Я не стану вновь светлым и чистым

Волков встаёт почти сразу, натягивает приспущенные брюки, застёгивает ремень. Смотрит на застывшее в нелепой позе тельце на скомканных простынях. Жалкое. Оно не шевелится, лежит, жуёт красные воспалённые губы. Раздражает. — Всё нормально? — спрашивает Олег. Он издевается. Ничего не нормально. И не совсем понятно, о чём именно Олег спрашивает; наверное, заметил его лицо зарёванное. Ничего уже не будет нормально. Но Серёжа угукает. — Просто… — сипит Серёжа. Нет, не нужно ничего говорить. Заткнись сейчас же! Он вжимается головой в подушку, но всё-таки выговаривает: — Просто больно немного. Бесцветный хрип в ответ: — Мне тоже. Вот и поговорили. Олег развязывает верёвки, которыми конечности Серого были привязаны к кровати, и уходит. (Верёвки никогда не оставляет, забирает с собой. По той же причине, по которой не оставляет в комнате ножи и вилки.) Грохочет дверь, поворачивается замок. Серёжа один. Он медленно ворочается. Морщится. Разминает запястья, протёртые верёвками до красных точек на коже. Он тащится в душ, становится под горячую воду — поганой псине положены тщательные водные процедуры — и бьётся головой о кафельную стену. Не сильно, но ощутимо. «Нахуя сказал. Промолчал бы лучше. Что ты ожидал услышать? Сочувствие? Идиот. Молча терпи». Первое время, когда Серёжа пришёл в себя в подвале (месяц назад это было или больше?..), он умолял Олега: «Поговори со мной, скажи хоть что-нибудь». Пробовал скрестись в железную дверь, как нашкодившее животное, и уговаривал: поговори, поговори, поговори. Волков молчал, а потом вдруг заговорил, и его хриплый лай оказался хуже молчания. Одного «За что?», произнесённого без каких-либо эмоций, было достаточно, чтобы всё внутри опять поломалось. От таблеток, которые Олег ему скармливает, Серёжа постоянно чувствует слабость, мысли путаются, и воспоминания тоже, однако он помнит, что произошло, в общих чертах. Он помнит, как устроил бойню в Венеции. Как поддался безумию Птицы. Как выстрелил пять раз. Как его телом завладел Кутх. Он помнит всё это, так что теперь он прекрасно понимает, почему месяц назад очнулся в подвале, почему первое время Олег держал его прикованным на цепи и не заходил в его комнату, а лишь приоткрывал дверь и оставлял у порога тарелку с едой два раза день, при этом держа руку на кобуре. Потом он всё-таки стал заходить. Серёжа тогда всё ещё был слегка не в себе и лежал на полу. Олег похлопал его по щекам, о чём-то спросил. Серёжа не понял, или не разобрал слов, и разрыдался. Олег после того дня снизил дозу лекарств. Через некоторое время Серёже стало получше. Олег стал приходить чаще. Спустил Серёжу с цепи, но выпускать на волю не собирался. Серёжа принялся просить прощения. Он лопотал что-то, не затыкаясь, о своей шизе, о какой-то птице, умолял простить, бросался на колени, чем только сильнее бесил. «Что мне сделать, Олег, что мне сделать?». Олег и сам не знал, что. Во время очередного перформанса с мольбами о прощении Олег растерянно посмотрел на распластавшегося у него в ногах Серёжу и хрипло спросил: «Отсосёшь?». Серёжа вжался в стену. Олег повторил свой вопрос, и Серёжа кивнул. Сблевал с непривычки почти сразу же. Олег молча принёс тряпку и ведро, проследил, чтобы он всё убрал, и ушёл, а Серёжа потом весь вечер и весь следующий день то пальцы в горло совал, то свою зубную щётку, чтобы в следующий раз не опозориться. Волков трахал его, когда хотел, заранее предупреждая, чтобы Серёжа вымылся хорошенько. Это никогда не было насилием, в этом Серёжа себя убедил. Он мог бы отказать Олегу, попросить уйти — по крайней мере, Серёжа свято в это верил. А то, что Олег каждый раз связывал его по рукам и ногам — ну, это правильно, так и надо, мало ли, что взбредёт в дурную голову. Собственно, Серёже не на что жаловаться. Олег поместил его в сносные условия, могло быть хуже. Подвал — неуютная, но всё-таки обустроенная, отапливаемая комната, даже вот ванная комната есть. Кровать есть, столик, два стула, а что ещё нужно. Когда Олег отсутствует, Серёжа волен мерить свою темницу шагами, читать книги, рисовать в альбоме карандашами, которые Волков ему принёс («Твой доктор сказал, тебя успокаивало»). Серёжа постоянно рисует свои автопортреты и ненавистного Птицу, а потом подолгу всё зачёркивает красным. А когда Олег приходит, он заламывает Серёже руки и связывает, прежде чем трахать. Серёжа — больной и опасный. Серёжа — животное бешеное, от которого можно защититься с помощью верёвок и ударов по неразумному лбу. А так, если подумать, его свобода не ограничена. В пределах этой комнаты, в те часы, что Олег отсутствует, Разумовский совершенно свободен, как вольный птах. *** — Так нормально? — спрашивает Олежа, заглядывая в глаза. Аккуратно прикасается мокрой ваткой к ране на локте. Они сидят на Серёжиной кровати. В комнате никого больше нет, все в столовке. Серёжа неуверенно кивает ему. Щиплет, но терпимо. Голова болит посильнее, Серёжа прижимает ко лбу холодную тряпку (Олег бы принёс заморозку с кухни, но кто его на кухню пустит). Будет шишка. Ничего страшного. Кириллов и драться-то не умеет, только языком молоть, и от его слов было больнее, чем от тычка в лоб и падения на землю. — Спасибо, — уныло вздыхает Серый. Смотрит на вату и пузырёк спирта, что лежат рядом на одеяле. — Откуда взял? — Стащил с медпункта. — Оле-еж… — Я потом обратно подброшу. Олег улыбается ему. Выманивает ответную улыбку. Разумовский весь такой честный и правильный, но Олег же прекрасно знает, что Серому приятна его забота, и то, что Олег бросается на кого попало, защищая его, и то, что крадёт для него сникерсы в ларьке, и вот спирт выкрал для обработки свезённой о землю кожи. Им по пятнадцать. Они дружат с детства. Серёжа нравится Олегу. Нравится ли Олег Серёже, Олег не решается спросить. Серого вообще понять трудно — в нём будто два человека живут одновременно, то один высовывается, то другой берёт всё под свой контроль. Один Серёжа хороший, чувствительный, но ранимый до ужаса; другой Серёжа бешеный, авантюрный, как персонаж подростковой книги. Этот авантюрный любит обниматься и даже утыкаться носом в щёку Олега, как будто так и надо, как будто все друзья так делают. Ранимый уклоняется от прикосновений, как от огня, и смотрит, как на врага или извращенца. Олежа любит обоих, если честно. Он не знает, как такое может быть, чтобы в одном человеке было два. Олежа знает только, что по уши влюбился в своего рыжего. Он слишком долго пялится на Серёжу. Тот в ответ хмурится и улыбается: «Что?». Олег наклоняется к его лицу и целует в губы. Они уже делали это раньше, учились друг на друге — Олег предложил, Серёжа из озорства согласился. Он часто делал вид, что это ничего не значит — а может, для него это действительно ничего не значило, просто приятные тактильные ощущения, просто адреналин от совершения чего-то запретного. Серёжа и на этот раз никак не реагирует, и это самое худшее. Он не отталкивает, но не прижимается ближе. Только краснеет, улыбается тихо. Олег приходит в отчаяние от такого. Он что, правда не понимает?.. Олег пытается поцеловать снова. — Не надо, Олеж, — Серый юркой лисой уворачивается от его рук и его губ. — Ты мне нравишься, — отчаянным шёпотом выдыхает Олег. Нет так нет, Олег не посмеет больше, если Серый не хочет, Олежа и так со стыда сгорает, больше никогда ничего такого делать не будет, но объясниться хочется, хотя бы словами, если не действием. — Я же говорю, не надо. Не надо всё портить. — Серёжа берёт его ладонь в свою. — Спасибо, что помог. Ты самый лучший друг, и я очень тебя ценю. Как друга. Олег кивает. В душе расцветает что-то светлое вперемешку с горьким: да, Серёжа им дорожит, любит его, и это самое главное, а всякую чепуху Олежа забудет как-нибудь, и руки перестанет распускать, раз Серому неприятно. *** Долгое нахождение в замкнутом пространстве сказывается. Серёжу мутит, иногда звенит в ушах, до слёз хочется глотнуть свежего воздуха, а может, всё это просто побочки от препаратов, сложно понять. Если бы его не тошнило от лекарств, его бы тошнило от самого себя. Если бы Олег вывел его на свежий воздух, Серёжа всё равно задыхался бы — от чувства вины. Это чувство не является чем-то новым, оно много лет сопровождало Серёжу, но только теперь стало по-настоящему душить. Олег вроде бы дал ему некоторую степень свободы, но Серёжа с тоской вспоминает цепь. Это было правильнее — держать его на цепи. Птица погиб, но кто даст гарантию, что безумие не вернётся в любой другой форме? Когда Серый валялся на полу и не мог делать ничего, кроме как выть и скрестись в дверь, это ощущалось правильно. А теперь что? Как он может читать какого-то Чехова или Гоголя, рисовать собачек и лисят в альбоме, когда ему хочется вывернуть себя наизнанку, повернуть время вспять и снять с себя кожу, принести себя в жертву чёрт знает какому богу (а Серёжа знает, что богов много), чтобы стереть боль, которую он причинил. В своих лучших снах Серёжа видит, как его бесконечно долго перемалывает огромная мясорубка, или центрифуга разматывает его на бешеной скорости, и только в этих снах Серёжа чувствует подобие спокойствия: «Вот, сейчас я сдохну». «Что мне сделать, чтобы он меня простил?» — Серёжа задаётся этим вопросом каждый день. Он вообще уже не знает, что Олегу от него нужно. Зачем он украл его, зачем спас. Если хочет отомстить, почему церемонится, мог бы пытать по-чёрному, а не потрахивать время от времени. Серёже стало бы легче, если бы Олег был с ним жёстче. Ему невыносима мысль, что с этой виной перед Олегом он останется навсегда. Он хочет её искупить, поэтому всегда послушен, отзывчив и на всё готов, и не жалуется, если больно — а больно почти всегда. В двери скрипят замки. Серёжа уже знает, что должен сделать — забиться в противоположный от двери угол комнаты, и покорно делает это. Когда Олег входит, ему не приходится утруждать свои голосовые связки командой «в угол». Серёжа боится на него смотреть. Олег ходит, слегка прихрамывая, и его лицо всегда пустое, и его голос, когда он говорит, всегда такой тихий, что приходится напряжённо вслушиваться. Но теперь страха уже меньше, чем раньше, потому что Серёжа знает, что будет происходить. Олег бьёт его не всегда, но в этот раз испытывает такую нужду. Бьёт явно не в полную силу, Серёжа знает, он может больнее. Устал, может быть, не хочет тратить силы. Отвешивает пощёчины, как по морде ошалевшему дикому лису, не пускает в ход кулаки: голова Серёжина и так уже настрадалась, ни к чему лишний раз раскалывать череп. — В койку, — лает почти шёпотом. Серёжа послушно ползёт к кровати на четвереньках и ложится. Кровать старая, большая, из благородного дерева, занимает четверть комнаты. Серёжа ложится на живот, и Олег стягивает с него спортивные штаны. Серёжа сжимается в комок инстинктивно, так что Олегу приходится дёргать его руки и ноги, чтобы привязать. Каждый раз Олег связывает его тщательно, с молчаливым удовлетворением от процесса. Серёжа знает, что стоит у Олега не на него, а на его обездвиженность. Каждый раз, избивая его и привязывая, Олег заново обретает полный контроль над ситуацией. Тогда, в Венеции, он сглупил и не смог спасти себя, оставался рядом с любимым человеком, от которого уже за километр несло безумием. А теперь он держит зверя в клетке. Заточение Разумовского — это порабощённая опасность, смерть, взятая под контроль. Раньше Олег связывал его намертво. Теперь верёвки обездвиживают его не полностью, метаться он может, правда без толку. Он машинально пытается свести ноги, но Олег с силой разводит их так широко, насколько позволяют верёвки. — Стесняешься, — то ли спрашивает, то ли констатирует Олег. Конечно. С Олегом всё ещё непривычно. Как будто чужой человек. И в первый раз, и второй, и третий — каждый раз будто подставляться незнакомцу. Всегда унизительно. Хотя на прошлой неделе Олег попросил его растянуть себя самостоятельно у него на глазах, выгибаться и стонать, лёжа задницей кверху и уткнувшись мордой в подушки, это было, пожалуй, позорнее. Серёжа не знает, специально Олег причиняет ему дискомфорт или ему просто всё равно. Он всё делает как-то небрежно. Пальцы в смазке прикасаются ко входу и грубо проникают внутрь. Серёжа уже научился расслабляться, в первый раз было гораздо хуже. Он знает, чувствует, что у Олега на руке латексная перчатка. «Вот и правильно», — думает Серёжа и смаргивает слёзы. Гладкий латекс скользит по гладким стенкам не без сопротивления, два пальца, потом три. Разумовский глубоко дышит, стараясь не зажиматься. Он вообще всегда очень старается и делает всё, чтобы Олегу было удобно им пользоваться. Он хочет, чтобы Олег был им доволен, чтобы ему было комфортно и приятно. Но каждый раз Олег уходит таким же мрачным и пустым, каким приходит, и Серёжа бьётся головой о кафель в ванной: я плохо стараюсь, мало стонал, зажался, недостаточно глубоко заглотил, мало энтузиазма проявил. Олег никогда не прикасается к нему лишний раз. Он никогда не раздевается, только приспускает брюки и бельё. Он никогда не кладёт Серёжу на спину, только спиной вверх: не хочет смотреть ему в лицо. От пальцев, давящих на воспалённые мышцы, уже не плохо и не хорошо, никак. Олег бьёт по ягодице, заставляя приподнять зад, впивается пальцами, разводит в стороны и входит. Внутри горячо и тесно, и это удовольствие, которое Олег грубо вырывает из него, это вообще всё, на что Серёжа годен. Олег не может стонать, так что Серёжа всегда скулит за них двоих. Сначала отмалчивается, пока терпимо. Но Олег втискивается так безжалостно, что Серёжа невольно сипит и мечется, дёргает головой, кусает губу и наконец громко стонет. Старается, чтобы звучало страстно, а не жалобно. Он терпит. Он же заслужил всё это: подвал, цепь, таблетки с побочками, верёвки, равнодушный холод латекса и «отвернись, ебалом в матрас, вот так». Он знает, что заслужил такое обращение, так что терпит изо всех сил, но Олег вбивается резче, хватает рукой неаккуратный рыжий хвост, наматывает на кулак, заставляет прогнуться и входит ещё глубже, и боль становится такой сильной, что Серёжа выдыхает плаксиво: — Хватит, пожалуйста. Он же должен остановиться? Это же не изнасилование, Олег должен послушать его. Однако он не останавливается, разве что чуть замедляется. Это разбивает Разумовскому сердце. Заточение Серёжи — это порабощённая опасность и изнасилованная смерть. — Могло бы… — хрипит Олег. «Всё могло бы быть по-другому», — вот, что он пытается сказать. Когда-то он был очень молодым и влюблённым. Трудно поверить, но когда-то он ещё не был изуродован пулями и предательством. Когда он позволял себе мечтать о близости с лучшим другом, в его мечтах это было очень нежно и до слёз трепетно. Серый вообще всегда ему нравился, но в универе это стало невыносимо. Они делили комнату в общаге, и Олегу приходилось видеть, как Серый обращает своё внимание на что угодно и кого угодно, но не на него. Он так похорошел, когда вырвался из детдома, когда обрёл новых друзей. Олег ревновал. Серёжа хорошел, становился самоувереннее и нахальнее, а Олег сильнее влюблялся и сильнее ревновал. Он пытался намекнуть, а Серёжа делал большие глаза или переводил всё в шутку. Единственные моменты близости, которые были между ними — это когда Олег причёсывал Серёжу. Волосы были длинные, и Олегу почему-то ещё со школы нравилось расчёсывать их. Он даже косы Серому заплетал, наловчился не хуже него самого. Олег мечтал целовать его веснушки. У Серого была заметная родинка под лопаткой — её тоже требовалось поцеловать. Хотелось растягивать его пальцами долго, а потом… может быть даже ничего больше и не делать — просто смотреть, как он теряет себя, насаживаясь на пальцы и давя стон в ладони. Олег знал, что никогда этого не получит. Может, в другой, параллельной вселенной, но не в этой. Серый его не любит, всё. Олег никогда не опустится до какой-то низости, насилия. Такие шансы предоставлялись, они напивались вдвоём в московской общаге и на питерских крышах, и Серый делал недвусмысленные намёки, но Олег просто хорошо знал себя, знал, что никогда не воспользуется состоянием Серёжи и не сделает того, чего тот на самом деле не хочет. Серёжа как-то сильно перебрал на вписке с однокурсниками. Он позвонил Олегу, чтобы тот приехал: «Тут так весело, Олег, зря ты не пришёл, почему ты не пошёл со мной?.. Давай подъезжай». Олег приехал, но не для того чтобы веселиться, а чтобы забрать Серёжу в общагу, пока он не натворил бед и ничего не натворили с ним. По дороге Серёжа слегка протрезвел, но оставался в крайне игривом расположении духа. Олег терпеливо слушал его трёп, укладывая его в кровать, снимая с него футболку с пятнышком от дешёвого вина, укрывая одеялом. Хотел уйти и доделать свою домашку на кухне, но Серёжа удержал его руку, посмотрел прямо в глаза с усилием и проговорил: — А-а-алег, м-может.., трахнешь меня? Волков нахмурился: — Блять, чего? — Я же знаю, что ты хочешь. Я не дурак, всё вижу. Мне даже жалко тебя, так что… ну хочешь, я хотя бы подрочу тебе? «Жалко тебя». Олег покраснел от стыда и от гнева. Да, Серёжа, наверное, не имел это в виду на самом деле, наверное, это алкоголь в нём говорит, это не искренне… С другой стороны, говорят же: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Значит, Серёжа всё знал. Знал, что Олег так и не поборол эти чувства, знал и молчал, и принимал его за ручного зверька, которым можно управлять в своих целях. — Сосать не буду, — предупредил Серёжа, — я сегодня двоим уже… саднит… Олег отвернулся и ушёл молча, хотя очень хотелось заорать: «Блять, господи, да замолчи уже!». — Да замолчи ты уже, — хрипит Волков, вбиваясь резко и редко. Серёжины стоны опять перешли в плач и неконтролируемое вытьё. Он бы и рад замолчать, но не может. Он плачет, пока Олег кончает, плачет, пока Олег развязывает верёвки, плачет, пока Олег вдруг гладит его по волосам. Что? От неожиданности Серёжа затыкается. Почему он всё ещё не ушёл? — Олег… — Серёжа тянет к нему руку. Олег вздрагивает и бьёт по руке. — Не шевелись. — Олег заправляет рыжий локон за ухо, обнажая красный опухший глаз. — Отросли уже так… не хочешь подстричь? Серёжа мнётся. — Если ты хочешь… — Я нет. Мне нравится. Только не ходи косматым. Косы почему не заплетаешь? Серёжа теряется. — Да я… разучился. Он не врёт. Он пробовал как-то заплести, не получилось. Дело даже не в дрожащих руках, просто от рассеянности он никак не мог сообразить, как чередовать пряди, косы выходили кривыми. Серёжа хочет ещё прикосновений, хочет, чтобы погладили по голове ещё и ещё, как питомца, который натворил бед, но был прощён. Олег будто это и собирается делать, кладёт руку на веснушчатое плечо, думает о чём-то, но одёргивает руку и всё-таки уходит. А на следующий день он приносит в ванную табуретку, усаживает на неё Серёжу, чтобы тот мог видеть своё отражение в зеркале, берёт расчёску и принимается расчёсывать его. Серёжа поёживается: забыл уже, как приятны чужие прикосновения к волосам, будто лёгкие удары током, аж в груди щемит и в затылке покалывает. Он боится сначала, сутулится, всё ждёт удара расчёской по черепу, но движения Олега размеренные, спокойные, и вот Серёжа уже почти мурлычет что-то себе под нос, радостно подставляя голову под деревянную расчёску. — За вчерашнее извини, — вдруг говорит Олег, и Серёжу прошибает током особенно сильно. — Да н-ничего, — отвечает, прячась от его глаз в отражении. Олег смотрит на них двоих в зеркало. Тут нужно сказать: «Этого больше не повторится», но он знает ведь, что повторится. Он будет трахать Серёжу опять и опять, потому что, собственно, что ещё с ним можно делать? Пальцы Олега перебирают рыжие пряди. Нет, с Серёжей можно много чего делать, на самом деле. Можно делать ему приятно — вон он как млеет тихонечко от прикосновений, вон какой спокойный становится, когда его не бьют. Олег усмехается. Это злая ирония. Ему самому становится как-то немного радостно, когда Серёже хорошо. Нравится о нём заботиться. Заботиться о человеке, который ноги об тебя вытер, потоптавшись основательно по твоим рёбрам и по внутренностям. Серёжа больной, но Олег, видимо, тоже, если, как бы ни пытался, не может не чувствовать жалость и нежность к нему. Олег разделяет волосы на четыре пряди. Вспоминает, как делал когда-то. Мысленно приговаривает: эту наверх, эта — вниз. Не получается, путается. Олег всё распускает и плетёт косу уже из трёх прядей — так проще. А когда-то умел и из пяти — боже, сколько же раз в студенчестве он возился с Серёгиной шевелюрой. Олегу сводит руку. Рука дёргается, но не выпускает почти законченную косу. Он дышит надсадно, Серёжа тревожно смотрит на его отражение. «Ничего, стрельнуло под ключицей, часто бывает», — мысленно говорит Олег и забывает озвучить это вслух. А ведь Серёжа вообще ничего не знает про ключицу, не в курсе, куда прилетели те пять пуль, география шрамов ему не известна. Олег завязывает волосы резинкой и уходит, а Серёжа ещё долго рассматривает и прощупывает косу пальцами. Почему-то Олег перестаёт домогаться его. И перестаёт бить. Серёжа ждёт подвоха, но Олег просто приходит каждый вечер и приносит вкусной домашней еды. Сам готовил, Серёжа знает, помнит, как Олег делал для них двоих эти же блюда раньше. Просто молча сидеть и ждать, пока Серёжа поест, быстро надоедает, так что в какой-то момент Олег начинает говорить. Рассказывает о том, как очнулся в больнице после комы. Про операции, про реанимацию, всё, что ему самому объясняли врачи. Рассказывает, как было больно дышать и двигать глазами. Как он не мог встать с кровати без посторонней помощи. Про удалённую селезёнку. Про неудачную интубацию. Эти рассказы растягиваются на несколько вечеров. Серёжа давится пирожками или захлёбывается чаем, и всегда беззвучно плачет. В следующий раз Серёжу просто колотит, когда Олег заходит в комнату с тарелкой супа. — Пожалуйста, — морщится Серёжа. — Я так больше не могу. Чего не могу? Не могу больше принимать что-то хорошее от тебя и слушать, как ты пострадал по моей вине. Я не заслуживаю хорошего отношения. Хватит. Олег останавливается в дверях. Серёжа выдыхает: — Лучше выеби просто, как раньше. Выеби меня или уеби мне — ведь я уже давно не чувствую разницы. Олег смотрит на него, пожимает плечами и невозмутимо ставит тарелку на стол. — Зачем ты это делаешь? — спрашивает Серёжа. — Хочешь меня уничтожить — давай, ты же для этого меня вывез сюда. Зачем ты жалеешь меня?.. Зачем это всё? Олег не может ответить. Сам не знает, зачем проявляет заботу, будто по привычке. Будто в такие моменты разум отключается и на арену выходит какой-то другой Олег, не являющийся им настоящим. Он мотает головой: — Не знаю. Иногда жалко тебя. Хочешь, опять на цепь посажу? Серёжа не отвечает. Ничего он не хочет. В голове мечутся мольбы о прощении вперемешку с бесконечными «убей меня». Вряд ли словами можно чего-то добиться, он уже пробовал. Но он хочет рассказать Олегу о своих кошмарах. О мясорубке. О центрифуге. Сказать ему, как сильно хочет умереть. Лишь бы Олегу стало его жальче, может, тогда он сжалится и наконец добьёт недобитого. Вместо всего этого Серёжа уныло купает ложку в тарелке супа и робко интересуется (в сотый раз): — А есть… есть шанс, что ты меня простишь? Олег забирает ложку из трясущейся руки и убирает на поднос тарелку, которую Серёжа не смог опустошить и наполовину. — Не знаю. А ты меня? — За что? Олег смотрит, как на идиота. Серёжа поспешно кивает: — Да, конечно. Олег усмехается. — Это потому что ты больной. То, что я делаю с тобой, вообще-то, не прощают. То, что ты со мной сделал — тоже. И хер знает, что будет дальше. Думаешь, у меня есть план? Его нет. Я не знаю, что с тобой делать. Он ведь полетел спасать Разумовского просто по привычке. Всегда же спасал, и на этот раз ломанулся. — А знаешь, почему я никогда не раздеваюсь при тебе? — вдруг спрашивает Олег. — И всегда лицом вниз укладываю? — Конечно. Тебе противно лишний раз соприкасаться со мной и смотреть на моё лицо. Олег улыбается. — Да. Но главное не это. Он начинает расстёгивать свою рубашку. Серёжа смотрит. Под распахнутой рубашкой голая грудь и живот, и у Серёжи перехватывает дыхание при виде пяти уродливых рытвин. — Это… это я?.. — только и может выговорить. Он ведь ещё ни разу этого не видел. Начинается полномасштабная истерика. Олег не изменяется в лице, вытягивает свой ремень, связывает им его руки и несёт на кровать. И на этот раз кладёт Серёжу на спину. И на этот раз Серёжа утыкается взглядом в изуродованную шрамами грудь. Он пытается вырваться, но Олег держит крепко — сил ему придаёт злость. «Он всегда таким был», — думает Олег, пока Серёжа воет под ним. Всегда. Для Серёжи Разумовского всегда было невыносимо сталкиваться с последствиями своих ошибок. Если ткнуть его мордой в его мразотные поступки, он будет отчаянно визжать. Он чувствовал вину даже тогда, когда его никто не винил, и лучшей защитой от этой вины считал нападение. Ещё тогда, в Венеции, нужно было это понять. Олег пытался ему рассказать о том, что с ним произошло. Пять лет в армии не прошли для него даром. И опыт войны не был весёлой сказочкой. Олег чувствовал, что едет крышей, вот только оказалось, что у Серёжи с головой тоже не всё в порядке. И Олег забыл про себя, отдавшись заботе о нём. Уже в Венеции у Серёжи руки были в крови, а голова в огне. Волкову следовало бы бежать, а не окружать прокажённого заботой. Олег пытался рассказать, что пережил на службе. Сначала на срочке были условия отвратные, потом на контракте в спецназе начался какой-то ад, и от смерти его несколько раз спасла только удача. Олег ни разу не заикнулся о том, что бросил универ и пошёл в армию именно из-за того, что с Серёжей отношения не сложились, хотя это было так. Но Серёжа его рассказы воспринял как упрёк. Олег удивился, когда Серёжа обернулся на него с горящими глазами и заявил: — Блять, Олег, ну ПРОСТИ меня, что я нихуя к тебе не чувствую и никогда не чувствовал. Я не знаю, как это работает! Не знаю! Ты думаешь, я не пытался? Ты был моим лучшим другом, ну прости, блять, я не смог к тебе ничего почувствовать больше, кроме дружбы. Если бы я знал, что ты из-за меня бросишь учёбу и пойдёшь под пули, я бы, может, сделал бы что-нибудь, вывернул бы себя наизнанку… Хватит. Хватит давить на чувство вины. Ты либо прекращаешь это, либо проваливаешь отсюда. Не могу больше твои щенячьи глаза видеть. Щенячьи глаза. А Олег к тому времени вообще-то ни на что уже не надеялся и просто пытался вернуть дружбу, которой они когда-то, вроде бы, оба дорожили. *** Однажды Олег всё-таки приходит не с подносом вкусной еды, а с пузырьком спирта и каким-то продолговатым чёрным чехлом. Приходит ночью, пока Серёжа спит. Чехол кладёт на столик. Тревожный сон легко рассыпается, Серёжа приоткрывает глаза. Олег подходит, шатаясь. Впрочем, его всегда шатает. Но когда он хватает Серёжу и усаживает за стол, Серёжа улавливает запах перегара. — Что это… — Серёжа заранее кривит губы, сводит брови и вжимается в спинку стула, понимая, что ничего хорошего сейчас не произойдёт. Олег привязывает его к стулу. Одну руку — левую — оставляет не привязанной, хватает её и кладёт на стол. Открывает чехол — там оказывается кухонный топорик. Серёжа перестаёт дышать. — Не… — Дёргает рукой, но Олег крепко сжимает запястье. Серёжа смотрит на его лицо, на нож, туда и обратно, и начинает понимать. Столько страха в глазах. Серёжа не верит своим догадкам. Олег же не может… Серёжа опять пытается вырвать руку, пыхтит, всхлипывает. Олег улыбается. Он хорошо понимает эту гамму чувств. Он помнит, каким дураком был, когда оказался в клетке во время той шахматной партии. Он испугался сначала, но потом выдохнул и подумал: да нет, он же не может. Он кого угодно убьёт, но не меня. Когда ошейник не сработал и ему не разорвало голову, он убедился в своей правоте. Конечно, Серёжа никогда не стал бы убивать его. Олег же всё для него делал, никакой угрозы не представлял. А потом Серёжа достал пистолет. Олег похлопывает ладонью по чужой ладони. — Их как раз пять, — отмечает на всякий случай, если Серёжа не догадался, что к чему. Губы Серёжи дрожат. В глазах паника. — Ты заслужил, согласен? — спрашивает Олег. — Блять, — всхлипывает. Жуёт губы. — Я, ну… да… Наивный. Сейчас поверит в то, что за отрубленные пальцы Олег ему все грехи отпустит. Наивный и глупый. Это же даже не акт мести, так, развлечение от скуки и алкогольного бешенства. Олег молчит и смотрит сверху вниз, глаза тёмные и пустые, и Серёжа опять вырывается. — Не надо, пожалуйста… — Да успокойся. — Олег берёт спирт и, не заморачиваясь, небрежно льёт на пальцы прямо из пузырька. — Всего лишь по одной фаланге с каждого. Мои ребята в Сирии и не такое переживали. А я тебе даже де…зинфицирую заранее… Он прижимает к столу указательный палец Серёжи и заносит нож. Серёжа затихает, только мелко дрожит и льёт слёзы. Он ведь и тех парней из отряда Олега убил… Он закрывает глаза. Олег сильно пьяный, чёрт знает, как у него там двоится в глазах, но он вроде бы знает, что делает, хоть бы не промахнулся, не оттяпал всю кисть… Собственно говоря, перспектива лишиться пяти частичек тела уже не кажется пугающей. Если Олегу станет от этого хоть чуть веселее, пусть рубит. И всё же, в последний момент, на автомате, Серёжа дёргает рукой, из-за чего лезвие отрубает не фалангу указательного пальца, а самый кончик пальца и часть ногтя. Вопли пронзительные. Олег морщится. Нет никакого желания продолжать. Он убирает нож и идёт в ванную за аптечкой. Там нет почти никаких лекарств (по той же причине, почему Олег никогда не оставляет в подвале колюще-режущие, и по той же причине, почему не даёт Серёже моющие средства для уборки), зато есть бинты. Олег забинтовывает палец, пока Серёжа мотает головой и всхлипывает: «Прости, продолжай, я больше не буду, давай остальные, прости». Такого рвения Олег не ожидал. Это забавно: только что причитал «не надо не надо», а теперь хочет, чтобы Олег закончил начатое, как будто бы это зачтётся за искупление вины. Серёжа глупый. Думает, что Олегу от него что-то нужно. Волков же отдаёт себе отчёт в том, что всё одинаково бессмысленно: заботиться о Серёже, унижать его, трахать его, кормить, гладить, утешать, пытать, хлестать по лицу. Причиняя ему боль, Олег не получает удовольствия. Только какое-то глупое тоскливое тепло чувствуется в груди, когда он проявляет к Серёже нежность, только и всего. Через четверть часа Серёжа успокаивается. Сидит на кровати, взгляд потуплен, всё разглядывает перебинтованный палец. — Ты думаешь, это пытка? — Он шмыгает носом, обводит взглядом комнату. — Мне гораздо хуже было в тюрьме, хотя меня там никто не трогал. В сто раз хуже, чем тут. Потому что я был уверен, что ты умер. Олег усмехается. — Так я умер, Серёж. Серый смотрит на него глазами злыми, с затаённым страхом. Олег ничего больше не говорит, и Серёжа сам понимает: да, это так, он действительно убил Олега. Он в горячих точках был, его стрелки, куда более меткие, чем Разумовский, убить пытались, не смогли. А он — смог. Серёжа медленно опускает голову на колени и прикрывает уши ладонями. Да, да, он своими руками уничтожил то хорошее, что было в Олеге, и остался наедине с калекой, пустой оболочкой. Война не смогла выжечь из сердца Волкова всё светлое-доброе-вечное, но Серёжа смог. Закончил начатое ею. *** Серёжа — левша. Рисовать в альбоме неудобно и больно. Он пытается рисовать правой — каракули невразумительные. Приходится всё-таки мучиться с левой, изворачиваться так, чтобы не задействовать перебинтованный указательный палец. Получается средне. Олег по-прежнему узнаваемый, мультяшные волки тоже. Ему кажется, что теперь в Олеге будто два человека живут одновременно, то один высовывается, то другой берёт всё под свой контроль. Один заботится и жалеет по привычке, второй грубит и норовит отпиздить. Олег приходит опять. На этот раз Серёжа не забивается в угол, чувствует, что Олег в миролюбивом настроении. Он садится на кровать. Хлопает по одеялу рядом с собой, и Серёжа послушно садится к нему. Олег забирает из его рук альбом и приглашает положить голову себе на колени, что Серёжа и делает. — Прости меня. — Это вылетает у Серёжи уже на автомате. Шёпотом, но Олег всё равно слышит. Он никак не реагирует, только приподнимает бровь: мол, не заводи шарманку, давай помолчим. Серёжа молчать не может. — Ты всё равно мне не поверишь, но я должен тебе сказать. Это не было моим решением. — Что именно? Серёжа жмурится. Нет, Олег не оставит это, он вынудит произнести горькое слово. — Стрелять в тебя. Это было чьё-то чужое решение. Той, второй личности. Я никогда не стал бы… — Твоё альтер-эго? Птица? Ты рассказывал. — Да. Это был Птица. Серёжа смутно помнит какие-то отрывки своего безумия. Он ведь вовсе не собирался запихивать Олега в клетку наряду с остальными. Это решение пришло в последний момент, когда Птица, вынырнув из зазеркалья в спальне, схватил его за плечи, прильнул ближе и на ухо зашептал: «Ты виноват перед своим другом. Он так страдает из-за тебя. Если ты его грохнешь, не будет и вины». — Он… он обманул. Он говорил, что мне будет лучше, если ты умрёшь. Я выстрелил в тебя, думал, что убил тебя, но мне не стало легче. Олег, это всё он… я бы никогда… Олег хмыкает. — Почему раньше не говорил? — Так я говорил же! Говорил! Ты не слушаешь и не веришь! Это было не моё решение, — опять сипит Серёжа, слёзы душат. — Я не смог справиться с Птицей. Прости меня, пожалуйста. Прости, а потом сделай всё, что угодно. Хочешь выпустить — выпусти. Хочешь убить — убей. Олег долго ничего не говорит. Гладит его по плечу, иногда срываясь и вцепляясь пальцами чуть ли не до синяков. Произносит: — Может и прощу когда-нибудь. Серёжа поднимает взгляд, полный надежды. Олег смотрит в альбом, лежащий рядом на одеяле. Сплошные волчата и портреты Олега. Олег улыбается. Раньше Серёжа постоянно рисовал своего Птицу. Это было удивительное существо, Олег имел глупость им очароваться. Птица был не очень дальновидным, но страстным, целеустремлённым и идейным. Едва разумное, крайне жестокое животное. Птица бесславно сдох. А Олег не знает, когда сдохнет его собственная субличность — неразумная нежная тварь, которой хочется заботиться, ластиться, прощать и утешать. Топливом для безумия Серёжи было чувство вины. Для безумия Олега — привязанность. — Если когда-нибудь я прощу тебя и выпущу отсюда, это будет не моё решение. Серёжа моргает, обдумывая сказанное. Серёжа кивает. Они обязательно простят друг друга, но только потому, что оба больны.