Быть солнцем

Ад был чёрен и холоден, несмотря на все эти штампы про адское пекло, котлы и прочее. Наверно, всё дело было в том, что это место было настолько забыто Творцом, что он просто забыл придумать здесь что-нибудь вроде солнца. Или же дело было в природе самого Кровлей, чья змеиная сущность находилась в вечном поиске тепла. На самом деле он не хотел вернуться снова в рай, обелить чернильность своих пёрышек и тому подобное, о чём, наверно, должен был он день и ночь напролёт думать по мнению того же Гавриила, чьи пронзительно-синие глаза были холодны, как льдистые вечные мерзлоты девятого круга. Он хотел, чёрт побери, просто погреться на солнышке, какового в аду, увы, не имелось. Когда спустя какое-то время Сатана вызвал его к себе с тем чтобы сказать нечто вроде «иди наверх и устрой там небольшую заварушку», Кровлей ухватился за возможность повидать бо… впрочем, неважно чей свет, и, обратившись в обсидианово-чёрного змея, с решимостью смертника (каким он не мог быть ввиду своего бессмертия оккультного существа) он устремился к выходу из ада. Кажется, это было первой хорошей вещью, которая случилась с ним уже после падения. Солнце было таким ослепительно ярким, что на какую-то долю мига змию показалось, что он ослеп, но немного привыкнув, он понял (как некогда поняла и Всевышняя), что свет хорош. Правда фраза «да будет свет» была бы в этой ситуации несколько неуместна, поэтому демон предпочёл благополучно смолчать. Вместо этого Кровлей решил наконец осмотреться, где же он оказался, собственно говоря. Это, очевидно, были не небеса (по крайней мере, не те небеса, которые он помнил, а измениться там могло многое, на самом деле), это было… что-то. Эдем, так, вроде, назывался последний Его проект, когда Она ещё создавала Адама — по образу и подобию своему. Кроули же на самом деле не видел в этом ни логики, ни смысла: бескрылые существа, не склонные ни к ангельской благодати, ни к демонической энергии, от Него имеющие лишь «искру» да «образ светлый». Особенно демона оскорбляло отсутствие у людей крыльев. — И это — верх твоего творения, Боже? — гневно вопрошал он у Всесоздателя ещё во времена своего бытия шестикрылым серафимом. Сам будущий демон гордился всеми своими шестью крыльями. И хоть после падения у него осталось лишь два крыла (остальные четыре сгорели в адском пламени, спасая своего владельца от неминуемой гибели), он никогда не уставал напоминать себе о том, что другие демоны лишились крыльев и вовсе. Хотя, говорили, бывший его коллега Гавриил все так же блистал в своей белоснежной шестикрылости… Теперь же Кровлей был в Эдеме, месте жительства (временном, конечно же) первых людей. И Эдем был… занятным местечком. Скинув с себя змеиную кожу, демон с наслаждением расправил плечи, отряхивая с перьев чёрные лепестки пепла, которого в аду было — как звёзд на небе. Последним, о чём ему хотелось думать, это о Гаврииле и о его заносчивом высокомерии, свойственном зачастую лицам вышестоящим, особенно среди ангелов, которые частенько (исходя из статистики, придуманной Кровлей лично) преступали границу ангельской добродетели в своём тщеславии относительно своей «чистоты». Зато змий не имел ничего против этого в самом деле чистого синего неба, приятной свежей зелени райского сада и, конечно, солнца, по которому он здорово соскучиться успел за всё то время, что он пробыл в Преисподней. — Ты тоже ангел? — прозвенел вдруг за его спиной чистый девичий голосок, заставив демона вздрогнуть от неожиданности. — Ангел? — обескураженно переспросил он у обладательницы чудесного тембра, которую, вроде, Евой именовали. — Откуда такие… хм… выводы?.. Смуглое лицо слегка порозовело от смущения (на самом деле, вплоть до этого момента Кровлей был твёрдо уверен в том, что такие оттенки алого смуглому лицу не могут быть свойственны, но, видимо, люди и правда были существами исключительными, раз умели делать такие интересные вещи), когда девушка перешла к пояснениям, при этом начав бурно жестикулировать своими тонкими руками, словно не зная куда их деть. — У ангелов — крылья, больши-и-ие! — на этих словах она развела руки в стороны, словно она сама была какой-то птицей, и это у неё пернатые два крыла, а не две руки было. — Они кудрявые, — здесь Кровлей сам провёл ладонью по волосам, с удивлением обнаружив, что волосы у него и правда вьются. — А ещё от них исходит… — Ева прикусила губу, пытаясь подобрать правильное слово. — Добро, вспомнила, от них исходит сила добра! В этот миг Кровлей поперхнулся воздухом. Добрый. Его назвали добрым. Нет. Не просто добрым — ангельски добрым. Он внимательно осмотрел свои чёрные одежды, поднёс кончик чёрного крыла к глазам, но ни намёка на белизну увидеть не смог. — А ты, наверно, самый главный ангел, да? — прервала его экзекуции дева, глядя на демона, как на явление Всевышнего к детям своим. — И почему ты так решила? — Ну, — Ева нахмурилась. — Тот был другой… — И кто такой этот тот? — язвительно поинтересовался у неё змий, уже начинающий понемногу понимать в чем будет заключаться та самая «заварушка». — Ну такой, — Ева небрежно махнула рукой. — С этим, как его, мечом огненным. Все стоит у ворот да сторожит, а отчего и от кого их сторожить?.. Ева была… любознательной. Она просто… задавала вопросы, и Кровлей понимал её, как никто другой. В центре рая стояло Древо Познания Добра и Зла, и это было делом времени, когда Еву заинтересует и этот вопрос. Нужно было лишь подождать, а уж ждать Кровлей был мастер. *** Ожидание… затянулось. Ева должна была съесть это чертово яблоко с Древа Познания, Кровлей прекрасно это знал, но вот беда: сам он не имел ничего против того, чтобы всё оставалось, как было. По крайней мере скучать у него точно времени не было. Если в любопытстве Евы Кровлей, мягко говоря, разочаровался, то вот ангел, обнаруженный им во время одной из его прогулок по саду, превзошёл все его ожидания. — Мы точно нигде раньше не встречались? — прищурившись с лукавством или же (что было более вероятно) на солнце, уже в сотый раз, наверно, спрашивал у ангела демон. — Нет, Кровлей, я уверен, что мы никогда раньше не встречались, — улыбаясь отвечал белокрылый, чья улыбка была ярче самого солнца. — Если бы мы были знакомы, то я тебя уж точно не забыл бы… Кровлей на такие речи улыбался только. Какая детская посредственность, какая чистота — такой чистоты и рай не достоин! И всё же… всё же что-то ему подсказывало, что этого ангела он не впервые видит. Иногда ему хотелось сотворить какую-то глупость (например, предложить Азирафаэлю, стражу восточных врат, отведать яблока — вот уж кто бы по достоинству оценил это наслаждение для любого гурмана!), но в самый последний момент что-то останавливало его, и навязчивая мысль набатом стучала по вискам: «Ангел не должен пасть!» Азирафаэль был тёплым и уютным, как солнышко, по которому Кровлей давно уже истосковаться успел. И он грелся в лучистом сиянии, ровно исходившем от этого эфирного чуда. — Я думаю, что сменю когда-нибудь это дурацкое имя, — говорит он своему ангелу в очередной недождливый и безветренный день. — А то, чай, не бес я какой низкосортный, а самый, что ни на есть демон, достойный иметь имя и посолиднее… Зира, привыкший к экспрессии и излишней эмоциональности своего нового друга знакомого лишь улыбается его немножко, но простительно, горделивым речам, в тайне восхищаясь такой непокорностью и стремлением к свободе, хоть и номинальной. — А мне нравится, — прерывает всё же эфирный демона. — Ну, имя, я имею в виду. И змеи, они такие милые и… ползучие, ты не подумай ничего… Наверно, ангел не понимает, что есть милый. Змеи, например, и находиться в одном предложении с его ангелом права никакого не имеют. Ну серьезно, разве можно устоять перед этими невинными золотыми кудряшками и доверчивым взглядом небесно-голубых глаз? Кровлею нравится внимание ангела, ему нравится и этот румянец смущения на этих бледных щеках эфирного существа. Ему нравится и благосклонность Азирафаэля — ангелу даже имя его не кажется омерзительным. Если он все же изменит имя, то звучать оно должно будет как-то похоже на старое… Например, Кроули. *** Неизбежное можно откладывать очень долго, Кровлей даже специалист в этом в некотором роде. Однако даже такому незаурядному демону, как ему не удаётся сделать ожидание вечным, и этот момент настаёт. Ева находит Древо, и у Евы возникают вопросы. — То есть, если я вкушу плод от древа, я познаю разницу между добром и злом? — спрашивает она, и от возбуждения её щеки покрывает нежный румянец, почти не различимый на смуглой коже. — Ага, именно, — кивает Кровлей несколько отстранённо; ему определенно не нравится то русло, в которое зашёл их разговор. — И это — грех? — И это грех, — вздохнув, подтверждает демон, надеясь, что в этот раз любознательность девушки даст сбой и она ограничится одним лишь знанием о существовании возможности познания, отложив сам процесс познания на срок такой неопределенный, чтобы он, желательно, никогда и не настал. Он думает о ангеле, о его синих-синих глазах, смешных кудряшках, вечно падающих на лоб с небольшой морщинкой — Азирафаэль часто хмурится, когда думает, и думает он тоже частенько в последнее время, кажется. Вина за это частично и на Кровлей, но демон ни капельки не чувствует себя виноватым (по крайней мере, относительно данного аспекта). Он думает о том, что ангел слишком для него хорош, о том, что такие порочные твари, как Кровлей, и сметь не должны думать о столь прекрасных созданиях, как его Азирафаэль… Он его не простит. Не простит за то, что он пришёл и разрушил эту маленькую идиллию, потревожил покой прекрасного Эдема — камнем упал в прозрачность светлого озера, неизбежно оставив круги на воде. Азирафаэль — тот, кто охранял этот рай, Кровлей — тот, кто все разрушил… Ангел не простит его… Он уже не видит, как вкушает от древа Ева — глупая любопытная девочка — как даёт она вкусить и мужу своему, как их обоих прошивает осознание, как они прячутся от глаз своей матери, потому что запятнаны греховным знанием. Потому что знают отныне истинное предназначение наготы тела, как и знают непреложную истину: нагота должна быть сокрыта от чужих глаз… Кровлей не видит этого всего и многого другого, да ему и не нужно все это видеть — он чувствует это всеми фибрами своей гнилой и черной души. И как же ему плохо от осознания того, в какую бездну столкнул он этих несчастных детей. Ангел не простит его, он и не обязан его прощать — они едва знакомы, да он сам и демон вовсе: такие — заведомо прощения недостойны, иначе и ада бы не было. Ангел не простит его, но глупая мысль раненой птахой бьется о стены пылающего разума: «Не покидай меня!» *** Он стоит на стене Эдема и холодный ветер нещадно хлестает его по лицу. «Так мне и надо», — безжалостно думает Кровлей. Когда за его спиной раздаются едва различимые шаги, демон старается не думать о том, что за всем этим последует. Он вообще в последнее время предпочитает не думать. Это Азирафаэль. Он по особому сегодня задумчив и даже как бы печален. Голубые глаза глядят в какие-то необозримые и далёкие дали, а пухлые словно девичьи губы сжаты до одной узкой полоски — будто проволокой железной сшиты. Ангел молчит, и у Кровлея нету и малейшего желания нарушать тишину, повисшую между ними. — Не смешная шутка вышла, — произносит наконец Кровлей, оттягивая каждое слово. — Прости, что? — словно от сна глубокого очнувшись, переспрашивает ангел. — Ну… дерево, в самом центре Эдема, запретное древо. Ей бы ещё табличку на него прикрепить, крупными буквами подписать «НЕ ТРОГАТЬ», — пояснил демон. — Но откуда Ей было знать… — растерянно прошептал Азирафаэль. — Действительно, — кивает в ответ демон не без сарказма. — И откуда Ей было знать. Они снова молчат, словно и не было всего времени, совместно проведённого в райских садах. Словно бы и не знали друг друга никогда вовсе, хотя очевидно, что это не так. — Это я искусил её, — незнамо зачем сознается демон, и замирает в ожидании упреков. Ангел молчит. Смотрит куда-то мимо, совершенно потерявшийся в своих мыслях. — Меня вот что беспокоит, — произносит вскоре он, будто и не слышав последней фразы Кровлея. — Я ведь меч им отдал свой… — Меч? — выхватив суть высказывания, переспрашивает демон. — Уж не тот ли огненный клинок, который тебе доверили, как стражу Восточных Врат? — Ага, — не отрицая, отвечает ангел. — Он самый. Просто, понимаешь ли, холод, голод, дикие звери там… Да ещё и Ева… она ведь ребёнка ждёт. Ангел словно оправдывает свою милостыню в отношении первых людей, в то время, как вытурили их из Эдема исключительно по вине демона, перед которым этот святоша ещё и кается — вот ведь чего удумал! Кровлей глаза бы широко раскрыл от изумления, когда было бы куда их шире открывать. Светлый, чистый, излучающий благодать ангел стоит и извиняется перед ним — демоном, давным давно скатившимися по наклонной в самое адово пекло. Как смешно, как странно… — Забавно бы вышло, если бы вдруг оказалось, что я, демон, совершил бы доброе дело, в то время, как ты, ангел — плохое, — усмехнувшись подмечает Кровлей. Азирафаэль смеется за ним следом, но тут же умолкает: — Нет, не забавно. Это было бы просто не правильно. Я ангел, ты — демон. Это в природе у нас заложено, если ты понимаешь, о чем я… Кровлей лишь плечами неопределенно пожимает: в природе, как же! Исходя из этой самой природы, существование демонов самое большое в ней противоречие, ведь по природе своей демоны — бывшие ангелы, когда ангелы и демоны, меж тем, полные противоположности. «Две стороны одной медали», — фыркает Кровлей. На небе собираются грозовые тучи, и первые капли дождя барабанят уж по мягкой траве райского сада. Когда ангел расправляет своё крыло над головой Кровлея, демон тщетно пытается убедить себя, что это ничего не значит. Если ангел — свет, то демон — глупый мотылёк, который летит на свет, губительный для него. *** Тогда, в Эдеме, всё только начиналось. Эти разговоры ни о чём, невинные и совершенно нелепые шутки, размышления вслух и про себя, в такой уютной, дружественной тишине… Они тогда познавали друг друга, как что-то неизведанное и совершенно новое, но осознание, осознание-то! Осознание ведь не сразу пришло… Кроули не вспомнил бы сразу (или даже вовсе), спроси его, когда он понял, как важен для него ангел. Когда? Чёрт его знает! Они вместе ютились в одной из нелепых и тесных каморок ковчега, держались за руки, как за последний оплот надежды, взирая на распятие сына Божьего. Падение Римской Империи, Средневековье (о, как же Кроули ненавидел этот мерзкий четырнадцатый век, смердящий и нечистоплотный, стоит вспомнить лишь эти вечно грязные и совершенно несуразные доспехи…), Возрождение, Новое Время и новые открытия, сделавшие жизнь значительно комфортнее и приятней… Нет, их дружба началась еще тогда, на Восточной Стене Эдема, когда ангел так предусмотрительно поднял своё белоснежное крыло над головой демона, осознание же пришло отнюдь нескоро, если ещё и тот факт учитывать, что Азирафаэль до последнего отпирался, называя их отношения так сухо и по-деловому «взаимовыгодным сотрудничеством». На самом деле для осознания потребовалась целая почти настоящая смерть и маленькая бутафория Армагеддона — ну, что за мелочи, в самом деле! Однако, то были отнюдь не мелочи, когда букинистический магазинчик полыхал чуть ли не адским пламенем, а Азирафаэля нигде не было видно, да ещё и не откликался этот блаженный (ну не сволочь ли, а?). Кроули тогда впервые за всю свою многотысячелетнюю жизнь… нет, не плакал, как барышня кисейная, а рыдал, как мать над могилой сына или как вдова у тела умершего мужа. Впрочем, Кроули тогда и вправду был почти вдовец. Горел магазин, а Кроули казалось, это душа его пылает, и никак уняться сей огнь не может. Он бы и сгорел пожалуй. Кажется, тогда он впервые за все эти десятки веков молиться начал, надеясь, как никогда на услышанность его молитв, впрочем всё чаще переходящих в пылкую, почти интимную мольбу: «Не покидай меня, любовь моя… не покидай меня»… *** Не покидай меня!.. Кроули просыпается среди ночи в холодном поту, шарит в замешательстве рукой рядом с собой и — не находит! — Дорогой, я здесь, — успокаивающе-примирительно раздаётся Азирафаэль со стороны письменного стола. Очевидно, ангел опять зачитался своими любимыми шекспировскими трагедиями и даже не ложился ещё. — Тебе снова кошмар приснился, душа моя? Всё хорошо? В голосе ангела — искреннее беспокойство о своём самом близком друге, наиценнейшем существе среди всех прочих. Он мягко и бесшумно поднимается со стула, не забыв заложить книгу на недочитанном месте, подходит к кровати, где на смятых простынях лежит Кроули и запечатлевает на лбу демона целомудренный поцелуй, вкладывая в него всю свою заботу и любовь. Любовь… Ещё лет десять назад, демон в лицо рассмеялся бы тому дураку, который осмелился бы заявить ему что-то о чувствах ангела в отношении к нему, но теперь, теперь контекст его действий слишком очевиден. Ангел совсем не скрывает своего трепетного отношения к одному рыжему демону, ставшему неотъемлемой частью его жизни, и, как думается самому демону, раньше они просто оба были и слепцами и глупцами, не способными разобрать своих эмоций… Как же все переменилось нынче!.. Добродушно усмехнувшись, Энтони отстраняется от своего ангела, но лишь для того, чтобы после впиться в желанные губы со всей страстью и напористостью, на какие он только способен. — Да, — отвечает Кроули, хоть и с некоторым опозданием. — Теперь все хорошо. Надпись на обложке книги «Благие знамения» не оставляет им более никакого другого выхода, кроме как ждать и надеяться на лучшее… Впрочем, зачем ждать, когда все, что нужно для полноты их счастья — здесь, рядом?.. Кроули улыбается, словно довольный кот. Его солнце в его ладонях, и для сомнений больше нет места… Ангел лишь удобней устраивается в объятьях любимого, как в самом подходящем для него месте (что, по правде говоря, не далеко от истины), кошмары ночи тают, как растаяли когда-то и последние баррикады недосказанностей между ними: теперь всё будет хорошо…