Ты можешь взять его только так

Разгромоволк и немножко о том, что было бы, будь это всё правдой. Хотелось хоть кончиком пальца подцепить, поддеть эти горячие, больные нулевые. Но у нас есть только десятые и нагревающийся медленно котёл, полицейский беспредел, лихорадочное принятие и горячечная, алая ненависть. И пиздец, пиздец, пиздец. Когда ещё только казалось, что он наступает и единицы чувствовали, что он уже наступил. В числе таких был и Серёжа. ••• "Понимаешь, - говорит как-то Серёжа, хрипяще смеясь и сплёвывая кровь на отвратительно чистый и такой же холодный пол, - Вот ты строишь из себя такого монаха и стража порядка, скрепов там. Но ты, блять, дорогой, не представляешь, как мне двояко и мерзко смотреть на мента, который "не такой" после всего, что я о вас знаю. О тебе даже знаю." Он сгибается совсем к полу в новом приступе кашля с кровью, скрываясь за липнущими ко лбу волосами, и продолжает уже так, не поднимаясь: "Ты такой же нереалистично-плоский, как ёбаный дядя Стёпа из детских стишков. И при этом ты блять такой ощутимо живой, я сука чувствую тебя почками, - он смеётся, - То, какой ты сам по себе, вне своей фуражки. Другое дело, что ты вне её практически не бываешь. Нет в Игоре такого понятия, как вне её". И заходится кашлем снова, привычно не пытаясь уже встать с холодного кафельного пола. Он знает: на сегодня достаточно. • Игорь честно, изо всех сил пытался жить, соответствуя этому славному, такому по-идиотски нежизнеспособному образу дяди Стёпы. Первое время. Потом дядю Стёпу съела реальность, рутина, быт, выборы, отсутствие выбора, гречка в судочке, Васин из убойного и купленное вообще всё вокруг. Дядю Стёпу съела жизнь, и остался только Игорь. Тот успокаивал себя так: он в наших реалиях просто не мог бы существовать. Он какое-то порождение альтернативного постсоветского, как и сам Игорь. Как и Разумовский, хотя тогда Игорь ещё этого не знает. Вот Олег мог бы, но не таким внешне и не таким внутри - намного более покорёженным, изувеченным, огрубевшим. Мягким только где-то настолько глубоко, что уже и не откопать, а если откопал - то надо ещё разминировать. Там, на уровне воспоминаний из детского дома, где Серёжа с птичкой в руках с подбитым крылом, и золотые кудри мягко горят в пыльном летнем солнце. Но от того Олега сейчас мало что осталось. В их реальности Олег был бы - и, конечно, был - наёмником, бывшим военным и - в свободное время - марширующим в чёрной на пол-лица маске нео‐нацистом от какого-нибудь очередного 'р*сского м*ра'. Олег бы продался, и в то же время утопал в грёзах о величии недостижимой прошлой или недостижимой будущей Руси, и рядом с волком на спине красовался бы коловрат в новом, извращённом его понимании и ещё какие-нибудь "перуновы руны". Хотя по происхождению Олег татарин, а о Перуне читал в основном то, что осело на форумах "русскийдух.2009". Олег бы украдкой размышлял о засыпанных глиной городах и "павшей Тартарии", и у Олега в картине мира бы всё было на своих местах. Игорь бы за столько лет службы в ментярне может и не продался, но сильно сломался. Почти до безразличного принятия сильно. Закрывал бы глаза на выходки молодых псов, на зверства, на пытки в допросных, на гулкие крики сквозь стены и кровь на полу. Выходил бы, когда раздевали "для досмотра" девушек и били двухлитровыми бутылками с водой протестующих. Он даже не интересовался уже, по какому поводу те протестовали - повод всегда один. А потом от отчаяния и бессилия избивал бы наркоманов в каких-то питерских подворотнях. Самых "мелких" из них даже можно было задержать. • Серёжа.. А что - Серёжа? Серёжу бы не любили, конечно, но он привык к пренебрежительному отторжению с детства. Студенческая юность прошла за компом, потом появились возможности, за ними потянулись деньги. В итоге теперь его ненавидели не только за ум, но (и даже больше) за его состояние, за его пёструю эксцентричность, за его высокий дорогой офис и хорошо охраняемый особняк. Серёжу поливали дерьмом на форумах, пользовались его программами и поносили прямо внутри "его" мессенджеров. Писали разгромные статьи с худшими фото, караулили у дома. Не стеснялись обозвать "педерастом" в блогах и на стенах. Серёжа был постоянным гостем гламурных, как тогда ещё модно было говорить, клубов и бурлеск-шоу. Слишком поздно для раскрепощённых и всепрощающих нулевых с их открытой новому, пускай и донельзя токсичной тусовкой - но ещё можно. Ещё можно себе урвать. Всё больше - за закрытыми дверьми, но это не проблема, когда у тебя есть деньги. У Серёжи были. Постепенно Разумовский начинает отрываться от уже привычной богемной реальности и уходить всё дальше в откровенный, отчаявшийся разврат. Беспорядочное, разнузданное, всепоглощающее нечто нарастало, как крысиный король, как ком копошащихся дождевых червей. Наркотики, мальчики всё моложе, круг доверенных лиц всё уже. Двери всё надёжнее, развлечения всё дороже, моральный компас сбоит, рецепторы притуплены и сожжены. Внутри пустота, остроты больше нет и хочется крепше и ярче, но просто некуда. Возможно, тогда он вызывает Олега. Нанимает, покупает за старую дружбу и большие деньги. Он знает - это будет остро. Олег любил его тайно и горячо, потом не очень тайно - студенчество, романтические поиски, открытость и незашоренность ещё неиспорченных молодых умов. Пьянки на кафедре, летние ночи, привычное доверие, которого хватало на первые сигареты, на первые поцелуи, на первые поиски себя вне привычных гетеро-ориентиров. А потом армия его сломала. Серёжа знает - Олег слишком долго любил его, чтобы за ~7 лет наёмной службы вот так убить всё в себе. Серёжа знает - Олег будет изо всех сил пытаться ненавидеть его - и всё равно не сможет. Таких, как он - да, но его - ни за что на свете. А если и начал, то всё равно не перестанет хотеть. Будет трахать его на дорогой кухонной столешнице в выкупленном и отреставрированном Серёжей старом особняке за городом, и ненавидеть всё в себе за то, что хочет. Но не Серёжу, никогда - его. И Разумовский будет упиваться этой властью над ним так, как давно уже ничем не упивался. • С Игорем ситуация другая. У Игоря его нежность, его чувственность, его поиски себя сгубили ещё на корню. Сначала отец, как первый предвестник системы и её выдающийся продукт, а потом ‐ и сама она в чистом виде. Взрастила его, привила ему привычки и взгляды, желания. Задушила порывы. Остался только остов, какой-то его личный, чудом не убитый внутренний стержень, моральный компас с обломанными погнутыми стрелками, формировавшийся в драках с хулиганами и на страницах советских детских книжек, непонятно кем и непонятно для кого призванных воспитать в новом поколении доброту и храбрость. Вот так делать хорошо, вот так плохо. Но только так, никак иначе, ты понял, Игорь? Какой кружок вышивки, какие ещё курсы шитья, ты чё как девчонка, а может ремня? На бокс записался? Ну молодец, будешь как папка потом. Телесные переживания тоже, конечно же, могли излиться только в негласно одобренное русло. Дрочи на то же, на что и все, Игорь. Иначе просто быть не может, иначе ты мерзок сам себе, и стыден сам себе, и вообще как все те, против кого ты борешься. Они все гнилые, а ты образец для подражания должен быть, Игорь. И голос отца в голове уже давно мешается с собственным внутренним голосом, а может, и всегда им был. И каждый день так себе в зеркало, пока не поверил. А потом и как будто совсем забыл, даже сам для себя как будто забыл эти шевелящиеся внутри постыдные порывы. Тебе интересен не фасон, а как он идёт Машке. Не лёгкая юбка по колено, а Ленка под ней. Не узкие джинсы, а Иркина талия в широком белом ремне. Горящие, кричащие, агонизирующие девяностые. А потом училище и либо вообще не думал, либо брал, кого мог. Хотел. Уверен был, что хотел. И таких, как Серёжа, конечно, праведно было ненавидеть. Мерзкие педерасты, обмазанные глиттером и наркотиками, жалкие недоноски сочащегося к нам сквозь щели в умах западного мира, абортированные системой привычных ценностей и с неприятным чавкающим звуком выпадающие из неё. Ходит, чуть виляя узкими бёдрами даже в официальном тёмно-фиолетовом костюме. На какой-то недавней презентации, да. Ты так давно ненавидишь таких, как он, что уже и не помнишь, как хотел таких, как он. А возможно, но только ты сам себе в этом никогда-никогда не признаешься, ты и сам хотел такого. Так. Быть и думать - Так. Следы поджогов начинают выводить тебя к Поджигателю, когда ты и сам уже разувериваешься в Службе. Кризис веры приходится как раз на твои 37, то время, когда правоохранительные органы либо ломают человеческие изнутри окончательно, либо ломают и подчиняют системе. Ты почти подчинился, но дело "народного мстителя" будто будило то забытое чувство тяги к справедливости. Не веры, но какой-то бледной надежды, что где-то и чьими-то усилиями справедливость возможна. Ты почти забыл, что по официальной версии Поджигатель по другую сторону закона. Ты проникся, перестал быть служебным псом на ту единственную секунду - утром в зеркале. Когда подтлевшие нити уже известного Чумного Доктора начинают, не стыдясь, вести к Разумовскому - тебе становится совсем тошно. Одним таким утром ты не выдерживаешь, и над головой разрывается, разверзается, происходит. Пожалуй, это именно то слово. Происходит крах реалий, веры и идолов, кризис среднего возраста - [при средней продолжительности жизни мужчин в России в 65 лет с высокой вероятностью сердечно-сосудистых] - с папилломой на пальце правой ноги. Ты так устал видеть себя, разбитого и разуверившегося, по утрам в этом осточертевшем зеркале, что совсем перестал уже в него смотреть, по привычке стоя перед ним. И не может теперь быть, чтобы фигура, вот-вот вселившая тень надежды в такого сломленного по всем фронтам тебя, оказалась.. этим?.. Этим фриком? Ты перестал чувствовать себя подсистемным биороботом, чтобы.. чтобы что? Чтобы разделить понимание справедливости, такой светлой и чистой, чёрно-белой простой и детской справедливости, с кокаиновым наркоманом, эксцентричным купающимся в деньгах петухом в фиолетовом пиджаке со стразами, выпнутым за свою разнузданность из союза художников Петербурга и даже из некоторых закрытых богемных клубов? С воплощением всего того, что ты так привык ненавидеть, мерзкого в своей раскрепощённой недостижимости. Ты хочешь сломать его красивую челюсть, избить до кровавых подтёков его лицо, до хруста - аккуратный нос, надругаться, изувечить, проникнуть грязными пальцами в рот, когда он будет отплёвываться кровью и держать за нижнюю челюсть, наблюдая со взволнованным удовлетворением, как вниз по подбородку и на пол капает кровавая слюна. Заплаканные глаза без линз, красные в белке и такие голубые, что совсем горящие светом у каймы суженного зрачка, будут смотреть обиженно, боязливо, просяще и всё равно ненавистно-гордо, но конечно, он поймёт, за что ты его так. Ты прекрасно знаешь, и он прекрасно знает - ты не Олег. Ты можешь взять его только так.