E quello che sarà più orrendo regnerà...

      Он всегда дрожал и резко вскидывался навстречу своему отражению в зеркале, которое всего-то повторяло его жесты…       Тим не знает, почему так липнет к куску стекла, покрытому с обратной стороны амальгамой, дающей полное и явное отражение окружающего мира. Но его всегда приковывает к себе живущий там и исчезающий вмиг ангел. Словно потемнелая от времени и желтоватого лака икона, изображающая совсем юного отрока-грешника, за невидимой границей, которую она выстраивает, обычно для барона, но будто в этот раз что-то сменилось для него. Он готов припечататься всем своим существом к зеркалу, к его лику, зная, что на гладкой поверхности окажется отпечаток его ладоней, век, носа, губ. Всего его существа. Он словно хочет проникнуть внутрь зеркала и хоть на миг коснуться близкого, недостижимого идеала, до которого можно дотронуться, но никогда не Его самого, запертого в стекле и серебре…       Он знает, что сам носит в себе, в своём имени, доставшемся от давно ушедшего по ту сторону мира, быть может, куда-то вглубь тьмы зеркал, отражающий свет, округлый кусочек серебра. Ангел с монетой. Ангел, служащий монете. Ангел, ставший монетой.       Он вмиг растворяется, превращаясь в осадок юного беса лишь с одним развязным и даже неприличным жестом слишком гибкой, похожей на нагую женщину ладонью. Монета вырастает до размеров зеркала. Приковывает взгляд. Поначалу будто скучающий. Но затем замирающий, ослеплённый и ужаснувшийся.       Безгрешное существо исчезает. Вместо него на долю минуты, на жалкие секунды появляется тварь. Но невероятно и мучительно явно. Тим, превратившись в столб из соли, скользит по своему лицу. Его мозг воспалён вместе с синеватой кое-где, но по большей части красно-жёлто-бумажной кожей, в нём трепещется одна мысль, которая не даёт покоя. Лицо — зеркало души. Тим слышал эту фразу не раз, и всегда убеждаясь её лживостью. Но отчего же тогда на месте лица не пустота, а нечто, едва сохранившее черты прежнего Тима, сейчас прочерченные кровоточащими желобами, словно от от когтей, вмиг выросших на обезображенной старческими пятнами гнили руке… По лицу бегут целые поля красноватых язв и гнойников, каких не бывает даже у самых изуродованных чернорабочих в бедных кварталах. Набухшие, лопнувшие и истекающие гниющей кровью и жёлтой сукровицей. Они словно перебегают и на дрожащие в ужасе глаза, на синеватый, или даже сиреневатый, как у начавшего разлагаться трупа лоб, на который давит нечто похожее на царский венец из тёмного грубого металла с красными и черными камнями. Острые и мелкие ряды зубов оскаливаются в испуге дикого животного.       Тим моргает. Видение остаётся на его сетчатке, однако рассеивается в зеркале, вновь показывая жуткую и отвратительно-причудливую смесь ангела и беса, чистого и до мерзости грязного, далёкого от всякой власти и правящего. Тим хватает тонкими белыми пальцами свои щёки. Ему кажется, что кожа отслаивается вслед его подушечкам, мягким, как у огромного дьявольского кота. Он смотрит туда, где текла часть его алой души по лбу, от венца, разорвавшего нежную кожу, неровно и так, что она бы воспалилась в этот же день и набухла гнойным нарывом. Сам венец будто на месте, лоб сжимает и царапает, как ножами, а из волос точно встают молодые рога — единственный показатель настоящих лет пропавшего урода.       Тим часто дышит. Он словно растекается прозрачными слезами капель воды на льду. Корона всё тяжелит его голову. Его холодит бесконечный блеск серебра. Он чувствует, что властен сам над этим серебром, что удачно коронован этим терновым венцом теми, чьи лица мало отличаются от его собственного там, за стеклом, что он — будущий, или уже настоящий, король, но с каким лицом… Словно папа римский шутов, но пока только принц-исчадье ада, без горба, но с проступающим внутренним уродством на некогда чистом, но вмиг испещрённом грехами лице, словно вся гниль устремилась наружу из него, ища выход, чтобы залить зеркало потоками гноя и скрыть от его глаз…       Его касаются сзади прохладные и тяжёлые руки. Наследник мирового престола точно ослеп, но он прекрасно понимает, кто стоит за ним. И так же хорошо знает, что мирового господства ему не видать. Никогда. Его император, взявший словно в насмешку над собой самый низкий титул, его повелитель и бессменный собственник его почернелой души никогда не оставит свой трон владыки морей, воздуха и земли, если он захочет, то вмиг вся власть Тима, пусть и косвенная, перетечёт в его руки и оставит мальчишку ни с чем, даже без гроша, но с надеждой на то, что удастся вымолить своими слезами хоть монетку, хоть один грош, барон, хотя что до грошей, смилуйтесь, смилуйтесь, шепчет Тим и дрожит, как повешенный в петле, когда ледяная рука сдавливает его трепещущее горло, разве я милостив, тьма за его спиной усмехается и сдавливает шею сильнее, теперь видишь, что могло бы быть, сделай ты один неверный шаг, вижу, вижу, ты ещё думаешь о троне, нет, я не смею даже думать, я псих, у меня, это не галлюцинации, это правда, сущая правда, и Тим видит, как всё становится на свои места, король становится кукольно-прекрасно-ангельской игрушкой, а у настоящего императора проступают на лице глубокие гноящиеся борозды, череп прорастает тяжёлыми рогами, теперь всё правильно, думает он и вмиг лишается этой способности от одного только движения, превращающего его в полного безумца.       Он видит теперь, кто правит целиком и полностью, видит всю уродливо-притягательную, как огромный трупный цветок, изнанку, но он не сопротивляется ей, он не смотрит ни на стекло, ни наверх, он только чувствует бесконечный и изматывающий жар тела, руки которого, холодные и сухие, а не мерзко-липкие, как у извращённо-выхоленного богатого наследника, скользят вниз, туда, где малейшее их прикосновение похоже на ожоги раскалённым прутом, а другое распирающей ощущение внизу как кол для него, вмиг низложенного, который пронзает раз за разом и почти пробивает насквозь, но молодое тело дрожит под растерзывающими его пальцами, в неправильном, мазохическом удовольствии, он позволяет бесчисленному легиону ада вырывать из его тела и души огромные кровоточащие куски, потому что знает, чьими руками он оставляет от него только скелет и мягкую кожу, он знает, что никто больше не доведёт его до исступления так, как доводит в этот миг барон, заставляет брызгать белёсой влагой, почти позорно и без рук, чувствуя, как в него течёт расплавленный свинец и как руки, стискивающие его, сжимаются сильнее на ядовитых ягодах сосков, а клыки хищника впиваются в шею и с наслаждением вытягивают кровь, которая во веки веков не насытит голодное и молчащее сердце полностью…       Видения нет. Тим хватается трясущимися руками за пиджак и равно шепчет отрывистые слова, которые звучат как воззвание или молитва, но только тот, кому они адресованы, кто глядит на дрожащий затылок с высоты своего роста, может разобрать в них нечто членораздельное. Он улыбается так, точно когда молящийся ему мальчишка замолчит, он вопьётся в его горло снова, запрокинет голову назад и до предсмертных хрипов будет рвать клыками белую шею. Но только сам Тим знает, что произойдёт потом.       Барон из зеркала растворится до того мига, когда придётся показать себя вновь. Когти на руках превратятся в умелые и прекрасные пальцы. Рога исчезнут в уложенных чёрных волосах, которые похожи на вставшую дыбом шерсть льва, с наслаждением погружающего зубы в невинного ягнёнка. Зеркало замолчит и больше не покажет чудовищную изнанку двух прекрасных и падших в своём демоническом очаровании ангелов.       Оно будет скрывать его ровно до тех пор, пока луч белого солнца, упавший на него не отразится сгустком тьмы. До тех пор, пока рот Тима не перекосит оскал адской гончей. До тех пор, пока детские ладони не обагрятся сотнями тысяч капель крови тех, кто потел ими на бесконечное преумножение тех сотен и тысяч миллионов, которыми он владеет.       До тех пор, пока лик прекрасного отрока не приобретёт отчие черты.       До тех пор, пока в луче гаснущего света ангел не упадёт на сломанные и почерневшие вмиг крылья.       До тех пор, пока клетка не ляжет на тонкие и словно выточенные из мрамора плечи.       До тех пор, пока тонкие ноги не окажутся во власти разводящих их рук.       До тех пор, пока зеркало не перестанет отражать внешнюю оболочку.       До тех пор, пока изнанка не станет его настоящим лицом…