кто любит брата своего, тот пребывает во свете, и нет в нем соблазна. а кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме, и во тьме ходит, и не знает, куда идет, потому что тьма ослепила ему глаза. первое соборное послание апостола иоанна, глава вторая.
Большую часть времени Салим пытается убедить себя в том, что его мечта — увидеть подыхающего Эйдана Рида, но, когда он останавливается у узкой койки, на которой уязвимо съеживается этот придурок, в легких что-то мучительно горит. Как будто в глотку ему залили бензина и кинули спичку вдогонку. «А вот не надо по пачке в день выкуривать, пафосный ты ублюдок!» — вбивается в уши развеселый голос Рида, и Салим стискивает зубы, настолько живо и по-настоящему это звучит. Но Рид необычно тихий. То есть, конечно, даже в глубоком сне под обезболивающими он умудряется сдавленно мычать, дергая рукой, безвольно свешенной с кровати, но Салим все равно чувствует что-то неправильное. Примерно как если бы он пришел к алтарю, увидел перевернутые кресты, а все остальные делали вид, что так все и должно быть. Так и доброжелательные, но упрямые сестры из госпиталя при церкви святого Фомы улыбаются, как будто ничего не происходит. Здесь лечат сирых, убогих и неудачливых бандитов. Салим подтаскивает к койке какую-то кривоногую табуретку, садится, угрюмо глядя на Рида. Дыхание того понемногу успокаивается, как будто жуткий сон отступает, и лицо немного разглаживается. Он стережет. Пес Господень. Сквозь распахнутое окно доносится шум безумного города, кто-то лающе перебранивается на ломаном индонезийском в саду. Блядские розовые орхидеи пахнут слишком хорошо, и Салиму даже не хочется курить, чтобы не перебивать аромат. Он неловко горбится, забирается на табуретку с ногами, изображая дешевую пародию на врубелевского демона. Когда Рид открывает глаза и сонно хмурится, свет совсем смягчается, ложится янтарными отсветами на белый-белый госпиталь и на бледное лицо. Ветер саваном взметает занавеску. — Какого хера ты тут делаешь? — первым делом спрашивает Рид. — Пришел тебя отпевать, идиот. Салим дергает уголком губ, и это больше всего похоже на судорогу. — Да брось, все заебись у меня, только поцарапало… — привычно заводит Рид, ерзая на постели и пытаясь подбить подушку под спину. От неосторожного движения он страшно кривится и коротко, шумно, глубоко вдыхает. Но не кричит. — Тебе бок прострелили, — убедительно говорит Салим. — Насквозь, блядь. Через тебя газету читать можно было. Разумеется, он преувеличивает. Но Салиму кажется, что бесноватый блеск в глазах Рида немного тухнет. Осознает, сволочь, как близко он был к смерти, как та обняла его — самая верная из любовниц. Но тяжкая минута проходит, и Рид снова улыбается, болтает что-то, спрашивает о деле, а слова горчат у Салима на языке. Он помнит кошачье-ласковую улыбку Эчизена, который похлопал его по плечу и похвалил за то, что Салим рискнул и вытащил из-под носа «Аль-Шамеда» партию высококачественного синтетического товара. Салим покачнулся и сдавленно пробормотал что-то, потому что в ушах все еще гремели выстрелы. Про чертова Рида никто не вспомнил, как будто он был уже не важен. Салим и сам подумал бы, что чертов Рид не важен, а важны только награда, одобрение епископа и маячившая в не столь отдаленном будущем должность. «Священник Салим» звучало упоительно сладко, лучше, чем все, что Салим пробовал. Манна, блядь, небесная. Но чертов Рид закрыл его собой от автоматной очереди. Как его личный Иисус. Так, как будто это было самой понятной и естественной вещью. Как будто Салим сделал бы для него то же, а он-то был уверен, что — нихера, не способен он на такую бешеную преданность. И из-за этого было еще хуже и горячее в груди. — Не пожалел? — тихо спрашивает Салим. — А если бы ты правда помер? — Попал бы в рай и наслаждался сотнями красоток-гурий. Эти ребята из «Аль-Шамеда» успели мне наобещать, пока я их отвлекал. Правда, не уточнили, что эта славная встреча произойдет так скоро! Отсылать Рида вперед себя — хреновая идея, и тогда все пошло не по плану. Салим, надо признаться, никогда не был хорош в этом. Может, Господь его недолюбливает или разрушительная энергетика Рида портит каждое дело, в которое тот вклинивается. Какой из него диакон, тут полноценный Сатана… — Эй, Сэл… спасибо, — негромко бросает Рид. Он тяжело вздыхает, а невысказанный крик набатом бьется в голове. — Ты под обезболом, — догадывается Салим. — Конечно. Но я же точно помню, как ты меня волок до машины. Эта скотина умудряется подмигивать. Салиму едва сердце не рвет из груди. Отбрехаться бы, что Рид был не такой уж тяжелый — скорее тощий, длинный и неловкий; что ему повезло, партия оказалась небольшая — запихнул пакет в сумку и потащил на себе хрипящий полутруп; что с Салима бы три шкуры спустили, отдай он недобитого своего другой группировке — под пытками говорят все, особенно — когда за пытки принимаются ебанутые исламисты. Но Салим не говорит ничего, только кивает. Это редкий момент, когда с Ридом не хочется спорить и пререкаться. — Нажраться бы, — говорит Рид. Салим филигранно вскидывает бровь. — Ну, или просто пожрать, — сникает этот придурок. Нехотя Салим отходит, ищет хоть кого-нибудь. Общая палата длинная и светлая, но тут никого нет, только в противоположном от Рида углу сидит слепая старуха, вся сморщенная, смуглая и сухая, будто из дерева сделанная, и бесконечно перебирает четки. Ее бессмысленный взгляд скользит по Салиму, замирает ненадолго провидческим узнаванием… а потом двигается дальше. Он толкает плечом дверь, проскальзывает в служебные помещения. За столом сидят две монашки и пьют чай с рисовыми пирожными. Небольшой старый телевизор в углу скрипит, бормочет негромко новостями: «Вчерашний подсчет трупов закончился на крепкой тридцаточке! Спонсор десятки — нестихающие уличные войны в Глодоке!» Салим в курсе. Он, можно сказать, приложил руку. Девчонка вызывается ему помочь, тонкая, бледная, с чистыми оленьими глазами, но Салим слишком хорошо знаком с Нирманой, чтобы недооценивать монашек. У этой под юбкой нет «Хеклер-Коха». Зато она приносит ему миску со сладкой кашей из зеленых бобов. — Спасибо, сестра, — говорит Салим с отточенной улыбкой. «Чтоб ты отравился, брат», — беззлобно думает он, ставя миску на прикроватный столик. — Что, даже не позаботишься о раненом товарище? — жалостливо тянет Рид. От мысли, что придется кормить этого придурка с ложечки, Салима едва не передергивает, и он только огрызается: — Руки у тебя на месте. Рид уныло ковыряется ложкой в каше, а Салим устраивается под окном с блядскими розовыми орхидеями — пахнет до одури, душная ночь Джакарты подкрадывается на мягких лапах, душит. Салим поправляет колоратку. Не выдержав, он закуривает и выдыхает дым в сад, воровато оглядываясь. Салим надеется, что слепая бабка на него не настучит. Когда-то они с Ридом смотрели фильм про экзорциста с раком легких, который жить не мог без сигарет; в конце он показал фак Сатане и чудом изъебнулся, чтобы не умереть. Салим на его месте продемонстрировал бы два средних пальца: и Дьяволу, и Богу, чтобы всем досталось. Он предпочитает просто ненавидеть всех. Рид вот бесит фактом своего существования. Салим отчетливо помнит, как они впервые встретились. Все уже знали, что непонятного уличного крысеныша притащил сам епископ, поэтому Салим расчетливо подошел познакомиться. Протянул руку, совсем как взрослый, и торжественно выдал: — Салим Супарманпутра. — Ну пиздец ты, — хохотнул крысеныш. — Скороговорка ебаная. Или что это, черная туземская магия? Тогда Салим испытал отчетливое желание разбить ему лицо. К вечеру они уже дрались до крови, к концу недели — отправились на первое совместное задание, с которого вернулись с хорошими условиями от поставщика, опьяненные адреналином, дурные совсем. Салим прорычал что-то про то, что Рид их всех угробит, Рид покосился на него и ухмыльнулся одобрительно: «В прыжке любому горло перегрызет». Они по ночам пили вино для причастий — не то самое, разумеется, — и рассказывали истории, которые годятся только для двух мальчишек, у которых в ушах звенит от опьянения. А наутро вставали и шли убивать. И все было по плечу, и они были бессмертнее Христа. Славное время. — Что-то ты невеселый, — говорит Рид, пришедший в прекрасное расположение духа после миски не самой лучшей еды. — Дед вставил нам пизды за то, что все так шумно получилось? — Нет, даже похвалил. Рид не умеет грустить больше минуты, у него откуда-то берется это неиссякаемое хвастовство, смешанное с непроходимой наглостью. Вот и сейчас он принимается убеждать Салима, что еще немного — и они будут самыми молодыми священниками в Церкви, но он, Рид, конечно, получит сан первее. Извечное соревнование не подзадоривает Салима. Вчера был кошмар. Сутана путала ноги, на нем висел Рид, едва плетясь, а вслед неслась отборная арабская брань, и Салиму больше всего хотелось выхватить «Беретту» и шмальнуть себе в висок, но он упрямо волок напарника. Рид не помогал — не только потому что ему пробили бок и он истекал кровью на по-адски жаркий, раскаленный асфальт (того и гляди зашипит), а потому что он лихорадочной скороговоркой бормотал что-то вроде: «Салим, Сэл, блядь, брось меня, брось тебе говорят, я выберусь как-нить, слышишь, Салим, не умирай тут со мной». Сейчас кажется, что Рид об этом благополучно позабыл, стерлось оно под наркозом, пока его штопали, но Салим-то прекрасно помнит — и эти слова обязательно придут к нему во сне, в котором он не успел и не смог. — Я не смогу за тебя умереть, — малодушно признается Салим в том, что гложет его изнутри. Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих. Он даже на это не способен. Он всего лишь убийца в сутане с паршивым характером. Его воротит от великодушия Рида, достойного безумцев и святых, потому что Салим жгуче завидует. Рид смотрит на него как-то странно, серьезно слишком. И говорит отчетливо: — Ты что, совсем дурной? Не хочу я, чтобы ты умирал! Я для чего тебя спасал? — Но я же… — И слушать, блядь, ничего не собираюсь! — рявкает Рид. — Придумал тоже. Да если ты вздумаешь вместо меня умереть, я тебя из ада достану и ноги переломаю! Салим выдыхает раскаленный дым. У Рида блестят глаза. Если честно, становится немного легче.***
Как это было: Эйдан Рид — живой и невредимый — обеими руками распахивает двустворчатые двери и, пройдя несколько шагов, останавливается. — Салим… Салим, брат! Я думал… я думал, ты мертв! Как это было на самом деле: они не виделись ебаных три года, за которые Эйдан Рид влез еще в большее дерьмо, чем когда они работали вместе, а Салим перебил еще больше народу. И все это время он думал о том, как жестоко прикончит Рида, который кинул его, кинул их всех и съебался с деньгами. Как дернет спуск, разобьет наглую усмешку, а потом будет выть в церковном саду, пока никто не слышит. Но вот двери распахиваются, и он видит пошатывающегося, грязного, совершенно ошалелого Рида. Живого. Настоящего. — Один тут зависаешь? — говорит Рид в непередаваемой идиотской манере. — Не ори, — шипит Салим. Он не может встать и обнять его из-за сломанной руки, но, знает Бог, это и не в его стиле. Они не виделись три года, и Салим успел кое-что понять: возможно, он и не тот, кто героически погибнет ради своего друга. Его любовью удобнее всего убивать ради кого-то, а уж врагов у Эйдана Рида предостаточно.