The Hours Rise Up

Альтаир знает, что чувствует река. Ему известны и ее непрерывное движение, и неторопливый бег прочь от берега, к морю. Он знает, каково это бесконечно плыть по реке времени, не осознавая, что на самом деле оно давно уже вышло. А еще, он знает, как это, быть частью большого водоема, в то время как ты - всего лишь маленькая речка. Он точно так же поглощен временем, а оно идет, идет и идет... Даже сейчас, когда он скрывается за приоткрытой дверью и смотрит на сына своего друга, смотрит на своего сына, он чувствует это, чувствует, как его бесконечное количество раз бросает по волнам пресловутой реки времени - то вперед, то назад... Они нянчатся с ребенком другого ассасина под ослабевающими лучами солнца, падающими через высокие окна Масиафа. Тазим держит малыша на руках, покачивая, в то время как Дарим полулежит на широком подоконнике. Тазим тихо мурлычет старинную песню, медленную и нежную - это колыбельная, причудливо вплетенная в экзотический арабский диалект, что прекрасно знакома им с детства. И практически мгновенно, словно подчиняясь мелодии, очертания фигуры Тазима теряют свою четкость. Альтаир не может понять, безумие ли Яблока застилает глаза, или это слезы. Он больше не видит Тазима, покачивающегося в исчезающих золотистых лучах заходящего солнца, перед ним Малик. Малик, которого Альтаир знает — знал. Единственной рукой мужчина держит младенца, держит крошечного Дарима так близко к темным одеждам даи, и напевает низким, мягким голосом, а ребенок сонно кивает в ответ. Плетеные корзины на головах женщин. Рис и финики на завтрак. Ягненка подают на обед с хлебом. Отец вкушает его с хрустом. Малик прерывается, чтобы взглянуть на дверь, только теперь это не однорукий человек, качающий новорожденного сына Альтаира. Это снова Тазим, который Малик, который, все же, Тазим-с-двумя-руками, юный-Тазим, Тазим-почти-как-его-отец-но-совсем-не-отец. Эта мимолетная перемена причиняет Альтаиру боль, а Тазим, не ведая ни о чем, медленно поворачивается назад, к окну, к Дариму. «Плетеные корзины», поет он, «на головах женщин...» Дарим смотрит с любопытством, по-прежнему не замечая отца у двери. «Где ты выучил ее?» спрашивает он. Тазим продолжает напевать, покачивая малыша, который давно уже спит. «Мой отец», наконец, говорит он в ответ, опуская взгляд на цветок жизни в своих руках. Было нечто странно непривычное в том, чтобы держать ребенка, а не оружие, и Альтаир прекрасно знал подобное чувство. «Знаешь еще какую-нибудь?» голос Дарима кажется шутливо-дразнящим. Альтаир не видит, какое выражение нарисовано на лице сына, но уже знает, что оно, вероятней всего, скучающее и совершенно незаинтересованное. Тазим истинный сын своего отца. Он так похож на Малика, и, все же, совершенно не Малик. «А я и не знал, что тебе тоже нужна колыбельная» резко парирует Тазим, но наступившая тишина, даже сопровождаемая полу-ухмылкой Дарима, такая очевидная попытка вернуть голосу мягкость, который вновь сможет переплестись с песней. Тазим поет, и хотя это больше похоже на чтение нараспев, да и женщина, возможно, сделала бы мелодию лучше, но хрипотца в его голосе завораживает. Слова не похожи на время, которое, Альтаир чувствует, уверенно ускользает прочь. Слова просты, они коротки и мимолетны. Песня парит в самом воздухе комнаты, в то время как горы Масиафа гасят последние лучи солнца. И хотя он думает, что не совершил и половины того, что хотел совершить, к нему, наконец, приходит мучительное осознание того, что скоро и для него настанет время перейти в другой мир. Это будет временем, когда он передаст все знания, все труды своему сыну и сыну своего друга. Его сердце сжимается, но он верит, что Дарим и Тазим не оставят Масиаф. Он пережил всех тех, которых так и не долюбил, но, тем не менее, его сознание спокойно принимает случившееся.. его сумасшедшее сознание со все еще живущим в нем горем, со всеми иллюзиями Яблока. Он тоскует по теплой, смуглой коже брата, Малика, по запаху сандалового дерева и ладана, запутавшемуся в темных одеждах. Он тоскует по жене, ее мягкой коже и темным волосам, по строгости, с которой она выговаривала ему, по нежному дрожанию голоса, в то время как она говорила с их детьми. Он тоскует по Сефу, по светлым волосам мальчика, которые пахнут сеном, по задорному визгу и смеху, по размахиванию деревянным мечом и тихому ночному дыханию, пока он спит и видит свои детские сны. Голос Тазима постепенно перетекает в богатый, глубокий голос Малика, и в словах песни Альтаир слышит голос друга, манящий вернуться домой.