А помнишь?..

Тихо-то как!.. Хорошо здесь, спокойно. Только деревья листвой шелестят, так высоко — сидя на земле, не достать! А помнишь, Серёга, возле лётного был лесок, небольшой такой, мы еще соревновались, кто его быстрее перебежит, когда хотели на город хоть одним глазком глянуть. Ругали нас — страсть, зато пробежки такие начальству нравились куда больше ленивых прогулок остальных. А мы ведь всегда неугомонные были, что твой пропеллер. Как Макарыч говаривал, если б мне надо было, я б и без мотора взлетел! Да что уж там, в юности, может, и впрямь бы взлетел, а сейчас… Сейчас сады опрыскиваю, как мы и хотели, помнишь? А помнишь, как цветут яблони? А вишни? Запах стоит — с ног любого собьет! Набирают мне девчонки корзинками ягод, фруктов, смеются, когда подшучиваю, мол, стар уже девкам подмигивать, так разве ж то старость? Седина, да и только! Старость — она пришла после лётного. С первым сбитым. Нашим. Помнишь, как тогда мы, молодые, стояли в сторонке, а «старики» курили, не глядя? А мы смотрели, во все глаза смотрели, как его тело из-под обломков доставали, чтоб на всю жизнь запомнить каждую царапину, каждый лоскут ткани, потому что так нужно было — чтобы сбить. И мы сбили. В следующем же бою сбили, оба, и страшно уже не было, а глаза, которые всегда видишь, как идешь в лобовую, не просто ненавидели — хотели закрыть. И закрывали точным огнем. А потом уже и не думали, только рассчитывали, как лучше зайти, чтоб наверняка… Ты, Серёга, в какой-то момент перегорел, но не из-за этих глаз. Не трусил ты, чтоб тебя, просто жить хотел. Все хотели. И я хотел. Только надо было садиться за баранку и мчать вперед, чтобы молодняк успел пообвыкнуться до того, как некому будет их прикрывать. Ты, Серёга, их прикрыл. Нас всех прикрыл. Потому что хотел, чтобы мы жили, вот и вся правда, простая до невозможности, что твой штуцер. Вот и думай, Серёга, думай, потому что во Второй Поющей трусов никогда не было. Это даже Первая знала. А помнишь, как мы с Первой соревнования устроили, кто больше «Месеров» подобьет за бой? В первый раз выиграли, да начальство прознало, ох и разнос был… А мы смеялись — чего такого? Все равно фрицев сбивать надо, так почему не выложиться по полной? Забыли, что всегда выкладывались, а если мотор перегреть, тот взорваться может. Так и люди, как оказалось, «взрываются»… Просто внимание рассеивается, что ли. Я в этом не спец, куда уж мне, только начальство право было, а после второго спора мы двоих хоронили — одного из Первой, одного из Второй, рядом. И стояли у могил тоже рядом. Молчали. А потом они пошли водку просить в столовке, а мы пели, и с тех пор каждый раз наши песни они старались прервать, словно спрашивали: «А почему вы их не помянули?!» Помянули, братцы. Только по-своему. У Второй Поющей всегда лучшим средством от болей в сердечной мышце музыка была. «После боя сердце просит музыки вдвойне!» Всегда мы пели, это и жить помогало, и летать, и сбивать, и хоронить. Кто-то заливал горькую, чтоб забыть, кто-то — чтоб боль успокоить, а мы пели, потому что душа рвалась. И крикнуть миру всё, что о нем думаешь, конечно, хорошо, только от криков темноты внутри больше, от музыки — света. А помнишь, как тебе сказали, что с твоим исполнением тебе прямая дорога в Большой Театр? Большой музыкант сказал, знающий толк. Эх, и хороший тогда концерт был! Всех собрали, даже Первая с радостью пришла, столичных певцов слушала. А мне хотелось выйти на сцену, вытащить нашу Вторую и сказать: «Вы нам спели, теперь давайте и мы вам!» Только сделал это ты. После концерта. Просто подошел к их главному да с шутками-прибаутками предложил отдохнуть, перейдя в зрительный зал. Тогда в хату народу набилось — тьма, не продохнуть было, а ты так пел… Лучший солист Первого Украинского, да нет, всей нашей Советской армии! А знаешь, ты никогда не видел, но на твоих песнях старушки всегда сильнее плакали. Душой ты пел, вот и сказал тот певец, что дорога тебе в Большой. Я же знаешь, пою не очень, всё больше по музыке, но что всегда знал: душой надо петь, а не связками, тогда сердце любого откроется. Да так всегда и бывало: дети к нам на репетиции бегали, старушки сальными платками на выступлениях глаза вытирали, даже тощие собаки сидели, свесив языки да склонив головы — прислушивались. А мы пели. Душой. Для любого, кто хотел прокричаться… А помнишь, как мы кричали, стоя над обрывом, когда хоронили своих первых «молодых»? Легче не стало. И ты тогда спел. Как сейчас помню, народная песня к небу улетала, не военная, и так на душе светло становилось, легко… Будто к небу и печали уносились. Потому что вера пришла — всё вернется. Покой, смех, застолья с друзьями, танцы, пластинки на патефоне, гам на улицах, топот спешащих на работу или праздник людей… Вернется мир. И так отчаянно захотелось в это поверить… Мы поверили. Оба. И наша эскадрилья стала поющей. А помнишь, как музыка нас всегда спасала? Каждый раз, каждый раз! Конечно, помнишь. И только иногда не могла… Когда ты не прыгнул. Знал я, знал, черт подери, что не мог ты прыгнуть над вражеской территорией, да сам бы не прыгнул, но… Хотелось пить горькую и кричать. А на том поле, которое ты не увидел, кричать уже не хотелось. И пить тоже. Ни мне, ни Макарычу. Поле широкое было, как в сказке, зеленое, под ветром колыхалось, как море, волнами… И памятник. Двум девочкам, не узнавшим, что Ромео тоже… А-а, да, тогда мне ни петь, ни пить, ничего не хотелось. А сколько еще таких полей было? Не сосчитать. Мы всё звездочки рисовали в честь подбитых «Месеров», а вот считать своих — не могу. Могу каждого по имени назвать, всё о нем рассказать, но посчитать… Нету им счета и никогда не будет. Потому что они не безликие звезды на фюзеляже, они — это мы. И так всегда будет. Мы будем жить за них, как они за нас умирали, будем улыбаться за них, будем ставить пластинку на патефон и кружить в танце девчонок, которых могли бы кружить они. Потому что и для них, и для нас, одно только правильно, Серёга. «Будем жить!» А знаешь, я сейчас налью в стакан водочки, положу сверху кусок черного хлеба, поставлю на твою пустую могилу и спою. Спою ту, на которой мы с тобой попрощаться не успели. На ней много наших полегло, но как же она заставляла всех улыбаться! Может, и я улыбнусь, когда допою? А может, и ты улыбнешься. Пройдешь на бреющем, махнешь серебряным крылом и улыбнешься из-под облаков. Как раньше… — Раскудрявый клен зеленый, лист резной, Здесь у клена мы расстанемся с тобой, Клен зеленый, да клен кудрявый, Да раскудрявый, резной!..