Голос души

— Вы думаете, что эта идея разумна? — Ответь мне, Ибрагим, что в наше время можно считать «разумным»? — Сулейман улыбается в тягучей темноте закоулка между его покоями и покоями Ибрагима, и улыбается очень долго, рассматривая на каменных стенах их собственные, танцующие в свете ближних факелов, тени. Теперь улыбается и Ибрагим. И каждый раз, когда тусклый отблеск огня пробегал по лицу Сулеймана, придавая его глазам новый шарм, сердце пропускало удар. — Мы снова сбегаем именно ночью, но разве днем было бы не безопаснее? — Возможно. Но не так интересно, — Сулейман протягивает Ибрагиму руку, заблаговременно сняв все свои кольца, чтобы, упаси Аллах, ни одно из них не потерять. Руки у Сулеймана хоть и были чуточку больше, но они были мягче. Руки Ибрагима были грубыми и всегда холодными, а пальцы и запястья покрыты розовыми, совсем свежими, не успевшими зажить, шрамами от острых соколиных когтей. И Сулейман очень любил его руки. — Что подумает стража, если увидит нас, держащимися за руки? — Я скажу им, что ты вновь без причины проснулся и бродил по дворцу, а я встретил тебя и веду обратно в твои покои, — Сулейман крепко сжимал ледяную, дрожащую, вероятно, от волнения за репутацию шехзаде, ладонь Ибрагима, и внутри себя хотел кричать, хотел вознести их, крепко стиснутые, руки над головой, чтобы все видели, все знали об этом, Сулейман лишь хотел, чтобы, пусть даже осуждающий, шепот разнесся по всему миру. Нельзя сказать, что Ибрагим не мечтал о подобном, но кто он, собственно, такой, чтобы иметь мечты? Когда-то он мечтал о воссоединение со своей семьей, когда-то он мечтал обнять брата, всего лишь один единственный несчастный, недолгий раз, когда-то, Аллах прости, даже мечтал о смерти, самой мучительной, самой страшной, изничтожающей агонией, смерти, но сейчас, сейчас Ибрагим мог лишь хотеть, чтобы разговоры об их с шехзаде Сулейманом пылкой любви разнеслись по всему дворцу, звонким эхом отбиваясь от стен. — Шехзаде, ночью на улице холодно. — Я согрею тебя, — Сулейман оборачивается на Ибрагима и почти бежит, чтобы остаться незамеченными, чтобы никто в гареме не узнал о том, что произошло, чтобы никто во всей Манисе не узнал, что два юноши посмели — не в первый раз, конечно — сбежать ночью к озеру, наслаждаясь тишиной и компанией друг друга, и любуясь яркими звёздами, подмигивающими с водной глади. — Знаю, шехзаде, — Ибрагим нагоняет Сулеймана, перебирая в голове всевозможные молитвы, все, которые он знал: Аллах, пусть он никогда не отпускает мою руку!

***

— Я люблю сидеть здесь, — Ибрагим мерзнет и тянется сразу же к Сулейману за помощью, не столько в страхе остаться замершим, сколько в страхе остаться ненужным на берегу молчаливого озера в полном одиночестве, пока его не поглотит ночной мрак, — вернее сказать, я люблю сидеть здесь с Вами. И Сулейман словно более отчётливо слышит удары своего сердца и тянется навстречу, позволяет Ибрагиму упасть на его плечо, заключая в согревающие любовью объятия. Сулейман привычно-успокаивающе гладит Ибрагима по спине, словно тому в очередной раз приснился жуткий сон, и улыбается, а еще дышит как-то волнительно. — Ибрагим, сколько лет ты живешь со мной в Манисе? — Три года, Сулейман, — Ибрагим знает, что когда нет стражи, нет «лишних» взглядов, так и норовящих узнать, увидеть что-то личное, что даст причину для новых сплетен, он мог не быть главным сокольничим, он мог притворяться, будто Сулейман был вовсе не наследником трона, а обычным человеком, и Ибрагим тоже был обычным человеком, — что-то случилось? Но ответа не последовало даже спустя десятки минут, словно вопрос не был услышан, а то и вовсе проигнорирован. Стало не по себе. Ибрагим вдруг поднялся с плеча и повернулся к Сулейману, руки которого не то, что согревали, а обжигали сквозь одежду, и долго смотрел на него, но Сулейман будто даже не дышал. — Шехзаде? Сулейман поворачивается на встречу и закрывает глаза, он продолжает молчать, оставляя Ибрагима в неведении о том, зачем задал вопрос, и улыбается, улыбается так, будто выпил вина и вмиг опьянел, и дышит совсем тихо. Ибрагим ни разу в своей жизни не целовал никого, потому что не испытывал любви. И сейчас, находясь от Сулеймана на расстоянии одного движения, он вдруг почувствовал ярое желание прикоснуться к чужим губам своими, хотя бы на короткое мгновение почувствовать вкус сладкого фруктового компота, который сопровождал почти каждую трапезу шехзаде. Ибрагим уперся рукой в колено Сулеймана, чтобы приподняться, от накатившего волнения комкая пальцами шелковую ткань его штанов, потянулся вперед, забыв просчитать возможные последствия, и коснулся нижней губы Сулеймана своими, зажмурившись под громкий вздох и взрыв, похожий на взрыв фейерверка, рванувший внутри грудной клетки. И отстранился, буквально через мгновение, вновь оседая на траву. Но Сулейман не вскочил, не убежал в сторону дворца, приказывая стражникам жестоко расправиться с грешником, он двинулся ближе, коснулся лица Ибрагима и заглянул ему в глаза, куда-то в самую глубину сознания. — Все пути тьмы ведут к твоим карим глазам, — Сулейман смеется и осторожно целует Ибрагима в лоб, а потом тянет его на землю, и они вдвоем ложатся на траву, прячась под темным покрывалом с множеством ярких звезд, словно бриллиантов на дорогой ткани, и берет за руку, позволяет переплестись их пальцам и вряд ли позволит им когда-либо разъединиться. Ибрагим плакал, рассматривая звезды, а Сулейман утирал ему слезы осторожно, шепотом успокаивая его, а потом целовал, и целовал он так только Ибрагима, слыша в ушах, давно запавшую в душу, мелодию скрипки и резкие, редко различимые, звуки сокола — это и был голос души Ибрагима.