? — Спасибо, Федь, — сказал Метель искренне, пытаясь уместить в нехитрую фразу всё сразу: спасибо, что спасаешь их, спасибо, что видишь, спасибо, что понимаешь. Федя улыбнулся, сощурившись: — Ну-ну, мы же все тут люди. * Дом был наполовину занесён снегом. Метель вытянул руку, щёлкнул пальцами, и снег вскружился вихрем, лёг тяжёлыми шапками сугробов, открывая калитку, двор, узкую дорожку ко входу. Он втайне боялся увидеть под ним припорошенную инеем рыжину — но не увидел ничего. Метель нажал на ручку двери, открыл… Блеснуло множество золотистых глаз на острых мордочках, вскинувшихся при малейшем звуке. А потом лисы закричали, затявкали, заскулили в унисон. Метель не успел и ступить в дом, как его окутало пушистым облаком, влажные носы ткнулись в ладони, колени, втёрлись под пальцы — лисы хнычуще требовали утешения, жаловались, что оказались заперты, храбрились, что буран был бы им нипочём. Метель не выдержал, рухнул на колени, сгрёб в объятия охапку ближайших лисят — те только запищали удивлённо, тёплые, вертлявые, живые. Женя послушал, спрятал, сберёг! Он понял, что плачет, только когда над ухом озадаченно проскулили, и по щеке прошёлся нежный узкий язык. Лисы, почувствовав смену настроения, притихли, потянулись ластиться, сменили оглушительный писк на убаюкивающее фыркающее урчание. — Шибко ты их любишь, — проворчали откуда-то. — Разбалуешь мне их, и что потом делать? Метель вскинул голову, вгляделся в глубину дома. Женя привычно свешивался с печи, подложив руки под голову и подергивая кончиком хвоста. Одеяла рядом шевелились и, кажется, повизгивали — должно быть, лис увёл с собой к теплу самых младших, почти что считавших его отцом. Лисы под взглядом своего царя прыснули в стороны. Метель поднялся с колен, подошёл к печи и молча Женю обнял — как смог. Тот дёрнулся от неожиданности, соскользнул вперёд ещё больше, вцепился когтями в его плечи, пытаясь удержаться, что-то гневно воскликнул… Метель не слушал, только стискивал объятия да шептал в щекочущие нос кудри подхваченное метелицами: «Спасибо. Спасибо. Спасибо.» «Спасибо, что поверил мне.»***
Свадьбами, плясками, пьянками, сказками…
Метелица стоял перед ним застенчиво-сконфуженный, ближе к солнцестоянию выросший уже по колено. Метель помнил его — один из апрельских последышей, мать не уберегла сына, отправившегося в дорогу, и снег забрал его душу. Но оживил, и сейчас эта душа — Эраст, его звали Эраст, скромно представился тот — собиралась… — Жениться? — Метель даже присел, чтобы оказаться лицом к острому, ещё более побелевшему носику. — На ком же? — Ирэн, — почти неслышно шепнули в ответ. Сзади услышали, подняли шепоток с непривычки скулящими и подвизгивающими голосами: — Княгиня, княгиня, княгиня! Метель смутно помнил её: одна из приближенных к Жене, умная, живая. С ним она говорила редко, больше наблюдала блестящими тёмными глазами, но угрозы от неё не чувствовалось — подтверждали это и метелицы, и даже звездный блеск Владыки, вьющиеся возле неё. И такая связь — ох, теперь влюблённость, до сватовства, до брака… Сердце у Метели сжалось в ему самому непонятном чувстве. Метелица, видимо, почуяв неладное, зашептал что-то печально-виновато и отступил на шаг, другой… Метель тут же заставил себя взбодриться, тряхнул головой. — Прости. Неужто ты решил, что я откажу? — Вы так замолкли, — сконфуженно пробормотал Эраст. — Просто задумался. Иногда у меня в голове бывает слишком много мыслей. Нечего малышу вникать в его горестное, болезненное прошлое — ещё отвлечется, потеряет своё собственное счастье, такое нежное, такое близкое. Метель положил руку вздрогнувшему на плечо и твердо сказал: — Благословляю. А потом улыбнулся, заражаясь от мигом засиявшего личика: — Почему же не сказал сразу, как решили? Было бы больше времени подготовить торжество! Я умею — веришь? Метелица тут же смутился, принялся быстро-быстро что-то говорить: о том, что решили совсем недавно, что не нужно ничего громкого, что Женя ещё не дал своё согласие… А потом его окликнули воркующим лисьим голосом, и Метель по его тону понял, что всё хорошо. На сердце вскружилось вихрем чувство задорного предвкушения праздника, которого он не слышал уже давно.***
К свадьбе готовились долго, вдумчиво, основательно. Услышав благословение, вскружились ещё радостнее, ещё живее: нужно было закончить день в день, чтобы успеть обвенчать влюблённых до темноты и праздновать всю долгую ночь. Метель оставил на крохотные ручки работу в доме и вызвался, ответив на так и не заданный от смущения вопрос, собрать в лесу всё то, чего не было в его закромах: свежие еловые лапы и шишки, ветки рябины с промороженными гроздьями ягод — для обручальных венков, россыпь других мелочей, которым в обычное время не придавалось такого значения. (Он знал, что метелицы боялись леса. Что у каждого из них была поляна, овраг, место под корнями деревьев, где осталась их прежняя жизнь — и тех, кто её забыл, было очень мало.) В один из дней Женя пошёл с ним. Лисы творили что-то своё, тёплое, яркое, суетливое, носились по лесу рыжими молниями. Старшие, первыми получившие в распоряжение гибкие человеческие пальцы, руководили толпой хвостиков помладше и сами работали не покладая рук, милостиво позволяя Жене отлучиться. Что ему нужно было в лесу, Метель не спрашивал, а Женя не говорил, но рыжая тень шла за ним почти след в след. Увязала лапами в сугробах, то и дело зарывалась в них по самые уши, фырчала и тявкала настолько жалобно, что он не выдержал и, улучив момент, перехватил лиса под тёплый светлый живот: — Давай-ка я тебя понесу. Женя обиженно взвыл и щелкнул зубами у самого его лица, но вяло и не очень-то стараясь попасть. Метель только перехватил его поудобнее, поставив лапами себе на грудь и плечо, и направился дальше — сугробы не заметили тяжести, только проминались под ранее невесомыми ногами чуть больше. Лисий царь сопел ему на ухо, но вырываться не спешил. * Это болото в округе считали странным. Летом оно зеленело так, что могло дать фору самой открытой и свежей опушке, а между веток клубился туман, зимой же почти не замерзало, и в глубине могли ещё мерцать из-под снега алые и чёрные ягоды. Детей сюда не пускали — боялись, побегут собирать, потонут, да и сами ходили редко. Одни лесные духи знали, в чём причина. — Па-авел! Голос разнесся эхом-рокотом по вершинам деревьев. Женя беспокойно завозился в руках, но Метель только крепче прижал его к себе — куда в трясину?! — и снова позвал: — Павел, лешний мой туманный! Где ты? — Здесь. Здравствуй, Метелица. Покосившийся, обгорелый обрубок дерева среди голых кустов поднял голову — грустные глаза, тёмная бородка. Одеяния Хозяина болот были припорошены снегом, ноги наполовину скрывались в сугробе: долго сидел, значит, утопая в печали. Женя заворчал, испуганный, и Метель безотчетно почесал его загривок. — Рад тебя видеть, друг. — Взаимно. Кто это с тобой? — Евгений, лисий царь. — Метель осторожно опустил спутника наземь, уверенный, что теперь найдёт под ногами твёрдое место: их видели, их приняли. Тот встряхнулся, сел, обвив лапы хвостом, и чинно кивнул. Павел качнул головой в ответ. — Мы к тебе по делу. — Я всегда к твоим услугам, ты же знаешь. — У нас собираются играть свадьбу в солнцестояние, — не без гордости заявил Метель. — Мои малыши хотели спросить, не будет ли у тебя немного мороженых ягод. Сам знаешь, угощение… А я заплачу чем скажешь. — Свадьба? Как славно! — у Павла зажглись глаза — неяркими, нежными болотными огнями. — Для такого события — всё, что угодно. Я бы, правда, не отказался от возможности побывать на празднике… — Я спрошу у молодых! — приободрился Метель. — Отправлю тебе весточку. Павел кивнул, поднялся, кутаясь в лоскутный плащ, и, достав из кустов плетёную корзинку, принялся колдовать над ней — потянулись из кустов и сугробов тонкие алые, чёрные, синеватые нити. Женя вдруг взвыл, ощерился, отступил назад, прижавшись к ноге Метели. Он недоуменно вскинул глаза… Ну конечно. — Анар наконец вышел в люди? Я давно его не видел. Павел вскинул плечи, безотчетно накрыл ладонью щеку — на ней виднелись свежие, едва затянувшиеся ожоги. — Да, он приходил вчера. Ненадолго, сам понимаешь, он сейчас совсем сонный… Жене от упоминания имени, похоже, стало чуть легче — он даже фыркнул будто насмешливо, но Метель чувствовал дрожь. Он опустил руку на жесткую шерсть холки, рассеянно зарылся под неё пальцами. В ответ даже не стали противиться, только машинально повели лопатками. Обожженный Солнцем Хозяин болот поднял повыше воротник, закрывая изувеченное лицо, и протянул Метели корзинку. — Простите, что напугал. Я не хотел, право. — Ничего. — Метель впервые слышал голос Жени в зверином обличии, и он звучал странно, трескуче и скуляще-растянуто одновременно. — Просто я знаю Анара, и никогда бы не подумал… — Земное существо. — Павел улыбнулся ласково, необидно. — Как тебе везёт… Он не может тебя обжечь. Он вдруг замолк, посмурнел, а потом отвернулся и набросил на голову край плаща — ни дать ни взять засохший древесный ствол. Почва под ногами пошла волнами, Женя взвизгнул и засучил лапами. Метель подхватил его, позволив ткнуться влажным носом в шею, и сказал, не глядя: — Спасибо, Хозяин. — Не стоит благодарности, — прошелестело ветром. Метель учтиво кивнул и направился восвояси, подальше от истории остро-несчастной любви. Сонное зимнее солнце, видевшее, что он выведал, жгло ему плечи.***
Оставался день, да вечер, да ночь. Суета в доме поутихла: всё сделали, всё подготовили и теперь отдыхали. Даже лисята угомонились — дело немыслимое. Метель выступил из дома ранним утром, ступил на лежащие на сугробах ветки, оттолкнулся и взлетел уже с усилием: тело тяжелело, становясь более плотным, более человеческим. Он бы так и остался на земле, если бы не неотложное, важнейшее дело. Рядом ли, успели ли, вернулись? У него отлегло от сердца, когда едва ли в версте от селения он заметил яркие крыши фургонов, услышал многоголосый смех и почувствовал запах костров. Метель скользнул по заснеженным веткам, упал в сугроб, захохотал, когда провалился в него по колено и ноги полузабыто защипало холодом. У фургонов примолкли, а после загомонили радостно, кинулись к лесу. — Максим, чёрт ты лохматый, пришёл! — его выдернули из снега, подняли в воздух. Метель обхватил широкие круглые плечи, заколотил по ним ладонью, заливаясь смехом: — Гигешка, пусти! Гешка! Эй! Хватка послушно разжалась, и он снова рухнул в сугроб, но тут же вскочил, распахнул руки для объятий другим подбежавшим: Егор, Люся, Игорь… Бродячие лицедеи были его друзьями, его семьёй, единственными, кто знал о том, кем стал юный смешливый Максим, любимец девушек, красавец с каштановыми кудрями — о том, что он вообще сохранил жизнь, пусть и потеряв в себе часть от человека. — А где Алексей? — спросил его Олег, их основатель, их старший, которому Метель осмелился только уважительно кивнуть. — Обычно вы приходили вместе. Метель только и смог, что пожать плечами: — Может, занят. Я сам насилу вырвался… Проверить, приедете ли вы. — Как же мы вас оставим. — на плечо легла тяжёлая рука, и он, как когда-то Максим, не смог сдержать улыбки, настолько приятно кольнуло в так и не замерзшем сердце. — Ну как, готов к солнцестоянию? Будешь на спектакле? — Конечно! — и тут в голове будто щёлкнуло что-то. — Знаете, есть тут у меня одна мысль… * Женя ждал его на крыше дома, кутаясь в плащ. Соскочив на конёк и, красуясь, встав на нем на одной ноге, Метель вскользь заметил, что лицо у того спокойное, задумчивое. Потому безбоязненно соскользнул вниз, сел рядом, вытянув ноги, и спросил: — Что ты здесь делаешь? — Наблюдаю. — лис качнул головой во двор. — Ты ведь никого не предупредил… Мои малыши испугались. Как только твои остались спокойны? — Они привычные, — засмеялся Метель и помахал ладонью бело-голубым сарафанам у поленницы: те вскинули руки в ответ. — Знают, куда я ухожу. — И куда же? Женя смотрел с таким искренним любопытством, что Метель всё-таки ответил честно: — К своим. Тому, что у меня осталось. — У тебя есть семья? Никогда бы не подумал. Ты же… — Женя сделал ладонью жест, похожий на завихрение ветра. — Я не всегда был таким. Острые лисьи уши встали торчком. Женя извернулся, заглянул ему в лицо пытливыми глазами, горевшими истинно детским любопытством и в то же время страхом — а ну как прогонит? — и, кажется, еле сдерживался, чтобы не спросить. День был кристально-светлый, удивительно яркий, из тех, в которые в голове приятно пусто, без предрассудков и сомнений. Лучший день для правды. Поэтому Метель заглянул в болотную зелень и начал рассказывать. Он говорил общо, даже немного суховато, а перед глазами неслись образы, мысли, чувства. Треск веток в крохотной печке, тепло очага, смех — ах, кончилась растопка, нужно принести! Леденящий холод, проморозивший всё до костей, сгубивший уверенность на корню — мало ли таких, как Максим, погибало в лесу, отправившись за хворостом вслед за позёмкой. Смирение за глухим ужасом, замёрзшие на щеках слёзы, колкий снег под руками. А потом вдруг — лицо Алексея. И не в привычном потрепанном тулупе и лихо сдвинутой на затылок шапке, а в богатой соболиной шубе, в мехах, в неземных огнях… Максим тогда ещё засмеялся, трескуче и хрипло, решив, что ему это снится, кажется — будто повеселить решили перед гибелью. Осознание того, что он не чувствует боли — и вообще ничего не чувствует, кроме отдаленного тепла, пришло запоздало. Кажется, он больше не умирал. Метель так и не рассказал, как, увидев сквозь собственные подрагивающие руки борт саней, а за ним — лес далеко внизу, он хохотал до истерики, а потом сорвался в плач и рыдал в кисточки шубы, пока на его спине лежала тяжелая ладонь, а рук касались совсем чужие, шептали тихо-тихо и убаюкивающе. Что Алексей потом усадил его рядом с собой и принялся описывать-отчитывать, как он вытащил Максима, дурня, из сугроба, как выбил ему право на новую жизнь, как с этой жизнью управляться и что происходит на изнанке леса, в вихрях снега и мерцании звёзд. Максим тогда смотрел в зеркало, откуда на него глядело бледное лицо с заплаканными глазами и белокурой чёлкой, и не узнавал себя. Ибо лицо это принадлежало Метели. Сейчас он только мазнул рукавом по лицу, смахивая набежавшие слезы, и спросил: — А ты? — Нет. — ошарашенный Женя собрался на удивление быстро, но что-то в его тоне изменилось неуловимо, приятно. — Я из своего народа, был и остаюсь. Метель улыбнулся — он почему-то не сомневался, что Женя, нескладный, порой поразительно неловкий, с рождения был лисой. Когда же обрёл человеческий облик, может, с короной? Но вместо этого он посмотрел во двор, на развешанные гирлянды, на Эраста с Ирэн, тихо шепчущихся у недоделанной плетенки из ветвей рябины, и неожиданно для себя спросил другое: — А невеста у тебя есть? Женя вскинул брови. — Зачем тебе это знать? — Интересно. Лис поёрзал, вздохнул, а потом сказал неохотно: — Была. Жёнушка, Софико… — Почему же «была»? Женя безотчетно махнул рукой куда-то в сторону клубка рыжих хвостов, дремлющего на поленнице, указал на себя, отвернулся совсем и пробормотал только: — Не обратилась. Мы… не вынесли. Остались друзьями. Метель сочувственно коснулся его плеча. Он не мог понять, что в точности происходило у лис, представить, каково было Жениной суженой, когда её жених обрёл человеческий облик, а она осталась прежней, но искренне жалел их обоих. — Это так несправедливо, — свёл он мысли к одному. Женя пожал плечами, повёл носом, а после спросил: — А что насчёт тебя? Метель рассмеялся только, даже не скрывая излома в голосе: — Никого. Он очаровывал и очаровывался, ловил на себе взгляды и влюблялся сам, но никогда это не оборачивалось чем-то большим, чем поцелуи, игривые касания, подаренные венки и ленты. Максим был молод, Максим не спешил искать невесту… А Метель уже не мог, далёкий, бессмертный, полупрозрачный под солнечным светом. Женя издал тихий протяжный звук, означавший, видимо, сочувствие. Коснулся прохладными пальцами запястья Метели, будто хотел взять за руку, задержал на несколько долгих мгновений — и отпрянул, будто в испуге. Метель решил не спрашивать, что это было, а Женя не объяснился. Они молчали, думая каждый о своём, скованные общей тягучей грустью.***
Свадьбу заиграли-закрутили с самого утра, как только пробились первые лучи сквозь острые верхушки елей. Замелькали между деревьями сине-белые и солнечно-рыжие платья и кафтаны, полился радостный хохот на весь лес. Вплоть до опушки, где стояло ближайшее село, увили деревья рябиновые гирлянды и россыпь тёплого инея. Метель видел людей, приникших к ограде, смотрящих на диковинное шествие, но боящихся выходить. Как ни любили местные люди лесных духов, как ни уговаривай их — не придут к празднику, испугаются что золотых лисьих глаз, что холодных рук метелиц. Не боялись только лицедеи, давно привычные, давно сроднившиеся душой с самим Метелью. Раскинули шатёр и сцену в самом лесном сердце, послали юных быстроногих лисят созывать всех, кто хотел взглянуть. И пришли ведь, пришли — Метель из-за кулис заметил с восторгом и Федю, и Павла, и сонного Даню-медведя, и даже тихого улыбчивого Дениса в окружении сплошь тёмненькой, черно-бурой свиты, от которого Женя со своей рыжиной намеренно отсел подальше. Про молодых, Ирэн да Эраста, и говорить было нечего — сидели тихо в первом ряду, взволнованные, но светящиеся от счастья. Сзади хлопнули по плечу, громким шепотом гаркнули в ухо — «Малец!» — и Метель захохотал, понимая, что раз даже Алексей снизошёл со своих небес, то праздник выйдет на славу. Никогда ещё у театра, ведомого юго-западным ветром, не было такой благодарной и вежливой публики. Артисты уходили от восторженных зрителей медленно, нехотя выпутываясь из почти человеческих рук, принимая подарки, обещая вернуться к вечеру — всё же их ждали и обычные люди, так долго ждавшие зрелищ. Последним на подножку повозки вскочил Алексей, повисел там с дюжину мгновений, а потом со вздохом соскочил в снег. Махнул рукой, обращая уютный тулуп обратно в соболиные кисточки, и проворчал наигранно: — Зараза ты, малец! Не люблю так выбирать, где веселиться. Метель ничего не ответил, только обнял старшего так крепко, что, будь тот человеком, треснули бы рёбра. * Молодых венчали уже ближе к сумеркам, в крохотной, потемневшей от времени часовне на грани леса и человеческих угодий. Монах с вечно усталыми глазами, в которых вспыхивал порой странный лукавый огонёк, тёплой улыбкой благословил новобрачных на счастливую жизнь. А потом из сумерек между деревьями вышли на широкую поляну, которой побаивались деревенские люди. Женя вышел в центр, крутанулся, ударил босой ногой о землю — и взвились кругом костры, пламенем разбивая упавшую на землю ночь. И уже неважно стало, кто кого держит за руку в хороводе — лиса ли, метелицу, болотного духа… Ирэн и Эраст были везде во главе, юные, счастливые, в рябиновых венках, увитых невесомым инеем; у невесты под ним горели кленовые листья венца княгини. В разгар веселья они сдёрнули венки, бросили в толпу — Метель среди визга и хохота не успел усмотреть, кто их поймал, кому венчаться следующим. Перед глазами всё сливалось в хохочущий, гремящий, пляшущий водоворот. Метель заметил краем глаза Алексея со вскинутой вверх чаркой вина, Федю, пускающего огни из рукавов, двух старших метелиц в его ледяных венцах, одним взмахом руки выстраивающих из снега скульптуры… А потом из толпы возник Женя, и Метель схватил его за руку, потянул за собой — кажется, сейчас снова плясали парами. Женя даже на лисьих подушечках на удивление не отставал ото всех, завораживая нечеловеческой грацией, завёл Метель на круг, другой — а потом прижался острой жаркой вспышкой, так, что нечем стало дышать. Отпрянул, попробовал улизнуть, но Метель поймал его за талию, зарылся пальцами в волосы, поняв наконец давнее таившееся в сердце желание, которое нежданно-негаданно само далось в руки. Рядом рассмеялись звонко, нахлобучили что-то на голову. Женя негодующе прикрикнул — губы у него пылали, как рябина на криво надетом венке, а Метель расхохотался только, махнул озорно улыбающимся метелицам и лисам: не поймёшь, кто точно набедокурил. Ему было легко и весело, будто с поцелуями он проглотил кусочек лесного огня, свернувшийся, пока мороз отступил, в таком человеческом сейчас сердце. * Когда веселье улеглось, поляна опустела и пришло время возвращаться в дом на гудящих приятной усталостью ногах, Метель привычно заскочил на печь — метелицы и лисы уже спали по своим пуховым колыбелькам, умаявшиеся от танцев и тяжести человеческих тел. Женя почему-то ещё даже не дремал: сидел среди одеял и подушек, утащенных им в свой угол, и мерцал оттуда беспокойными янтарными глазами. Так просто было думать об этом уголке на печи, самом тёплом и тёмном, как о чём-то Женином навроде лисьей норы, что Метель принял это как данность. — Чего ты? — сонно спросил он, лениво взбивая себе подушку. — Жду, когда ты меня прогонишь. — С чего бы? — не понял Метель. Женя отвёл взгляд, царапнул коготком губы, алые ещё, как маков цвет. И чего же тут было бояться! — Оставайся, Женечка, — улыбнулся Метель ласково. — И ты мне так же люб. Просто ты смелее меня оказался, я бы, может, никогда… — Кто же знает тебя, вольный зимний ветер, — проворчал лис, но завернулся в одеяло с явным облегчением. Подумав, придвинулся ближе, и Метель осмелился обнять его сначала одной рукой, затем и двумя — ближе к себе, к теплу, носом в тёплую ржавчину кудрей. — В сердце бури спокойно, — шепнул он пришедшее на сонную голову. — А тебя в нём всегда ждали. Женя ничего не ответил. Высвободил только ладонь и устроил её на груди Метели, прямо над сердцем. В котором вдруг стало легко-легко.…Просто кого-то любить.
***
Два открывшихся друг другу сердца не изменили в лесу почти ничего. Только метели стали чуть короче, чуть мягче и спокойнее, а лисья магия укрепилась, тёплой рыжиной окутала деревья и поляны, и особенно — дом в лесу, сердце бури, где никогда не бушевало теперь таких сильных ветров. Иные путники, заблудившиеся в буране, могли теперь найти перед собой цепочку следов от подушечек, ведущих к частоколу, за которым скрывался крохотный уютный домик с печкой, тепло сверкающей лисьим огнём. То был сруб на дворе Метели, где отовсюду следили золотые глаза — а к утру Метель вместо плача Зова выслушивал, прячась в деревьях, удивлённые разговоры о чудесном спасении. Только всё равно долго не засиживался — срывался с ветки, убегал, подгоняемый звонким: «Ждёт! Ждёт! Зовёт!» Теперь ему было к кому возвращаться. Женя, пущенный к дому, к сердцу, обустроился наконец уверенно, по своему прихотливому вкусу. Метель не во всём соглашался, они пререкались, спорили — но тем изящнее сливались яркие тёплые всплески лисьих украшений и прозрачно-голубая простота снежных рукоделий, тем нежнее было потом мириться в тёмном тепле печи, когда вся свита уже спала, набегавшись, умаявшись. В лесу никто не удивился их сомкнутым рукам и брошенным украдкой улыбкам, даже Федя пожал плечами и улыбнулся — давно уже пора было, совет вам, мол, да любовь. Только Кот учёный, большеглазый и суровый, зевнул лениво и пробормотал что-то про молодежь, да Алексей поворчал для виду, что, мол, нашёл уже среди своих звёзд девочку-невестку, во всем достойную, а жениха вот лиса очаровала. Только потом все равно обнял крепко и сказал на ухо: — Повезло тебе очень, малец. Береги его. И что-то сказал Жене такое, что тот от неожиданности прижал уши, а потом вдруг расхохотался и улыбался в ладонь ещё долго-долго. Сколько Метель ни упрашивал его, ни умасливал, ни щекотал, получив под конец хлестко хвостом по лицу — так ничего о тех словах и не разузнал. И смирился на том — если уж то цена за беспрекословное одобрение, то так тому и быть. * Однажды Метель, выйдя из дома, натолкнулся на Анара. Тот стоял, оперевшись на калитку, и свет его обнаженных плеч мерцал матовой зимней белизной. Холодно было смотреть на Солнце, лишь из уважения к хозяину, кажется, начаровавшее себе подобие штанов. — Здравствуй, — сказал Метель, гладя за ушами лис, щурящих слезящиеся от яркого света глаза. А получил в ответ: — Почему он тебя не обжигает? — Прости? Анар шагнул ближе, наклонил голову, разглядывая его лицо. Снег под босыми ступнями шипел и таял, а метель беспокойно крутилась в груди, чуя жуткий жар под чужой тонкой кожей. — Женя. Почему он не ранит тебя? — повторил он с детской обидой в голосе. — Как же так? — Я не знаю, — искренне ответил Метель. Анар сделал ещё шаг. В глазах помутилось от жара, по плечам плеснуло страхом — если касания Солнца обжигали Павла, что они сделают с ним? — Анар! В грудь Солнцу упёрлась узкая когтистая ладонь. Вторая легла на плечо, оттолкнула — дышать стало легче. Метель отмер, сделал назад шаг, другой, споткнулся и рухнул в сугроб. Из спасительного холода он наблюдал за тем, как Женя, в шубке, едва накинутой на плечи, взъерошенный, очень недовольный, говорил с Анаром о чем-то. Тот выглядел очень печальным, даже потускнел ещё пуще, до почти человеческого тёмного золота. Метель не слышал, о чем они говорили, и не мог подслушать — лисы не осмеливались подойти к занятому разговором царю, а хрупкие вестники-метелицы слишком боялись растаять. — Переживает, — сказал ему Женя потом, уже дома. — Ему не нравится боль Павла, он хочет её избежать… К кому идти, как не к нам? — Ты так легко его касался, — вспомнил тогда Метель. Женя хмыкнул только: — Брат я ему названый. В нём свет, во мне огонь, всё тот же жар. Иные и разницы не видят. Метель только покачал головой, провёл пальцами по бронзовым кудрям, рассыпавшимся по его груди. Как только можно было спутать — Анара, неприкрыто ослепляющего, смертоносного, и Женю, огонь которого ровно бился в крови, вспыхивая только иногда в шерсти и волосах, в глазах, на кончиках пальцев? Было у них в этом что-то общее: снег и пламя, поселившиеся в плотных телах, не дающим стихии спуску, но по-живому слабых. Может, потому вместе было так легко. Может, сама судьба и подбросила однажды в руки раненого лиса — чтобы тот потом так и остался бок о бок с Метелью, скованный чем-то крепче раненой ноги.***
Домик в глуши Шорох у стен И поцелуи в висок
— У тебя темнеют волосы. Женя сказал это, когда они дремали в тихой сонной неге, свернувшись в гнезде одеял у печной трубы. Метель лежал на остром плече, лениво водя кончиком пальца по россыпи веснушек, а Женя гладил его по голове и плечам, перебирал прядки волос, щипал иногда за запястье, когда Метель перебарщивал с щекоткой. Пушистый хвост расслабленно обвивал его ногу, изредка подрагивая кончиком, пальцы скользили осторожно и размеренно… Было тихо, нежно, уютно. Тепло. Поэтому опасную фразу Метель едва не пропустил мимо ушей, только спросил сонно: — Что? — Темнеют. У самых корней. — Женя задумчиво провёл коготком линию по его макушке. — Как интересно… Сердце у Метели сжалось. — Весна близится. Скоро я засну. — Заснёшь? — ласковые пальцы замерли. Метель зажмурился и подумал: растянул время, испугавшись, отложил на потом, а теперь не знает, как и сказать. — То, что держит меня в живых, теряет силу, когда сходит снег. Я засыпаю до следующих заморозков — каждый год. — Столько месяцев, — пробормотал Женя растерянно после долгого молчания. — Столько — один… — Прости меня. — Метель спрятал лицо на чужой узкой груди, поцеловал тёплую кожу, прижался, безотчетно, беспомощно ластясь. — Прости, Женечка… Он и правда забыл обо всём, оглушенный рыжим счастьем, укутанный любовью, убаюканный нежным жаром чужого тела, которого прежде никогда не бывало в его объятиях так близко, так плотно, так доверчиво. Забыл, что уснёт беспробудным сном, пока первый мороз не прокрадётся по бревенчатым стенам, что оставит своего ненаглядного лиса одного, не сможет ответить на его зов. Женя обнял его за шею обеими руками, потёрся носом о макушку, тихо вздохнул: — Глупая моя метелица. — Жень… — Так убиваешься, будто я не смогу тебя дождаться. Я не беспомощный, проживу-продержусь… Придумаю что-нибудь, чтобы не так скучать. Метель задохнулся нежностью: — Женя, Женечка, сердце моё! — Ну-ну. — явно смущенный, лис легонько похлопал его по затылку, но позволил обнять себя крепче, притереться щекой к рёбрам и прикрыть глаза. А потом заворчал-заурчал тихо и мерно о том, какой Метель дурак, как он теперь не отделается от компании до самого сна, чем будет расплачиваться, когда проснётся… Чужое уютное бурчание убаюкивало наравне с непривычно греющей сердце мыслью: следующей осенью Метель проснётся не один.***
Привычный порядок жизни до сна сдвинулся, изменился. Если раньше Метели было всё равно, как надолго засыпать — даже радостно, меньше будет снега и стужи, меньше Зова! — то теперь рядом был Женя, требовательный, капризный, ласковый… Любимый, живой, которого он должен был оставить. Он начал выглядывать в зеркале проблески тёмного в собственных кудрях: на улице могло не теплеть, но сущность чувствовала весну, боялась, уходила по капле. С каждой прядью становилось всё более горестно… Однажды Женя застал его за этим занятием. Подошёл бесшумными шагами, бесцеремонно зеркало отобрал, заставив Метель вздрогнуть — а потом взял его лицо в ладони и заглянул в глаза: — Я же сказал, не убивайся. Будешь смурной — грустью тут всё пропитаешь. Давай просто жить, пока тебе дано. И поцеловал — коротко, нежно, но твёрдо: не прекословь. Пришлось смириться — вправду стало чуть легче.В тёплой тиши Ждать перемен Всякому выйдет свой срок
* С каждым днём Метель чувствовал себя всё хуже и хуже. Силы уходили по капле, как вода, сочащаяся с таящих сосулек за окном. Однажды он вернулся с улицы, споткнулся на пороге, упал — и не встал бы, если бы не Женя, подозванный испуганным лисьим писком. Метель только и смог, что ткнуться гудящей головой в острое плечо и слабо опираться на собственные бессильные ноги, пока его, тревожно ругаясь, тащили к печи, ставили на камни, прося оттолкнуться, забраться самому — не выдержит, не выдюжит… Когда Женя подал ему, устало завернувшемуся в одеяло, зеркало, в нём отразилось измученное, будто бы враз постаревшее лицо и почти полностью потемневшие кудри, только виски и чёлка сияли тусклой белизной. Метель нашел в себе силы усмехнуться: ранее он встречал такое уже в постели, вымотанный настолько, что не мог и сесть. Женя устроился рядом, переложил его голову себе на колени, безотчётно провёл ладонью по волосам. Метель перехватил руку, поцеловал в запястье, прижал её к своей щеке, пытаясь забыться в ощущении нежных лисьих подушечек на коже. — Мне недолго осталось, — сказал он очевидное. — Я знаю. Я буду здесь, — шепнули в ответ. И Женя действительно был рядом, как мог: кутал в одеяла, носил еду, чтобы хоть как-то поддерживать угасающие силы, сворачивался рядом уютным клубком. Будил ночами, подталкивая час от часу мокрым лисьим носом, и поблескивающие в темноте глаза лучились беспокойством. Даже лисята притихли на то время, чувствуя, что Метель больше не сможет включаться в их бойкую громкую суету. Был и в тот момент, когда стекала белизна с последней пряди, тая вместе с последним островком снега где-то в глубоких оврагах. За стенами было зелено-зелено, метелицы давно уже спали, у него самого тяжелели веки — давно было пора уйти в сон до осени, блаженный, беспробудный. Метель не позволял себе этого, из последних сил держал глаза открытыми. Словно и вправду умирал и не мог наглядеться на такое родное уже тонкое лицо в бронзовых кудрях, будто никогда уже не увидит своего лисьего царя, не дотронется… — Спи, Максим, — ласково шепнули ему в поцелуй. — Спи, не мучай себя. Осенью я буду здесь. — Женечка, — слетело с губ последним холодным ветром. Больше Метель ничего не видел и не слышал.***
…солнце горит Стаял весь лог В зелень укутался лес
Метель поднимала голову долго и медленно, краткими пробуждениями на каждый ледяной ветерок, облизывавший брёвна дома. Максим просыпался на считаные мгновения, не приходя толком в сознание, засыпал снова, ведомый слабостью и детским упрямством — мама, мама, ещё минутку! Ближе к середине осени Метель уже мог держаться дольше. Однажды он пробудился от чувства тяжести на груди: в шею упирался влажный нос, под тёплым мехом быстро, но мерно билось сердце. Метель хотел позвать — Женя, Женечка! — но из горла вырвался только глухой стон. Тяжесть радостно завозилась, принялась вылизывать ему щеки нежным языком, но Метель уже заснул снова, как ни старался удержаться. В следующие пробуждения тёплая тяжесть то возникала, то пропадала. Однажды Метель набрался сил настолько, что смог поднять руку, зарыться пальцами в густой мех. В ответ костяшки облизнули влажно и ласково — а потом вновь темнота. А после он проснулся снова — и в голове была звенящая ясность. Метель напиталась в полную силу, оживила. Сон закончился, вот и утро. Тяжести рядом не было, и Метель подумал, что она могла и привидеться, присниться. Он хотел думать, что Женя будет рядом, и милосердный разум рисовал ему тёплый пушистый клубок на груди, прикосновения влажного носа, ласковое ворчание… Что было вольному лесному огню делать у постели спящего мертвым сном? Как бы то ни было, нужно было жить — столько, сколько позволял ему зимний холод. Метель нехотя выпутался из одеял, спустил ноги с постели — и застыл, совершенно остолбенев. Женя тоже замер посреди комнаты — лохматый, одетый легко, по-домашнему, с казанком в когтистых ладонях. Из углов полились рыжие ручейки, раздалось радостное тявканье, взвились звоном колокольчиков метелицы: «Проснулся! Проснулся! Проснулся! Доброе утро!» — Женечка, — стало первым дуновением зимней стужи. — Пробудился, засоня, — проворчал тот, но его с лихвой выдавал хвост, так и замелькавший белым кончиком. Метель соскользнул с печи, Женя отставил казанок, развёл будто бы нехотя руки — позволяя прижать к себе, уткнуться носом в шею, пахнущую ветром и дикими травами, рассмеяться все ещё хрипло, но легко и радостно. Женя, Женечка, любимый, непокорный лисий царь ждал его. Не приснилось, не привиделось — было, было тепло, был стук чужого сердца, были пальцы, ерошащие волосы… Женя обнял его, положил подбородок на плечо, и кудри тепло и привычно защекотали щеку. — Так хотел, чтобы я тебя дождался, а все спал и спал, — фыркнули в ухо. — Ни стыда, ни совести. — Прости. — Метель прижался щекой к тёплой коже, прикрыл глаза, успокаивая глупое сердце — здесь, рядом, никуда не уйдёт, никуда не денется. — Ладно уж. — лисьи коготки неожиданно нежно прошлись по затылку, расчёсывая побелевшие кудри. — А ещё ты ужасно выглядишь, когда уходишь в спячку, ты знал? Напугал меня до жути! — Не знал, — честно признался он, не открывая глаз. Женя замер, вздохнул, безошибочно слыша невысказанное: «Некому было смотреть». Сжал объятия чуть крепче, переступил с ноги на ногу, фыркнул тихонько, словно извиняясь. Метель бездумно гладил его по спине, очерчивая пальцами острые лопатки, и осознавал понемногу: кажется, это и есть его судьба. Льду под кожей — лесной своенравный огонь с янтарными глазами и нежными ладонями, долгим снам — медленное пробуждение в объятиях, с мельтешащим тявканьем под ногами и невесомыми касаниями снежных духов. — Жень, выходи за меня. — Что? — лис отшатнулся, но рук с его плеч не убрал. Метель поднял на него глаза и улыбнулся: — Выходи за меня. Когда-нибудь. — Какой же ты всё-таки человек, — вздохнул тот после недолгого молчания. Потянулся вперёд, поцеловал Метель в лоб и шепнул: — На следующий год. Мне прошлого венчания за глаза хватило. Метель не выдержал и рассмеялся — по брёвнам простучал звон эха, выкатился на улицу, тряхнул кронами деревьев, и по всему лесу послышалось шуршание падающего снега. Начиналась новая зима, совсем новая, пока ничем не отличавшаяся от уже отгремевших ветрами и вьюгами. Только на этот раз её юный хранитель не был один.Спи от зари Спи без тревог Осенью я буду здесь.