Ужин

В прихожей было темно. Олежа осторожно поставил сумку на пол — получилось почти беззвучно. Олежа осторожно повесил куртку на крючок — пришлось встать на цыпочки, чтобы дотянуться. Олежа выудил из кармана телефон — взглянул всего на секунду на часы, чтобы удостовериться: да, действительно, уже поздно. Выскочивший из гостиной Гулливер мягко потёрся о его ноги, обвил хвостом икру и уставился снизу вверх, требуя ласки. Олежа тихонько присел на корточки, второй рукой развязывая шнурки. Получилось не издать ни звука — только шорох одежды да тихое кошачье мурчание. Внутри клокотала лёгкая радость. Слегка пьяное волнение. Вот так себя ощущали одноклассники, возвращавшиеся домой заполночь? Вот так чувствовали себя подростки, в тайне убегавшие на пьянки и возвращавшиеся под утро? Осторожно двигающиеся в тёмных квартирах, надеющиеся, что их не подловят родители за их маленькими преступлениями. Свет в прихожей был выключен. Темнота коридора густо утекала в кухню, резко исчезая в мягком свете приглушённых ламп. Олежа знал, что кухонный свет включён не полностью, — но этой мощности хватало, чтобы осветить грузную фигуру отца. Отец хмуро читал газету, а сверху на него густо капала тень. Отец не поднял на Олежу взгляда, довершил страницу до конца и не глядя — как в кино — стряхнул пепел с сигары. Пепельница — Олежа помнил — была привезена из отпуска. Олеже хотелось сказать что-нибудь первому, опередить готовящийся упрёк. Хотелось напомнить, что они объявили кухню зоной для некурящих. Но слова застряли в пересохшем горле, кот ткнулся мордой в ладонь, а отец сухо, грузно констатировал: — Уже двенадцать ночи. Олежа не понял, было ли это осуждением. Отец не должен был злиться. Ведь так? Олежа точно помнил, что они это обсудили. Никакой вины на нём не лежало, и отец не мог на него злиться и осуждать — Олежа схватился за эту мысль, пытаясь не потерять равновесие. — Да, я же говорил: это всё… допоздна обычно… — почему же он вдруг чувствовал себя так неуверенно? Почему ноги не шли? И почему ощущение было, словно он вернулся с пьянки? С пьянки, где все смотрели на него, как на дурака. С пьянки, где никто, кроме него, не пьянствовал. Коридор вдруг показался бесконечно длинным, но Олежа смог преодолеть это расстояние. Смог зайти в кухню, заплыть в лужицу света — остановился напротив отца. — Я помню, Олегсей, — отец, наконец, поднял на него глаза. Посмотрел в упор. Олежа знал, что это значило: «ты думаешь, я дурак?». Отец не говорил этого вслух — никогда не говорил, — но Олежа всегда понимал. И всегда неловко отводил взгляд. Каждый раз пытался подобрать слова в свою защиту, но слова никогда не находились вовремя. Руки тряслись, но отец опустил взгляд — и Олежу словно отпустило. Стараясь сохранять спокойствие (это и мой дом тоже), Олежа неспешно повернулся к кухонной раковине: надо было вымыть руки. Гулливер, тихонько мяукнув, запрыгнул на табуретку — видно, приготовился к семейной трапезе. Олежа был внимательным ребёнком и сразу заметил: посуды не было ни на столе, ни в раковине. Посудомойка тоже молчала. Сев напротив отца, Олежа — надеясь, что ошибается, — осторожно спросил: — Пап, ты ужинал? Я оставлял в холодильнике готовое… — Я ждал тебя. Иногда Олежа отца просто не понимал. Совсем. Не только потому, что ему было сложно себе представить, что взрослый человек не может разогреть себе ужин, — но потому, как отец это сказал. На секунду ему даже подумалось — наверняка, конечно это ложное ощущение, — что отец ждал его. Именно ждал. Чтобы вместе поужинать. Чтобы послушать о том, как Олеже понравилось в театре. Но Олежа прекрасно знал: отец так никогда бы не сделал. Это было бы чудом. Это было бы исключением. И наверняка сегодня — как и всегда — отцом руководила… простая лень? Уверенность, что за него всё должны делать? Что ему должны приносить ужин на блюдечке? Олеже горько хотелось спросить: что ты будешь делать, когда я уеду? Сможешь сам себе включить микроволновку? Сварить макароны и пожарить яичницу? Или умрёшь с голоду в ожидании, пока котлеты сами появятся в холодильнике? Олежа тут же мысленно отвесил себе подзатыльник. Нельзя так думать про отца. Это злобно. Жестоко. Неправильно. Отец без него справится. И он без отца тоже. — Как прошёл спектакль? — всё-таки спросил отец после небольшой паузы. — Это была опера, — быстро ответил Олежа. Отвернулся от отца, заглянул в холодильник и спиной ощутил, как отец закатывает глаза. Олежа слышал, как жужжала техника. Слышал, как отец жевал сигару. Слышал, как за окном горланили пьяницы. За окном была весна. А в голове не укладывалось — отец правда спросил его об этом? Наверное, просто дежурный вопрос. Просто из вежливости. — У-у, опера, — протянул отец. Он всегда говорил таким тоном, когда пытался сделать вид, что слова Олежи что-то значат. Олежа умел читать сквозь строки; отец ничего не понимал. Конечно же, в холодильнике была еда. Олежа достал две порции ужина — даже специально заготовленные. Снял плёнку, спрятал в микроволновку. Включил. Параллельно поставил чайник. Ничего сложного в этих действиях не было, — но отец предпочёл смотреть, как это делают за него. Восторг, пришедший вместе с поздним проникновением в квартиру, постепенно сошёл на нет. Осел весь ажиотаж. Ссутулились плечи. Сказочный вечер закончился, уполз в карман куртки галстук, пиджак спрятался в сумку. Всё стало по-привычному лёгким — и невыносимо тяжелым. Тяжёлый кухонный свет. Тяжёлые тарелки. Тяжёлые будни. Кончилась сказка. Кончилась продлившаяся до поздна школьная поездка в Мариинский театр. Выключили софиты. Задернули занавес. Кроме Олежи, сидящего всё представление словно на иголках, за сценой наблюдало только два человека: девочка-отличница, пытающаяся не ударить в грязь лицом, и учительница литературы, перед которой они пытались держать марку. Олежа, конечно, не отвёл бы взгляд, даже если бы был один. Но было видно: однокласснице не интересно. Большинству одноклассников опера наскучила почти сразу, кто-то даже уснул к середине второго акта. В антракте все шептались и жаловались — зачем их привезли сюда? Олеже хотелось верить, что хотя бы учительница понимала всё очарование театра. Понимала, насколько пронизывающая в опере музыка. Насколько громкие у певцов голоса. И как же всё происходящее на сцене… как оно дышало. Каким было живым. Но, кажется, она тоже успела чуть задремать. Олеже хотелось погрузиться в этот мир ещё глубже, — но занавес вдруг упал, и им объявили, что пора по домам. Пора было возвращаться к отцу, пора было снова втискиваться в узкий пиджак и душный галстук. Олежа галстуки ненавидел — его собственный свисал через перила театрального балкона и тянул вниз. Олежа боялся, что выпадет. Дома отец, конечно, скажет, что не понимает театр. Может быть, отец думал, что лучше бы Олежа возвращался в двенадцать ночи с пьянок. Наверное, в его представлении это было более «нормально». Нормальнее, чем размалёвывать себе лицо гримом, наряжаться в колготки и бегать по сцене, завывая протяжным голосом. Пронзительно пискнула микроволновка. — После ужина сразу спать. У тебя завтра школа, — строго напомнил отец, откладывая газету. Олеже оставалось только послушно кивнуть. — Мне, кстати, очень понравилось в Мариинке. Там… там очень красиво. В новом здании люстры огромные из алмазов, и всё такое современное… — осторожно начал Олежа, заваривая чай. Отцу — покрепче, себе — с двумя ложками сахара. — Из алмазов? — отец выгнул брови. На секунду задумался — воображал себе эту роскошь. Отец был из тех людей, что любили вычурные украшения из золота и драгоценных камней, и для кого золотой ёршик наверняка был бы остроумным приобретением. — Да! Они красиво переливаются, но… постоянно боязно, что они упадут. Ещё там лестницы стеклянные. Олежа мог бы рассказать отцу про то, как в опере пели. Как двигались по сцене. Но это было бы зря — отцу бы сразу наскучило, он бы перебил его, не дослушав до конца. Отец бы сказал, что это глупости. — Ты, что ли, высоты боишься? — проницательно спросил отец, прищурившись. Олежа спрятал взгляд. — Нет, не боюсь… Но он не знал, чего боялся. Не отца — тот ему желал только добра. Не высоты — высоты бояться естественно, её боятся все. Олежа не боялся собак, не боялся темноты и стоматологов. Не боялся быть единственным в зале, кому интересно смотреть на сцену. Не боялся ссориться с одноклассниками — потому что знал, что в конечном итоге это не важно. Не боялся звонить маме, зная заранее, что та отмахнётся. Олежа вообще считал себя очень смелым. Отец считал иначе. — Какой ты трусишка, — Олежа так и не понял, было ли это сказано заботливо или осуждающе. Усы отца утонули в чашке, а затем разговор смолк под звон посуды.