Яблочная шарлотка и ромашки

      — …Спасибо, что согласились ответить на наши вопросы. Эта информация будет крайне полезна для статьи, над которой мы с моей коллегой упорно работаем. Люди обязаны знать правду, вы так не считаете? — Лоуренс растянул уголки губ в обаятельной улыбке, идеальной и широкой настолько, что она бы подошла для обложки какой-нибудь популярной газеты. — Уверены, что ничего не упустили? Может, хотите что-нибудь добавить?       Женщина средних лет, у которой так упорно брали интервью, лишь лениво махнула сухой рукой, скорчив лицо так, словно редьку проглотила; обольстительная улыбочка Баркли не произвела на неё абсолютно никакого впечатления, поэтому она, не прощаясь, закрыла дверь собственного дома прямо перед его носом. Лоуренс позволил себе усталый вздох, расслабил спину и ссутулился, безнадёжно теряя ровную осанку, превратившись из самоуверенного журналиста в обычного мужчину, уставшего от рабочей рутины; он уставился критичным взглядом на заметки в своих руках, смиряясь с тем, что многие бельгийцы напрочь отказываются давать хоть какую-либо информацию, слишком напуганные тем, что немецкие солдаты могут наказать за «клевету».       Материала для статьи всё ещё было ничтожно мало, но прогресс намечался, главное — не сбавлять темп. Они с Теодорой выбрали довольно опасную, неоднозначную, но важную тему, и писали о том, что многих солдат принуждают под запугиванием — смертью, концлагерями, угрозами семье — выполнять всякого рода военные преступления, но несмотря на это, находятся те, кто пытается бороться с системой и помогать мирным, рискуя своим благополучием. У одной из таких граждан Лоуренс и Теодора взяли интервью: тётушка отличалась крайне сварливым характером и была не слишком разговорчивой, но поведала о том, как на днях один из «не самых отвратительных» немцев вернул ей украденный фамильный медальон.       — Держу пари, это наш Фридрих. Описание «взгляд у него был, как у перепуганного оленёнка, когда медальон мой отдавал» вполне подходит, а ты как думаешь? — усмехнулся Лоуренс, обращаясь к своей подозрительно притихшей коллеге. — М? Тео? — заметив, что Теодора совсем его не слушает, а смотрит куда-то вдаль, мужчина проследил за её взглядом, пытаясь понять, на что она так сильно сосредоточилась.       Недалеко от них прогуливались — помяни чёрта? Или, скорее, ангела? — Фридрих и Курт, видимо, совместно патрулируя улицы, но они явно общались не о работе, а о чём-то отвлечённом, даже личном, судя по их чутким улыбкам: быть может, вспоминали прошлое или делились фактами из жизни, чтобы лучше узнать друг друга. Теодора провожала их пристальным, излишне внимательным взглядом, не обращая внимания на Лоуренса, который, воспользовавшись её рассеянностью, заглянул женщине в блокнот — вместо ожидаемых заметок об интервью он увидел сомнительный список вещей: сладости, поэзия, кошки… Что это?       — Лоуренс! — Теодора неодобрительно фыркнула и несильно стукнула мужчину блокнотом по кудрявой, не в меру любопытной (и назойливой!) голове; не всерьёз, конечно, а по-дружески, просто чтобы выказать максимальную степень своего недовольства. — Что ты себе позволяешь?       — Просто хочу убедиться, что не одному мне небезразлична судьба нашей статьи, — мужчина приподнял ладони в шуточном сдающемся жесте. — Ты же знаешь, Тео. Мы, журналисты, очень любопытные и иногда можем сунуть свой нос туда, куда не следует, однако, — он осторожно кивнул в сторону её записей. — Раз уж я сунул, расскажешь мне, зачем тебе сладости, поэзия и… Кошки? Может, это какой-то шифр?       Женщина вспыхнула, стыдливо отвела взгляд и скрестила руки на груди, стараясь эмоционально закрыться. Она не ожидала, что её так по-дурацкому поймают — была же уверена, что у неё всё под контролем, и Лоуренс никогда не узнает о том, что параллельно со статьёй она пишет нечто… Другое! Тоже важное, но в ином плане. Мужчина продолжал пытливо смотреть на неё в нетерпеливом ожидании, но Тео не спешила делиться, слишком уж смущённая ситуацией. Стоит ли ему доверить свои секреты?       Не желая трепаться об этом посреди улицы, Теодора схватила его под руку и потянула в сторону уединённого тенистого местечка.       — Ладно, — начала она. — Знаю, это прозвучит странно, я сама не до конца верю, что ввязалась во всё это, но… Кажется… — Теодора собралась с духом, выпалив чуть ли не на одном дыхании. — В общем, кажется, мы с кое-каким парнем ввязались в неофициальную схватку за сердце Фридриха, а то, что ты увидел, всего лишь список вещей, которые ему предположительно нравятся.       Лоуренс застыл на месте, сначала наивно подумав, что ему послышалось, или что Теодора Эйвери решила сменить профессию журналиста на комика и неудачно пошутить, но, судя по её молящему о помощи взгляду — она вполне серьёзно; он, что, попал в какую-то параллельную вселенную? Ему довелось видеть много пьес средней паршивости, тривиальных и предсказуемых, в которых два парня борются за внимание девушки, но чтобы девушка и парень боролись за внимание… Другого парня? По законам жанра — это Теодора должна метаться меж двух огней, в бесконечных попытках выбрать себе того самого, а не… Фридрих. Между ней и… Каким ещё, чёрт возьми, парнем? Что происходит? Из длительного ступора Лоуренса вывел тоскливый голос Теодоры:       — Что мне делать, Лоуренс? — женщина страдальчески спрятала лицо в ладонях. — Я никогда не попадала в такие абсурдные ситуации, но ничего не могу поделать со своими чувствами. Мало того, что Фридрих — немецкий солдат, так ещё и… Не одной мне он приглянулся! — она запнулась, смерив беспомощным взглядом собственные записи, но не рабочие, а те самые, «личные», словно они могли ответить на все её вопросы. — Я даже не знаю, как надо действовать. Мне никогда не доводилось заниматься чем-то подобным. Как я могу его поразить? Ты, как мужчина, можешь мне объяснить? Что бы тебе понравилось?       Наверное, не стоит удивляться тому, что Теодоре Эйвери — безрассудной и опрометчивой — совсем плевать на то, что предметом своего воздыхания она выбрала немецкого оккупанта? Впрочем, робкому Фридриху такая кровожадная роль совсем не подходила… Лоуренс всё-таки отвечает:       — Ну, во-первых, Теодора, у нас с Фридрихом несколько разные характеры, то, что понравится мне, может не сильно впечатлить его, к тому же… Может, ему больше нравятся подарки, которые принято дарить женщинам? — спросил Лоуренс, аккуратно нащупывая почву, отчего Теодора смерила его непонимающим взглядом. — Ну, знаешь. Цветы, например? Он выглядит как человек, которому понравится букетик каких-нибудь полевых цветов, скажем, ромашек. Меня бы подобный подарок… Вероятно, оскорбил.       — Почему? Лоуренс Баркли не любит цветы? — усмехнулась Теодора, а сама подумала, насколько же их мир погряз в стереотипах, настолько, что безобидные цветы теперь считаются чем-то сугубо «женским», и мужчинам ни за что на свете не понравятся — ни весенние тюльпаны, ни лиловые ирисы, ни пушистые розы — не примут, никогда, ни за что на свете не примут, тем более от женщины, посчитают за личное оскорбление, а не за желание сделать приятно.       Мужчины шугаются от всего «женского», как от чумы, считают себя выше этого, образованнее, окидывают снисходительным взглядом всякий раз, когда преподносят подарки. Все бывшие любовники Теодоры словно делали одолжение, когда хотели ей что-то подарить; их покровительственные улыбки вызывали тошноту и жгучее желание запихать очередную вельветовую коробочку с ожерельем в их глотки, чтоб не повадно было. Фридрих, однако, был далёк от всех этих стереотипов: добрый, нежный, внимательный, чистой души человек, который никогда не посчитает Теодору хуже лишь из-за её половой принадлежности. Ей нравилось, что для него она была, в первую очередь, личностью, а уже потом — женщиной. …Да, ему бы определённо понравились цветы, но ей не хотелось быть банальной.       — Цветы — это, конечно, очаровательно, но так скучно, — всплеснула руками Тео, недовольно поджав губы. — И мне кажется, делить подарки на «женские» и «мужские» — вопиющая ограниченность, мистер Баркли. Скажем так, не всем женщинам нравится кухонная утварь и бижутерия, но им приходится принимать подарки, потому что отказывать невежливо. Как и не всем мужчинам нравятся наручные часы или запонки.       Лоуренс по-доброму усмехнулся, наблюдая за тем, с каким искренним возмущением его дражайшая подруга жестикулирует, то и дело убирая с лица мешающую прядь кудрявых волос, а её дымчато-серые глаза горят огнём социальной несправедливости, когда она рассуждает на тему подарков для женщин и мужчин; на какой-то миг ему даже самому захотелось получить букет пионов — а что? Они красивые и пахнут изумительно!       — Знаешь, в твоих словах есть доля истины. Мне надоело на каждый день рождения получать галстуки. У меня их уже целая куча, честное слово, девать некуда! — мужчина с радостью присоединился к возмущению Теодоры, эмоционально взмахнув рукой в воздухе. — Вот и что мне с ними делать? Лучше бы дарили по баночке хороших чернил, лишним никогда не будет. И, если так подумать, пионы довольно-таки красивые цветы…       Теодора задорно посмеялась, радуясь тому, что Лоуренс понял, а не стал насмехаться над её «по-нелепому бабскими» рассуждениями, как поступило бы большинство других мужчин из её окружения. К счастью, бывшего окружения.       — Обещаю, что на следующий день рождения подарю тебе самый пышный букет пионов! И баночку чернил в придачу.       — Буду премного благодарен, — Лоуренс отвесил ей шуточный поклон, затем, будто о чём-то вспомнив, выпрямился с сияющим выражением лица. — Тео, кажется, я знаю, что может понравиться Фридриху.       Женщина с готовностью повернулась к нему, удерживая в одной руке свой блокнот, а в другой перьевую ручку, решительно сжимая в трясущихся от предвкушения пальцах — словно сейчас будет брать интервью у самого влиятельного человека страны, а не просто записывать романтические советы. Её непоколебимая уверенность в себе, такое простосердечное желание добиться возлюбленного, сделать ценный, душевный подарок, только больше побуждают Лоуренса помочь с её проблемой, несмотря на то, что когда-то и он сам был влюблён в Теодору, в её острый ум и необычный взгляд на жизнь, но, увы, её сердце для него было закрыто. Всё, что ему оставалось — быть хорошим другом и поддержкой, что его, впрочем, вполне устраивало.       — Хороший подарок — это тот, что сделан своими руками. Госпожа Ваутерс готовит прекрасные пироги! Каждый раз, когда я чувствую запах яблочной шарлотки, или хотя бы думаю о ней, во мне сразу просыпается аппетит, а я не самый большой поклонник сладкого. Догадываешься, к чему я клоню?       — Это, на самом деле, прекрасная идея! И не такая избитая, — Теодора энергично кивает в такт своим словам, что-то записывая в блокнот, затем спохватывается и порывисто обнимает мужчину, счастливо хихикая ему в ухо. — Спасибо, Лоуренс! А теперь пойдём, попытаем удачу и расспросим ещё несколько человек, пока не наступил комендантский час.       Молодой журналист лишь покачивает головой из стороны в сторону с мягкой улыбкой на губах, пока воодушевлённая Теодора, прижимая к груди блокнот, вырывается вперёд, едва не подпевая себе что-то под нос; что ж, впервые за всю свою жизнь Лоуренс так ярко, почти болезненно ощутил чувство зависти, кольнувшее сердце тонкой иглой. Счастливчик ты, Фридрих.

* * *

      — Наконец-то! — Теодора облегчённо выдохнула, смахнув белую пыль муки со лба.       Шарлотка, над которой женщина горбатилась больше часа, получилась вполне сносной на вид: золотистого цвета, приятно пахнущая корицей и печёными яблоками, с сахарной посыпкой сверху — словом, загляденье. Фридрих как раз должен дежурить сегодня всю ночь, а значит, точно будет голодным. Сама Тео в готовке была не сильна, её руки, с мозолистыми и постоянно измазанными тёмно-фиолетовыми чернилами пальцами, были созданы для писательства, а не для выпечки, но, благо, Йоке и госпожа Ваутерс подсобили ей несколькими советами. По-быстрому убрав после себя беспорядок на кухне, Теодора укутала пирог в цветастую ткань, чтобы он сохранил тепло, и проскользнула незаметной мышкой на улицу, довольно вдыхая запах ночных улочек Химворде.       Всё тело покрылось крупными мурашками, но не от холода, а от ожидания встречи. Тео активно вырисовывала в своём воображении смущённое лицо Фридриха, которое медленно вытянется в счастливой улыбке, такой трогательной и милой, когда он её увидит, и как потом трепетно поблагодарит за потрясающе-вкусную шарлотку, схватит её за руки в необдуманном жесте, а заметив, покраснеет ещё больше и отпрянет, но улыбаться не перестанет. Да, это было бы так чудесно…       От приятных фантазий женщину отвлёк знакомый силуэт, который шёл в том же направление, что и она… Обладателем этого силуэта, конечно же, оказался Курт, иначе и быть не могло. Он, тоже заметив её присутствие, остановился, напряжённо прикусив нижнюю губу и сдвинув брови ближе к переносице.       В своих широких ладонях он сжимал небольшой, но красивый букет из диких ромашек, они благоухали лугом и свежестью, на белоснежных лепестках мерцали капельки росы. Ромашки… Надо же.       — Здравствуйте, Курт. Красивый букет, — Теодора обнажила зубы в почти что дружелюбной улыбке, но едва заметную тревогу в глазах она скрыть так и не смогла. — Кто эта счастливица? — стоило только неприятно-саркастическим словам слететь с её губ, она резко прикусила кончик языка, мысленно отругав себя за такую чёрную невежливость.       — О, — Курт вернул улыбку, но в его сумеречном взгляде мелькнула боль, отчего Теодора почувствовала непреодолимое желание вымыть рот с мылом. — Здравствуйте, Теодора. Вижу, вы тоже несёте кому-то вкусный подарок. Пахнет недурно, хоть вы и нарушили комендантский час ради этого. Хорошо, что вас встретил я, а не кто-то другой.       Женщина обречённо вздохнула, разом растеряв весь свой настрой: ей не хотелось играть роль второсортной злодейки-разлучницы, которая всеми возможными способами пытается отбить мужчину… Как бы сильно он ей не нравился. Это просто низко. Фридрих — не вещь, не красивая статуэтка, чтобы делить его, выясняя, кто же этой статуэтки больше достоин; она сейчас ничем не лучше тех же самых мужчин, дарящих золотые кольца и серьги со снисходительными улыбками.       — Мы с вами оба прекрасно знаем, кому несём эти… подарки, — Теодора слегка колыхнула ткань с шарлоткой в руках и обессиленно упала на ближайшую скамейку. — Простите меня, Курт. Я не хотела язвить. Цветы и правда красивые.       Немецкий солдат, который до этого был напряжён, как струна, заметно расслабился, окинув Теодору нечитаемым взглядом. Немного подумав, он тоже сел на скамейку рядом с ней, устроив букет на коленях; резко пахнуло едким сигаретным дымом. Они оба ненадолго замолчали, пробуя тишину на вкус.       — Курт… Вы позволите мне вопрос личного характера? — голос Тео звучал тихо, так тихо, словно она боялась нарушить какую-то невидимую, странную связь, которая между ними образовалась; мужчина кивает, не отнимая взгляда от хрупких лепестков букета. — У вас… — она озирается по сторонам и пытается понять, не следит ли кто за ними; прекрасно понимает, что за ответ на её вопрос у Курта могут возникнуть огромные проблемы. — У вас есть чувства… к Фридриху… и они выходят за рамки дружеских, не так ли?       Курт горько улыбается; эта улыбка была настолько наполнена болью — режущей, колющей душу — что даже Теодоре стало дурно. Она возненавидела себя за чрезмерное любопытство и хотела провалиться на месте, в самую-самую глубокую пропасть, достигнув ядра Земли. Чудо, если он вообще ей ответит, а не уйдёт, бросив напоследок презрительный взгляд.       — Да. Вы заметили, — его ответ был таким же тихим, как и её вопрос, и больше напоминал свист ветра; он устал врать, скрывать это изо дня в день. — Не знаю, почему, но меня никогда не привлекали женщины. А Фридрих… Он… Мне хотелось быть рядом, и… Эти неправильные чувства… Такие мерзкие, негодные, бессмысленные, — слова путались между собой, он не знал, с чего начать, поэтому говорил всё сразу; лихорадочно выдохнул, попытался взять себя в руки, продолжил. — Я долгое время не мог понять, что со мной, и чем я таким ужасным провинился перед богом, что он создал меня… Таким. Таким неправильным. И я вынужден скрывать этот омерзительный дефект, просто чтобы меня не… — он сглотнул и осторожно посмотрел на женщину краем глаза. — Вы, вероятно, знаете, что делают с людьми, подобным мне, в Германии.       Теодора сжала кулаки, хрустнув костяшками, не ожидая, что Курт решит ей открыться… Настолько сильно. Может быть, их общие чувства к Фридриху заставили его выговориться, полностью обнажить душу. Она попыталась выкинуть из головы непрошенные картинки, которые упорно лезли, как неубиваемые тараканы: концлагеря, пытки, осуждение и животная, абсолютно слепая и неуправляемая ненависть… Внутренности похолодели от страха.       — И я подталкиваю к этому Фридриха, — он смиряет букет новым взглядом: злым, колким, осуждающим. — Я даже не уверен, нравятся ли ему тоже… — Курт снова еле слышно шепчет, будто боится быть услышанным даже насекомыми или птицами. — Нравятся ли ему тоже мужчины… Он может испытывать влечение только к женщинам. А я навязываю ему свои ненужные чувства, наплевав на то, что с нами будет после. Что будет, если все узнают…       — Но это не так! — Теодора отрицательно взмахнула каштановыми кудрями, отчего-то разозлившись. — Поверьте, он часто о вас рассказывает, с такой необычайной нежностью, и так очаровательно краснея… Мне кажется, нет, я уверена, он бы мог разделить ваши чувства. Вам ведь необязательно оставаться в родной стране. Вы… Вы могли бы уехать! Сбежать! Как только война закончится. Она не будет длиться вечно. И не смейте говорить, что ваши чувства неправильные, или тем более мерзкие! Они чистые и искренние, — женщина ненадолго притихла; сама от себя не ожидала такой внезапный поток чрезмерно романтичных, если не утопических слов, хотя всего несколько минут назад была готова продолжать бороться с Куртом за внимание Фридриха, как в дешёвых пьесах, которые в тайне любит посматривать Лоуренс (как бы он это не отрицал).       — Теодора… Вы действительно необычная женщина, — на этот раз улыбка Курта не выглядела болезненной, а его болотно-зелёные глаза задорно заблестели. — Спасибо, конечно, но… Фридрих мне тоже часто о вас рассказывает. О том, какая вы необычная, добрая, и как ему хочется вам помочь. Вообще-то, — он неловко трёт затылок, думая над тем, говорить ли дальше. — Я был уверен, что у меня нет против вас и шанса.       Тео внезапно захотелось рассмеяться, громко и навзрыд — от абсурдности ситуации. От того, насколько её мысли и страхи были похожи на мысли и страхи Курта, но подавила рвущийся наружу предательский смешок. Тишина между ними, поначалу напряжённая и будто бы загустевшая, стала умиротворяющей и даже приятной.       Курт ухмыльнулся и протянул Теодоре ромашки. Заметив её недоумённый взгляд, пояснил:       — Я больше не хочу давить на Фридриха. Если я ему и правда, кхм, симпатичен, как вы утверждаете, то мне не нужно всего этого делать. Поэтому… Держите, — он неуклюже приподнял краешек губ, чувствуя воздушную лёгкость от того, что смог выговориться и хоть кому-то поведать о своих запретных чувствах, копившихся внутри долгие, очень долгие годы, и не быть обсмеянным за это, а наоборот, найти долгожданное понимание. — К тому же, вряд ли бы я смог ему их подарить. Не хочу, чтобы поползли слухи.       — Тогда… Это вам! — женщина приняла букет из ромашек, а сама всучила Курту собственный пирог, от которого всё ещё веяло печёными яблоками. — Я тоже не буду давить. Фридрих волен сам выбирать, кто ему милее, а вы… Вы попробуйте мою шарлотку. Можете поделиться со своими сослуживцами, если хотите, но пообещайте, что это будут не моральные уроды, издевающиеся над мирными жителями.       Солдат глянул на Теодору с пронзительной благодарностью, от которой защемило сердце. И как ей теперь дальше поддразнивать Фридриха, выводить его на эмоции своим безобидным кокетством, умилительно разглядывать покрасневшие щёки, если Курт смотрит на неё с таким уважением и доверием. Так нечестно.       Они продолжают сидеть на скамейке, слушают тишину и почему-то не расходятся. Может, потому, что Тео хочет узнать мнение о своей первой шарлотке; от глаз Курта не ускользает нетерпеливое ёрзанье женщины, наблюдающей за его движениями чересчур пристально. Мужчина отламывает дымящийся паром кусок, пачкая пальцы в горячем яблочном соке, и засовывает в рот, вдумчиво прожёвывая… Его выражение лица неумолимо меняется. Он прикладывает ладонь к губам, подавив рвотный позыв.       — Что-то не так? — голос Теодоры прозвучал грубее, чем она планировала.       Курт сочувствующе изгибает брови, отламывает от пирога ещё один кусок и протягивает Теодоре.       — Смею предположить, что вы слегка ошиблись в рецепте, — говорит он, когда Тео, слегка настороженная, принимает из его рук вкусно пахнущий ломоть шарлотки.       — О Боже мой! Как я могла перепутать соль с сахаром?! — лишь благодаря железобетонной силе воли она проглатывает солёную шарлотку, кривит губы, едва не высовывая язык, настолько вкус был гадким. — Курт, вы мой спаситель… Как хорошо, что я не успела отнести это недоразумение Фридриху. Наверное, я переволновалась… А, впрочем, знаете что? Этот пирог как раз можете отдать Нойманну.       Курт хрипло посмеялся над неуклюжей шуткой, ещё больше обдав Теодору запахом сигарет, но той было всё равно — она подхватила его смешок, прижимая к груди душистые ромашки. Она больше не чувствовала к нему соперничества, пресловутого и, откровенно говоря, идиотского, лишь безграничную благодарность за то, с какой заботой и уважением он относится к Фридриху, готовый уступить, если чувства Блумхагена к ней окажутся куда более крепкими, чем к нему самому.       И она, конечно, была аналогичного мнения.