***
Дверной молоток застучал по мертвенной тишине дома: после написания очередной работы Эрик обычно отдыхал много месяцев и часто погружался в полную тишину, отдыхая от звуков музыкальных инструментов, особенно — органа. Неохотно прервав чтение и встав с тахты, Эрик прошёл в прихожую и открыл дверь, пропуская Перса. Только он и мог сюда заглянуть, поскольку особняк Эрика был окружён живым лабиринтом, из которого только он да Дарога знали выход. И хоть Эрик принимал Перса в своей передней гостиной, он никогда не пускал его дальше: остальные комнаты были скрыты от него, поскольку Эрик очень ценил своё уединение и вынужденно нарушал его лишь для встреч с агентом (другом Эрик Перса никогда не называл, что было вполне в духе его нелюдимой натуры). Дарога никогда не приходил без письменного уведомления — потому что без оного его бы никто и не пустил даже на порог, так что Эрик ожидал его, хотя и показывал теперь всем видом, как ему докучает этот визит. — Что, всё-таки, случилось? — спросил он, усаживаясь в кресло. — Я пришёл поговорить о премьере «Пигмалиона». — Что такое? Её всё-таки отказались ставить? — хмыкнул Эрик. Его работы часто отличались смелым подходом и передовыми идеями, что в музыке, что в постановке, и это иногда сильно смущало и нервировало цензоров, которые так и норовили, вопреки желанию создателя, немного «сгладить углы». — Вовсе нет, но… видишь ли, роль Галатеи будет исполнять другая… м-м… певица. — Как? Не мадемуазель Деламар? И почему я не знаю об изменениях? Давно они вступили в силу? Ведь премьера вот-вот состоится! — Дело в том, что возникли обстоятельства непреодолимого характера. Мсье Карье умер. — Умер? Как печально, он был едва ли не единственным, кто что-то смыслил в высоком искусстве, — в его голосе звучала досада. Мсье Карье был директором Оперы с самого её открытия, и именно он, в паре с Персом, отстаивал требование Эрика ничего не менять в его постановках. — Это и впрямь очень печально, я должен буду прервать свой отдых и написать по нему реквием, но, Дарога, я совсем не понимаю, как это связано с заменой мадемуазель Деламар на… кого? — Ла Карлотту Джудичелли. — Ради всего святого, Дарога, объясни же, что происходит! Деламар — техничная, чувственная, хоть и немного пустоватая, но всё же лучший вариант, который можно было найти. Я ведь сам выбирал! Так какого…! — Так вышло, что место мсье Карье давно было, если можно так выразиться, «забронировано» неким мсье Джудичелли, бароном и меценатом, который выкупил кресло директора. — И он, конечно, притащил с собой свою голосистую жёнушку! — Эрик всплеснул руками. — Именно так, — печально кивнул Перс. — Скорее всего, это было именно её желание — купить Оперу. О ней хорошо известно за пределами Парижа, но ей, судя по всему, этого мало. Решила покорять столицу. — Какой ужас! И как она собралась его покорить, если премьера состоится через несколько дней?! — Эрик раздражался всё больше и нервно щипал край пледа, которым было укрыто кресло. — Она утверждает, что справится. — Катастрофа! — Возможно, тебе это покажется безумным, но, Эрик, нам следует посетить премьеру и самим проверить, что из этого выйдет. В конце концов, я бессилен перед мсье Джудичелли. Он слишком богат. Только публика сможет повлиять на то, станет Карлотта примадонной или же нет. — Публика! — Эрик откинул голову и рассмеялся. — Публика! Болваны, что собираются в опере только ради того, чтобы посудачить и создать видимость доморощенных интеллигентов! Да эта публика примет любую Карлотту в свои объятия и будет слепо раболепствовать! — И тем не менее, эта же публика высоко ценит твою музыку, — резонно заметил Перс, заставив Эрика презрительно фыркнуть. — Что ж, ладно. Посмотрим, что можно с этим сделать, — загадочно произнёс он. Перс с опаской поглядел на Эрика. — В конце концов, её всегда можно убить. — Эрик! — Шучу! — отмахнулся Эрик, но выглядел он так, словно капризному ребёнку запретили провернуть какую-нибудь шалость. Когда Перс ушёл, Эрик тут же сел за реквием. Нужно было воздать должное старому директору, который ценил и уважал его искусство. И, хоть нервы его были расстроены до невозможности, музыка всё-таки заиграла, разлилась по залу, отражаясь от стен. Перс прав — зачем рубить с плеча? Быть может, всё не так плохо. В конце концов, если на премьере Карлотту ждёт провал, у него будет весомая причина отправить разгневанное письмо и пригрозить лишить Оперу Гарнье своих произведений. А если всё же это не сработает, то незваную певичку и впрямь можно будет убить. Ну, или хотя бы припугнуть, чтоб неповадно было.Вступление. Анонимный маэстро, или немного о жизни Эрика
28 мая 2022 г. в 21:16
Эрик не был обычным человеком. В нём вообще практически отсутствовали черты обычного человека. Можно сказать, их не было вовсе. Дело в том, что с самого рождения жизнь Эрика приказала быть феноменальной — в не самом хорошем смысле. Он родился мёртвым — вернее сказать, выглядел, как мёртвый, но при этом дышал, кричал и шевелил тонкими крючковатыми конечностями. Вид новорожденного не мог не ужаснуть его мать: из её чрева извлекли монстра, который походил на живой труп, а не на человеческое дитя. И даже когда его отмыли от крови и завернули в пелёнки, лучше это существо выглядеть не стало: нос по-прежнему отсутствовал, глаза словно светились из глубоких впадин, а кожа была серой, жёсткой и безжизненной. И плакал младенец так страшно, так отчаянно-несчастно, словно понимал, какая судьба ему уготована.
При таких вводных данных очевидно, что с самого начала Эрик не мог претендовать на то, чтобы быть и жить, как все. Его стыдились показывать родственникам — и не показывали; отец, строитель-подрядчик, не желал признавать его своим сыном; безутешная мать боялась брать его на руки. Сам же Эрик понял, что особенный, когда получил свою первую маску — в возрасте, когда не выходить из дома и не показываться на белый свет было уже невозможно.
Уже в отчем доме Эрик научился скрываться и быть незаметным для других, потому что только так порой можно было спастись от отцовской жестокости. В родном месте его ничего не держало, кроме матери, которая хоть и боялась собственного сына, но которую он всё же любил. Когда же матери не стало, а произошло это, когда он был ещё мальчиком, Эрик сбежал. И продолжал бежать и прятаться ещё очень долгое время: сначала он попал к балаганщику, потом был продан цыганам, затем — в Персию, шаху, от которого в конечном итоге тоже бежал, чтобы попасть к ещё одному, уже османскому шаху и сбежать и от него. От матери он научился музыке, от отца — проектировать и строить, балаганщик и цыгане научили его хитрости и обману, жизнь в восточных дворцах позволила ему изучать различные искусства, в том числе продолжить развивать тягу к музыке, а также применять свою природную смекалку: маленькая султанша была женщиной крайне капризной и развлечь её было крайне трудно — одному Эрику удавалось это. Развлекал он её просто — убивая. Искусно, необычно и интересно, так, что у султанши аж дух иной раз захватывало. Если чему его и обучили в детстве достаточно хорошо — так это жестокости, и в ней он не знал меры.
Но, как было сказано, и пребывание в Персии, и в Стамбуле окончилось для Эрика бегством. Шахи бывают крайне мнительны, когда речь заходит о доверии. Ведь, например, доверять строителю, который спроектировал и построил огромный дворец с невообразимым количеством ловушек, потайных ходов и люков — немыслимо. Проще выколоть ему глаза, а ещё лучше — умертвить. Тогда талантливый творец не сможет выдать тайны своих творений. Но Эрику не очень-то хотелось лишаться зрения или жизни — не в первый, не во второй раз. Хоть жизнь эта была не слишком ему мила, всё же в его голове роилось столько идей, целей, планов, требующих реализации, что позволить какому-то шаху убить себя было невозможно. Поэтому он бежал. Впрочем, ему ведь было не привыкать.
А бежать ему помогал Дарога, начальник государственной полиции, или попросту Перс, который, вообще-то, и должен был убить его, но вместо этого решил лишиться места при шахском дворе, звания, содержания (за исключением скромного месячного жалованья на правах члена шахской семьи), имущества и права жить в родной стране. Что ж — хоть не жизни. Судьба зачем-то свела их, рассудил Перс, и — хотя он ужасался всех тех вещей, что творил в Персии Эрик — видимо, на то были очень веские причины, так что в конечном итоге они оба, не считая слуги Перса Дариуса, осели в Париже. Эрик не очень-то был доволен таким компаньонством, но достаточно скоро понял, что в этой дружбе есть свои плюсы.
Перс был его проводником во внешний мир, поскольку импозантный иностранец с забавным акцентом и восточными манерами имеет шансы очаровать людей куда как больше, чем несчастный урод, скрывающийся под маской. В начале жизни во Франции они были очень стеснены в средствах. Эрик стал работать строителем-подрядчиком (как иронично!) и добился немалых успехов на этом поприще, прежде чем попасть в команду Гарнье, архитектора, воздвигавшего в те года оперу. В свободное время Эрик без конца музицировал в небольшой квартире Перса и был причиной постоянных мигреней Дариуса — тот был человеком примитивным и в музыке, какой бы гениальной она ни была, слышал лишь какофонию разрозненных звуков. А музыка Эрика и впрямь была гениальной. И если Дариус этого не понимал, то понимал Перс. Ещё в Мазендеране Эрик пытался развлечь юную султаншу, играя, но той быстро наскучили его мелодии, пусть даже он виртуозно их импровизировал и уводил их в любое направление, какое она указывала. Благо, Эрику дозволялось посещать дворцовую библиотеку и музицировать в свободное время, так что он не растерял ни капли своего таланта и, более того, сумел его приумножить благодаря обширному самообразованию. Впрочем, наверно, даже если бы ему было запрещено прикасаться к любому инструменту и даже петь — он бы всё равно сохранил музыку внутри себя. В общем и целом, Эрик был талантливейшим музыкантом, что по восточным, что по европейским меркам, и Дарога знал, что не должен позволить ему поселиться в подвалах Оперы, хотя Эрик очень к этому стремился. Вместо этого он предложил Эрику попробовать продать несколько своих произведений, небольших пьес, и хоть перспектива того, что его музыку будут исполнять в весьма сомнительных заведениях, сильно претила ему, всё же он согласился после некоторых уговоров, ведь можно было выручить хоть какие-то деньги. А там, добавил Дарога, может статься, будущие гонорары можно будет использовать для постройки собственного дома и уж там вволю настроить разных ходов и подземных убежищ, раз ему это так нравится — и не бояться быть когда-либо раскрытым.
Эрик довольно скоро оценил идею Перса по достоинству. Продажа произведений действительно принесла ему успех, и вскоре после открытия Опера Гарнье получила посылку, в которой находились ноты и либретто для спектакля от уже именитого, но анонимного композитора — Реинманда Эюсташа Башелье. Придумывая этот псевдоним, Эрик стремился сделать его как можно более вычурным и нелепым, таким, чтобы трудно было выговорить, но невозможно не запомнить. Он и своё-то имя — Эрик, тоже придумал, но оно было чем-то слишком личным, да к тому же слишком ему нравилось, чтобы оглашать его публике. И так Реинманд Эюсташ Башелье стал одним из самых востребованных композиторов Парижа, а Эрик мог, сохраняя своё инкогнито, жить обособленно от всего мира и при этом открывать ему своё творчество. А Перс, как было упомянуто, стал его физической ниточкой в этот мир — стал его агентом и решал все вопросы, которые нельзя было решить письмами и записками.
Эрик не посещал балов, званых ужинов, вечеров, собраний — он приезжал лишь на премьеры своих спектаклей в Оперу Гарнье, занимая ложу номер пять, скрытую от чужих глаз, и наслаждался своим триумфом. И пусть зрители аплодировали не лично ему, они всё же рукоплескали его творениям, а это почти то же самое, что и получать похвалы самому себе. О нём писали в газетах, о нём говорили в гостиных лучших домов, им восхищались, ему подражали. Его спектакли не сходили со сцены весь сезон. Они отличались грандиозностью декораций, глубоким смыслом, новаторской музыкой и захватывающим сюжетом, который, основываясь на классических и известных произведениях, всё же часто был интерпретирован совершенно неожиданным образом. Люди были увлечены таинственным композитором, который присылает свои оперы по почте, сопровождая их письменными инструкциями и рекомендациями. Люди гадали, почему он скрывается, что заставляет его играть с ними: желание подразнить публику или эксцентричная прихоть какого-нибудь знатного графа, которые решил потешить своё самолюбие? О, если бы они узнали правду — они бы так огорчились — не без улыбки думал Эрик порой.
Что касается женского внимания, этого в жизни Эрика было в достатке. Правда, конечно, опосредованно. Огонь в камине его гостиной неизменно кормился письмами экзальтированных поклонниц, признающихся в любви, молящих о встрече. Трогала ли их его музыка? Отнюдь. Их манил ореол загадочности и мистерии, образовавшийся вокруг маэстро, который хоть и создавал чарующие, прекрасные мелодии, всё же был больше всего привлекателен именно тем, что открывал миру лишь своё искусство, но не личность. Это-то и интриговало, будоражило, влекло неокрепшие девичьи, а иногда вполне взрослые женские умы.
Впрочем, не только девицы не были способны по достоинству оценить его произведения. Большая часть оперной публики не понимала их. Работая в своём просторном и роскошном, но тёмном доме, где занавески на окнах никогда не поднимались, Эрик вкладывал в свою музыку всю боль, всё отчаяние своей жизни. Благодаря ей он оплакивал свою судьбу, рассказывал свою историю, облекал свои мечты в форму, наконец, только благодаря ей получал от людей то, что не смог бы получить ни при каких других обстоятельствах — признание, принятие, ощущение, будто бы он может быть таким же, как остальные. Но он ведь не мог. Ни за что бы не смог. И это, каким бы успешным он ни был, так или иначе отравляло его душу. Конечно, изначально он планировал устроиться в подземельях Оперы и навсегда там остаться, словно в могиле, конечно, он и не рассчитывал, что сможет ведать миру о своих печалях, пусть даже мир этот их не понимал и оттого им не сочувствовал. Конечно, жизнь могла сложиться совсем по-другому. И всё же он был одинок. Его музыка, его успех, забавный, дурацкий псевдоним — всё это — та же маска, которая скрывала его лицо. Эрик знал, что если люди когда-нибудь узнают, кто скрывается за оболочкой, всё будет кончено. Он никогда не сможет явить миру себя настоящего. Его никогда не примут и не поймут. Люди даже не захотят поверить, что все эти произведения написал такой урод, живой труп, место которому в могиле. Они никогда не поверят. И Эрик никогда не выйдет наружу. Он заточён здесь, в этом мрачном особняке, который воздвиг сам и в котором никогда не бывает тепло. Он заточён здесь, а его музыка звучит далеко за этими стенами. И если уж это единственный способ почувствовать себя, хоть на мгновение, как все, то пусть так оно и остаётся.
Примечания: