***
— Красивая… — Очень. Игорь не моргает. Изо всех сил! Ира гладит звезду Максима, в ладонях греет, а потом осторожно, бережно в коробочку ее убирает. На тумбу прикроватную. И смотрит, смотрит, смотрит — на мужа. Сквозь слезы. — Игорь, знаешь… — Что, Ир? Видно, как за ее спиною, в жаропрочном стекле дверцы печной отражась, догорают погребальные рисунки. Ира постаралась на славу, Игорь на них изобразил только имя да фамилию сына с отчеством и датами двумя, рождение и смерть фиксирующие. Хорошо, что у него почерк четче, а Ира лучше рисует… Пусть у Макса в следующей жизни будет всё и даже больше! О том, что их парень имеет солидный такой шанс опять родиться человеком, они не говорят: это же очевидно, вам это хоть в их пагоде сельской, хоть где подтвердить могут. Потому что по совести Макс жил. А что еще надо, чтобы стать человеком?! — Игорь, я… Знаешь, я бы хотела побыть одна. Он кивает. Улыбнуться пробует. Получается не очень. — Хорошо. Посплю на втором этаже, на диване. Спокойной но… Ира хватает его за рукава домашней, раз сто выстиранной, мягкой очень рубахи. В глаза по-прежнему глядит. С кровати общей, супружеской их встать не дает. — Прости, но я не это хотела сказать. — А что же? Она издает какой-то задушенный, булькающий смешок. Нервно? Болезненно? Еще бы. — Понимаешь, мне бы не сейчас только одной побыть… Дольше. Игорь не вырывается. Не уходит. Отвернуться не пробует. — Конечно, сколько хочешь. Жена подползает к нему вплотную. Путаясь в одеяле, уронив на пол одну из подушек. Его, кажется. Или свою. Без разницы! — Игорь… Неделю, месяц? Не знаю! Я уже ничего не знаю. И сомневаюсь, что когда-то захочу узнать. Даже сквозь ткань рубахи плотную, пижамную почти, на сырые, холодные дни да ночи рассчитанную, даже сквозь эту трижды приятную на ощупь, давно знакомую ткань Игорь чувствует, как леденеют руки его жены. И он быстро, слишком быстро для человека перехватывает ее ладони, в своих топит, согреть их пытается. — Ира, милая, что ты?.. — Да подумала о разном, ну, пока тебя не было… — О чем? Ей в голос откуда-то сочится лихорадочная какая-то, до кровавости болючая, колкая нота. Почти на грани истерики. А ладони Иры все еще ледяные. Игорь их не выпускает из своих. И от разговора сбежать не намерен! А жена вдруг улыбается ему. Болезненно. Страшно. — Если бы… Если б Максим был не весь в тебя, так сильно-сильно если б он похожим на твою родню уродился… Ему бы дикие звери подсказали, что огонь уже вот-вот и!.. Он бы тогда уйти успел, до воды добежал. Там река совсем близко, я на карте нашла… Той, из школы, с моих уроков. А скорость порядочную ты можешь на бегу выдать, думаю, он тоже мог бы!.. — Ира, там всё кругом горело. Мне запись дали послушать на базе авиалесоохранников. С вертолета. Там белки, птицы. Макс от них знал, что бежать некуда. Жена его как не слышит. Или не хочет слышать. — Тогда он бы зарылся в землю! — Ира… Игорь порывается обнять ее. Она не сопротивляется ему, но и лихорадка из голоса Иры никуда уйти не спешит. — Или не так, знаю: Макс бы выбрал другую профессию! Любую. Потому что не смог бы перешагнуть страх оборотнический свой, дикий, природный. Ты же до сих пор, когда мы на шашлыки к моим ездим, к костру близко не подходишь. И баню топить страшно тебе. И газ зажечь, когда еще в Питере жили, ты не… А Макс мог, не боялся!.. Ира дрожит. Мелко. Часто. По ее щекам катятся огромные слезы. Игорь обнимает жену крепче. — Ирочка… — Просто он родился обычным. Почти человеком. И оборачиваться не умел. Почему? Скажи! — Не знаю. Не умею определять, отчего не рождаются оборотнями. Правда. — Ясно. Ира будто сдувается, съеживается. И тухнет словно — как спичка. И жар от лица у нее отхлынув за долю секунды — в ладони бросается! Игорю почти физически больно. От жара этого, от взгляда, голоса, слов… От себя. И секрета-то ни одного чудодейственного не знает он, чтоб дети точно оборотнями рождались, и сына единственного не уберег, жену утешить — и того не умеет. Вот же засада. — Ир, я… Сегодня один лучше посплю. На втором. А ты здесь. Давай так?***
Кажется, Игорь все-таки засыпает… Или нет? Ирина Шустова напрягает слух, запрокидывает голову. Над головой тишина. Если не считать рваного, прерывистого дыхания мужа да привычных, издевательски бодрых трелей ночных: поют за окошком птицы. Счастливые! Чего ж им не петь? А ей не спится. Опять. Ира кутает плечи в одеяло. Прокручивает в памяти список приглашенных. Думает, не забыла ли капнуть мандаринового эфирного масла в домашнюю карамель, ту, которую Макс так любил… И больно ей о сыне покойном думать, а не думать о нем — куда больнее, и гордость за Макса не цветком огромным, с лепестками бесчестными, а поляною безграничной, цветов тех полной, в сердце ее материнском цветет, солнца лучами золотого целиком пропитавшись. Ярче цветет, чем всегда. Их с Игорем мальчик просто не мог не стать героем. Потому что иначе — не их бы он был сыном! И кажется Ире: звезда Макса на тумбочке в свете Луны купаясь, тоже становится ярче. И теплее. Как Солнце. Луна ведь свет отражает солнечный. И горько вдруг становится Ире смотреть на дверцу тумбы у кровати, а взгляд нет-нет да и останавливается на ней, цепляется за ручку на той дверце… Потому что Ира вспоминает, как в тумбочке упаковку сегодня оставила. Картонную. А содержимое упаковки той сожгла, воспользовавшись им предварительно. Ире зябко. Одеяло не греет, как ни кутайся в него! И горечь к горлу подкатывает. В первый раз Игорь совсем не так реагировал… Но это давно, тому двадцать шесть лет скоро. Она помнит, на всю жизнь запомнила: тогда он радовался, глаза у ее Игоря аж сияли. А сейчас — не так. Он же учуял всё, когда подошел к ней во дворе, приехав! А смотрел — иначе. Совсем. Не как в тот раз, когда она Макса ждала. Ира на другой бок ложится, от тумбы отворачивается. В окно на Луну огромную глядит, в туч слои кутающуюся. Едкие, тягучие мысли в голову так и лезут, сердце так и травят! А может… Может, в том-то и дело, что всё её мужу ясно, с его обонянием? Если понял он, что и в этот раз оборотень у них не получился, а второго человеческого ребенка Игорь больше… Не хочет?