Чистота

Вэш никогда не думал, что будучи однажды все же женатым джентльменом обнаружит себя в глубине бара в час пик ночных безумств Джерси-сити. И на этот раз, уже пятый год как, снова он окажется неузнанным. В плаще уже не алом, а черном, немного затертом и запыленным в рукавах (в этом месяце его дочь отправится в старшую школу и ей понадобится новая форма). Этот бар открывался позже остальных, и Вэш был бы первым посетителем. Мир поменялся, а угрюмый здоровяк — владелец этого скромного заведения — предпочел остаться верным тому, что знал хорошо: места деградации, подобные этому, где каждый день могли перевернуться каждый из столов, а несколько буйных голов прильнуть в вечном покое к дощатому полу, должны открываться поздно, после того, как заснет последняя из честных невест, самый беспокойный ребенок… — Когда-то это называлось порядком, сейчас же — говорят — обнищаешь, — вместо приветствия разводит руками толстяк-хозяин, задевая Вэша, — с такими как вы завсегдатаями — никогда. — Какая тихая ночь, — замечает Вэш, уходя в себя глубже чем ожидал. Словно жаждая без вести пропасть в самой ночи. Мир без объявления вечной войны, обозначившийся скорее пропажей Найвза, чем победой самого Вэша, позволил появиться настоящим школам и разрастись городам, оружие сменить на веру в разнообразных богов, и, конечно же, в капитал как разновидность бога. Обоснованную и основательную, как само оружие в былые времена. Такую, которую люди знали еще при родной планете. Вера в бога, что был вечным ранее плантов, сами которые стали скорее способом достижения Эдема на земле, чем целью, к которой человек мог бы стремиться бесконечно и непродуктивно, наивно полагая, что и сам обретет божественность, богов используя. Бармен нажал на крохотную кнопку у стойки (начало их одинокой смены), и яркий неоновый свет пленил каждый объект в заведении, обращая в небесно, слепящий синий. Вэш знает, что где-то вдалеке, на другом конце электрического провода тихо вздохнет его сестра. Для нее и вовсе ничего не поменялось. Ее пожирают и испивают, хотя она, в отличии от популярного нынче (и вновь) Христа, и не предлагала делить с кем-то свое тело подобно хлебу, не обращала воду или кровь свою в вино. — Они чувствуют все, и все видят, они чище чем мы. Но мы, независимые, почему-то более совершенные. Независимые планты умеют красоваться на пьедестале как самопровозглашенные лжебоги, говоря при этом самые страшные слова, будто являются худшими из людей, последней их эволюционной тупиковой ветвью. Найвз поглощал их сестер, не оставляя шанса выбрать даже эфемерную ограниченную обособленность. В его теле им будет куда лучше, чем в любом другом сосуде извне. Вэш помнил, с чего началась эта злая шутка о несвободе неочищенной мысли, и от этого хотелось осушить разом целый бар, столько сколько позволило бы его бесконечно регенерирующее тело… Память разразило болезненным электрошоком, ведь Найвз, удерживая Вэша в заточении, не позволял даже мысли его шевельнутся в неугодном ему направлении. — Они ощущают каждый импульс, который вытягивают из них люди, как чувствительное нервное волокно. Ты знаешь эту боль? Он шутит или правда настолько серьезен? Вэш хочет ответить честно, только так как и умеет, но всевидящий Легато не позволит, и язык Вэша немеет будто чужой, а голова пуста: ведь Найвз слишком боится услышать неправду во благо. Вэш куда более принципиальный, и это заставляет Найвза всякий раз чувствовать себя полным ничтожеством. — Спроси у сестер… — Вэш разгрызает себе язык, вынуждая себя ответить. Клыки по бокам и несколько передних зубов также не выдерживают. Кровь брызжет на белоснежный костюм Найвза. «Может, стоит сделать его немым?» — едва ли не впервые в жизни Найвз интересуется мнением Легато, — «Как считаешь, Блусаммерс?» А затем и вырвать каждую постороннюю мысль из этой буйной, светлой головы, словно сорняки из черноземного поля, в котором, согласно планам Найвза, может взрасти что угодно, стоит только задать правильное ускорение. Вэш так пламенно зажигается, если говорить с ним на одном языке глупых фантазий. Стоит всего-лишь провозгласить бабочками что-то другое, что-то немного более эффективное. Один раз Вэшу удастся заговорить, когда Найвз удалится в абсолютное одиночество стен своего кабинета продумывать очередной план, отдыхая от вспышки ненависти, прожорливым паразитом поедающим его изнутри. В конце-концов, всегда можно подкрепиться отборным стейком, из мяса не то животного, не то человека, а вот Вэша сегодня снова ждет поучительный голод. Голод позволяет распластанному на полу Вэшу меньше чувствовать боль. Наверное, самым верным решением будет умереть самому — одиночество — единственное что убьет Найвза по-настоящему. *** — Воды… — Вэш заговаривает совсем как настоящий человек. Легато, скованный саркофагом из металла и бетона, обнаруживший у себя обездвиженного, парализованного слишком много свободного времени, заговорит первым о важном. Он и сам не помнит, когда живительная влага смачивала его губы. Когда-то его лицо сводило с ума каждого глядящего в него, сейчас же, Легато полагает, что и сам бы вскрикнул глядя на себя. Благо, Вэш еще уродливей сейчас. «И если не это зовется благородством бога — тогда что?» Если, конечно, не очеловечился настолько, что избрал стратегию обезображивания себя, как защитный механизм. В прошлом Легато видел такое не раз. Как прокалывали свои ясные глаза молодые, как снимали собственный скальп, только бы не пережить собственное падение в бездну. Вэш просит еще раз, нет, умоляет. — Совсем как человек. Улыбка наползает на синеватые тусклые губы черной змеей, минуя ограждения всех внутренних запретов проклинать молча, и точно так же обожать. — Ты ведь знаешь, что сможешь бежать? За такими как ты всегда возвращаются, Вэш Ураган. Спасая тебя, чувствуешь себя, как это у нас называется — чище. Легато не издевается и не шутит, пускай Вульфвуд решится предать Ган-хо-Ганс уже тогда, когда даже такие как Вэш теряют веру. (С тех пор Вэш не раз задавался вопросом, в Вульфвуде ли дело? И если его опасения правдивы, то лучше и правда было бы не думать. Не знать. Не дышать. Иначе мир и правда не каплей ни лучше очередного создаваемого Легато миража.) Отныне подобные забавы заменяют Легато все плотские радости. Словно удовлетворять себя без рук, нет, это куда более высокое мастерство. — Надежней меня убить, не находишь? — у Вэша до кровавых ран пересыхает во рту. Он потерял счет дням и ночам, месяцам и тем моментам, которые не прожил, но мог, не пожертвуй он себя в этот плен. Легато обрывал каждую мысль о застенном мире с полуслова, с полуобраза, не позволяя развиться ни одной мечте, обрести смысл реальной цели. А еще Вэш был голоден, подобно обыкновенному человеку, и спустя месяцы он срывался с места подобно псу, спешил к брошенному на пол хлебу, всенепременно брошенного одним лишь братом, будто хозяином. О каком, к черту равенстве, он вообще смеет говорить? Вэш подумает об этом позже, когда наконец утолит голод. «Совсем скоро ты научишься все принимать из моих рук. Ты будешь доверять мне, Вэш.» «Это не сработает.» — Легато улыбается безумной, искаженной болью улыбкой, лишь для того чтобы натянуть последние подвластные ему мышцы и не разрыдаться. Вэш представить себе не может, когда Блусаммерса последний раз извлекали из металлического каркаса, призванного собрать все его поломанные кости в правильном, природном положении. Сейчас тело Легато не более чем разобранный часовой механизм, где будто бы специально каждый кусок подобно частице головоломки, занимает неправильное место. Вэш пытается быть еще лучше, чем еще недавно был. Он получал каждый шрам именно для этого. — Я мог бы вернуться за тобой, — говорит Вэш скорее от ноющей, истязающей его сознание жаждой настоящего человеческого диалога, чем взаправду заключая договор, доверяя собственным словам. Все же боль умеет красть человеческое, подменяя понятия. — Этого не произойдет. Тот, что считает себя человеком, не пришел бы за таким как я никогда. Вэш терпит невозможную боль в каждой кости и каждом мускуле, и заставляет себя прекратить врать. Вэш долго думает перед тем как попросить последнее желание смертника перед казнью. — Я мог бы увидеть ее снова? Еще один раз? Они понимают друг друга верно: может ли ему это приснится? Может ли Легато сделать это для него? Легато мог бы пуститься во все радости своего сегодняшнего превосходства, однако, вместо этого лишь односложно спрашивает: — Рэм Сэверем? Это неправильно. — Мэрил Страйф. «Лжец. Как бы не старался.» Вэшу кажется что он снова владеет собственным телом, что он абсолютно свободен, а город, в котором он очутился наполнен счастливыми людьми, которые не носят за поясом оружия. Мэрил ждет его у фонтана, в котором хлещет кристальный источник, отныне доступный всем и каждому, и настолько, что люди больше не радуются воде и больше ее не замечают. Это кажется невозможным и таким реальным. Мэрил не похожа на себя цветом волос. Такой глубиной черного они отливали только у Рэм, когда корабельному освещению было позволено играть в ее прядях. Вэш мнется на месте, будто даже не представляет, что скажет и нужны ли здесь будут слова. Это искушает его. И потому он уходит прочь, но улицы и безупречно белые стены счастливого города все никак не могут закончиться, а затем повторяются, вместе с беззаботными лицами и пейзажами, наполненными целыми домами и деревьями, напитанными влагой. Это отвратительно настолько, насколько и прекрасно, как переспелый фрукт, что брызнет сладким гноем под ногами. Ни у кого за поясом не будет оружия. Вэш требует это закончить и слышит счастливое тихое «Боже». Это именно то, что было нужно. *** Вэш вовсе не удивится тому, что Найвз больше не придет (потеряв надежду и вовсе или обретя новые), а Вульвуд, в надежде застрелить Легато, промахнется, лишь задевая череп. — Этот уже труп, — последний патрон стоит приберечь на что-то более стоящее, чем полуразложившееся тело Блусаммерса. Вэш настолько устал, что даже не спорит (или же он все-таки научился врать в этих проклятых стенах, обрастая чужими грехами как паразитами?). Вэш и Мерил отгуляют на свадьбе Николаса и Миллисент, а затем действующие лица поменяются местами, и Вэш обнаружит, что Мэрил слишком стройная в своей пышном белом платье мечты, словно бесполый подросток, увязнувший в облаке; а самому Вэшу — совсем не к лицу смокинг. Будто снятый с покойника, или кого-то нездорово серьезного, вроде Найвза. Вэш более не увидит брата, хоть и продолжает чувствовать его присутствие в каждой неподходящей детали его жизни. — Теперь можно и зажить. В «Оке Михаила» каждый бежит куда может, продавая награбленный провиант и снаряжение в отдаленных городах. Ты со мной, Еж? Вульфуд никогда бы не спросил столь риторический вопрос, если бы Милли не раскрыла ему обстоятельство, что могло бы изменить все. — Это ничего не меняет. Мы с Мэрил справимся. Вэш ни на секунду не думает как именно, ведь он не никогда не спросит об этом Мэрил. Мэрил отшатнется как от пощечины, когда узнает. Его свобода, бесконечная свобода Вэша, оказывается, вполне может перекрыть кислород чужой свободе. «Милли, он и правда так сказал?» — узнавать обо всем от третьих лиц, тем более от лица своей подопечной коллеги, унизительно, ибо ты привыкла все знать наперед, быть умнее. Мэрил закуривает, и теперь делает это все чаще, как разочаровавшийся мужчина. Ник пожимает плечами и ругается про себя. Вэш почему-то чувствует себя куда более виноватым, чем сразу после их недавнего разговора с Мэрил. Он обещал взращивать сад на этой земле (буквально), а она назвала его дураком, возможно также, впервые не оперируя обобщениями. — Эй, политическая ситуация не превратит пески в черноземы. Еще пара лет такого мирового затишья, и состояния тебе уже не сколотить… — Ник топорно и потому как всегда неудачно пытается привести друга в чувства. После рождения дочери, Мэрил предпочитает оставаться на работе в «Бернарделли» подольше, брать сверхурочные часы, ведь Рэмми — папина дочка, а папа — всегда счастлив, и любит то что делает, будь то борьба с ветряными мельницами или песком, в котором никогда ничего не прорастет, кроме самых дешевых культур. — Это мамин выбор, — кусая себя за язык, Вэш с горечью осознает что правда бывает худшим признанием. Потому что Рэмми не должна заплакать, только не сейчас. Своим лицом она похожа на маму (нет, скорее просто на красивую миниатюрную женщину), она взрослеет почти так же медленно как человек, и ее раны затягиваются мучительно долго. Вэш чувствует, что переживет свою дочь, и эта еще одна правда, о которой они молчат за редкими совместными воскресными ужинами, когда Мэрил принимает ответственное решение не брать командировки хоть иногда. Возможно, Рэм сильнее Вэша, ибо свойство ее силы ему не понятно. Но он знает, что она подобно генетическому эксперименту, вышедшему из строя атомному реактору, выгорит ярко, но слишком рано. Догадывался бы Найвз о том, на что способно потомство человека и планта, и его эксперименты стали бы куда более чудовищными. — Тебе не нужно отличаться от людей, Рэмми. Ты и есть — хороший, добрый человек. Рэмми тринадцать, и она просит называть себя Рэм (что так не нравится Мэрил, она никак не может привыкнуть и все продолжает отводить взгляд, будто и не к дочери обращается). Когда Вэш спросит ее, что же она попросит перед тем, как вновь начнется долгожданный учебный год (со страшным ужасом узнавая знакомую и вовсе не свою собственную собственную черту), Вэш ожидает стать первооткрывателем вечнозеленого, наполненного богатствами живой природы острова, но снова лицезреет пустыню. Он и правда готов выполнить любое желание дочери, только бы оно у нее было. — Чего я хочу? — сверкает она глазами цвета стали, что с возрастом светлеют все больше, и все больше не выражают ничего, кроме скуки. Она начинает считать себя взрослой и отвергать ровесников, и тех, кто и правда любят ее, и от этого выглядят слабее. — Я хочу поскорее выбраться из этой дыры ко всем чертям. «Погляди, насколько бескрайний горизонт у этой планеты… Что же ты ненавидишь здесь?» «Все.» — Вэш будто окунается в ледяную прорубь воспоминаний и тонет мертвым вмиг заледеневшим грузом, пока сам не вытащит себя за ворот вновь в эту самую реальность. Сам от себя не ожидая, он и правда начинает вести себя как строгий отец. — Мы живет в счастливом мире, Рэм, — «наконец-то» — тебе некуда бежать, когда отныне хорошо везде и всегда. — О, папа, — она заливается смехом после минутной паузы, пока Вэш позволяет себе разглядывать ее лицо ближе. Она не похожа ни на Мэрил, ни на призрак Рэм, ни на него самого. — Мне сказали, — она шепчет, будто пытается поведать тайну, тихим вкрадчивым голосом, о котором знают только женщины, когда повзрослев, начинают понимать силу своей природы, силу частот низких, приглушенных полутонов своей мольбы. Слишком рано. Откуда Рэмми знает все это? — Мне сказали, что в раю достаточно лишь одного яблока сорванного с запрещенного дерева, чтобы Эдему пришел конец. Посмотри же. В подтверждение своих слов, она проходится лезвием кухонного ножа по венам запястья, и из раны змеей вьется субстанция не похожая ни на кровь человека, ни на радиацию планта. Сотни тонких черных полос сплетаются в цепи и тянутся к Вэшу, оплетая его. Он удивился бы, если бы не знал, что объявившие охоту на него не умирают. Только если он первый не нажмет на курок, чего не произойдет никогда. — Я знаю, с кем ты имела несчастье разговаривать, Рэмми, — Вэш с трудом берет себя в руки, — и сейчас в силу твоего возраста, тебе это покажется веселым приключением, а, возможно, и смыслом жизни, своеобразной точкой отсчета. Может, ты даже подумаешь, что влюблена. Однако, падая в пропасть, поверь, твое падение, будет бесконечно. Внутри той бездны, в которую ты смотришь, нет дна. — Ты дурак, отец, — она отворачивается, и, наверное, краснеет, в миг превращаясь из маленькой женщины в разоблаченного в шалости, пристыженного ребенка, — я просто могу сказать человеку «встань и иди», и он и правда соберется из праха и пойдет. Так почему же то же самое нельзя проделать с целым миром? Если бы Вэш знал ответ, он не бы беден и не жил бы на отшибе Джерси, среди фермеров и неудачливых, но честных коммивояжеров, обходящих нарушение законов и жажду наживы как пламя. Так сказал бы ему Николас, и наверное, (кого он, к черту, обманывает?) Мэрил. Если бы Вэш знал ответ, Найвз бы не смел исчезнуть с его глаз, кроме как от смерти, а его собственная дочь не пожелала бы идти с миром к тому единственному, кого следовало бы отправить в ад во благо человечества в принципе и Рэмми в частности. *** Если бы Вэш знал, он не искал бы ответ в последнем баре, напоминающем о войне всех против всех, что царила еще при Найвзе и недостатке воды в каждом городе, сейчас, глубоко за полночь. — Виски, пожалуйста, — Вэш называет угрюмому бармену название, что знали и любили ранее, когда и чистый спирт сошел бы за мед, но сейчас завод обанкротился, а у людей был выбор. — Последняя, — обрадовался бармен находке, недолго порывшись в ящиках с невостребованным посетителями алкоголе. Однако, новый мир учил не упускать своего: прибыли, но не клиента. Закон возрожденного капитализма учил: выбор порождает обязательную прибыль, и сейчас, когда в мире царил мир, настало самое время повышать ставки. — Она коллекционная, мистер. И нам придется поторговаться. Вэш знает, что придя домой к утру, не обнаружит Рэмми в ее детской. Она давно уже не ребенок, если и была им когда-то то только потому, что Вэш и мечтал об этом. Мир должен принадлежать детям, им и только им, чистым и незапятнанным будет позволено разобрать белоснежные и светящиеся билеты в будущее. «Слабак.» Вэш достает из внутреннего нагрудного кармана (будто от сердца отрывает — ей-богу, и придумают же люди слова, чтоб сердобольнее оправдать право своего обладания) все, чем должен был расплачиваться за униформу дочери. Он знает, что завтра, когда он проснется, он станет тем отцом из прошлого Гансмоука, которого бы презирал, но сегодня, он, пожалуй, заплатит цену по справедливости за то, что называется выбором. Когда-то у него самого была цена, и она бы равнялась ровно одному миллиону таких коллекционных запыленных бутылок. Вэш уверен, что проиграл, но виски успевает погрузить его в счастливый дурман совершенно человеческого неверия. *** В полумраке от слабого света ночника раздевается Мэрил. Ей будет сорок, и в отличие от нестареющего Вэша она уже не считает себя прекрасной. Она считает морщины на лице и пытается их скрыть за плотным слоем тонального крема, а еще не хмурится и не сердится, пока работа или дочь не заставляют, не вынуждают ее приближаться еще на один шаг ближе к пропасти старения. К слову, дочь получает прекрасные оценки, и в отличии от Вэша она умеет так мало и по делу говорить. Лишь когда ее спросят. Она крадет помады Мэрил слишком рано, пока внезапно в ее косметичке не появляется ее собственная взрослая и куда более дорогая косметика. — Мама, я… Мне подарила мисс Милли. А когда-то сама Милли, к таким же подобострастием к должности и опыту Мэрил, к ее напускной и внушительной холодности, обращалась только «мисс». Мэрил кусает губы, чтоб не улыбнуться, и хмурит тонкие брови, пусть и зареклась. — Разумеется, — и добавляет, отвернувшись к окну. — Никогда не оставайся здесь, если сможешь. Мэрил позабыла, что именно так когда-то и сама она покинула отчий дом, не распрощавшись ни с отцом, ни матерью, и даже не оставив на столе письма, но советует, в отличии от своих собственных родителей, она честно, с тихим удивлением разглядывая зажатые в кулачке дочери хрустальные флаконы косметики, о которой и мечтать не смела в ее возрасте. Рэмми выжгла волосы в идеальный белый. Скольких усилий ей это стоило. — Ты прекрасна. Мэрил также слышит, что она прекрасна, зная, чувствуя, что обращаются в полумраке отельной комнаты сейчас ни к ней. Но она привыкла и знает, что так будет лучше. Ведь совсем скоро сильная ладонь Найвза нырнет в ее волосы, он наклонится к ней, пытаясь вдохнуть ее как табак, как никотин, отыскивая в ее собственном запахе что-то очень нужное ему, в далеких едва уловимых нотах. Однако он не человек, и способен чувствовать куда больше. Найвз знает, чувствует как застыл в воздухе фантом брата, идущего на кухню за ароматным кофе; он говорит о неурожае, о песчаном поле, которое почти не способно родить жизнь (этот полигон — единственное место на Гансмоуке, где еще существует борьба), Вэш слышит утреннее молчание Мэрил и сам готовит завтрак, на себя, жену и дочь, с глазами цвета стали миллионов ножей, которые она не могла унаследовать ни от кого их них… Мэрил позволяет себе распахнуть глаза, и ее взгляд как всегда упирается в ладонь Найвза, закрывающего всю видимость. Ей не страшно, что все могло бы чисто теоретически в любой момент оборваться, закончиться. Возможно, именно так было бы куда легче, и именно поэтому Найвз позволяет этому продолжаться. Так будет больнее. Так что это не закончится никогда. Он никогда не спит с ней по-настоящему, как мужчина с женщиной. Разворачивает к себе спиной, вздёргивает ее прямые, не потерявшие подростковую маскулинность бедра к себе и берет ее сзади, долго растягивая, подготавливая, и замирая в своих мыслях за миг до того как растянуть ее собой. Найвз передумал всего-лишь раз и это было очень давно. — Неудачник, — он выдохнул в ночной воздух, дымом и пламенем. Он вытрет наступившие от напряжения слезы, зная, что не сам привел себя в преисподнюю человеческого города и гнилого отеля с почасовой оплатой. Его ноги не принадлежат ему как и руки, голова не слушается, будто пьяная от того, что он никогда не будет по-настоящему пьян, позволяя себе утопать в полутонах собственных догадок и ощущений. Вэш когда-то держал это миниатюрное женское тело, и был счастлив. Улыбался, надеялся, верил, говорил небылицы, которые никогда не исполнятся, когда Мэрил пересчитывала шрамы на его теле, знакомясь, угадывая причину ранения. Найвз следует незримой карте, маршруту, по которому двигались руки брата по нежной, теряющей первозданную мраморную молодость женской кожи. Мэрил думает, что Найвз прекрасен, потому что сколько не следуй за ним, его не настигнешь. Он — вечный побег, на который был когда-то способен Вэш, и никогда она — человек. Они хранят молчаливую клятву встреч гостиничным чеком, затерявшимся в кармане одного из них. Мэрил слышала, что за Найвзом скрываются легенды научных открытий, которые движут этим их новым миром без стрельбы и войны. Слышала от начальства и знакомых богачей, часто вращающихся на званых вечерах разбогатевших Ника и Милли, что некий мистер Миллионс знает секрет вечного двигателя, продав его объединённым по этому исключительному случаю правительствам Гансмоука за шестьдесят миллиардов двойных долларов. Он мог бы назначить цену куда выше, но выбрал ее сам. *** Рэмми завела машину и остепенилась, откинувшись на кожаное сидение. Часы показывали шесть утра, и улицы вот-вот наполнятся спешащими продолжать свои жалкие жизни людьми. Она не владела рулем и управляла автомобилем едва лучше чем силами, которые отец в ней предпочитал не замечать. «Люди не могут того, что можешь ты. Не лишай их возможности борьбы.» Какая тут к черту борьба роящихся у ее ног насекомых, когда в ее собственной куда более высокоуровневой душе расцветает настоящая война?! — Я не могу, — она не хотела поднимать глаза, чтобы встретиться к ним глазами, казаться хуже чем она есть. Он и так почти не позволял ей касаться его. Ни поцелуя, ни объятий, и даже когда она сама пыталась схватить его руку в свою и провести ее ниже, к пылающему пламенем юности эпицентру всех смыслов в ее тринадцать. — Лишь когда тебе исполнится восемнадцать, — он улыбается едва синеватыми как у мученика или свежего покойника губами, от которых она не может оторвать взгляд. — Пять лет ожидания — ничто. Она еще ничего не понимает. Для нее и месяц с ним — целая жизнь. — Тогда я отрежу твою руку, и сделаю все сама, идиот, — Рэм знает, что погорячилась, но ничего не может с собой поделать. Он сам признавался, что куда хуже чем она, куда менее нужный этой реальности. Однако, гнев, идущий неизвестно откуда, сильнее ее. Сильнее его, и почему-то, зачем-то происходящее его радует, до огня в ярко-желтых как монеты двойного доллара глазах. — Прости. Он водружает на ее теплую, теперь уже белоснежную макушку свою тяжелую взрослую ладонь и гладит так, как отец никогда не умел. Ей кажется, что она может послать весь мир к чертям или благословить, и Легато будет рядом. А если уйдет — то все снова развалится, будто никогда и не существовало, как тогда, когда она еще не встретила его. И пускай они останавливаются в разных комнатах, когда он крадет ее с дурацких, ничего нового не рассказывающих об этом мире школьных поездок, она угадывает его желание по скрипу кроватных пружин, по шелесту простыней, слишком горячному для простого пробуждения. До него она никогда не бывала в таких роскошных гостиницах, где все настолько красиво, что хочется сожрать как еду. Этот голод, кажется, томит их обоих — Рэм чувствует это своим полубожественным разумом сквозь стены и его густое сомнение. И тогда она и себе позволит помечтать о теле, которого никогда не видела. Легато может выключить ее мозг, как свет в комнате, как и весь мир вокруг себя, но почему-то не делает этого. Рэм еще узнает почему. Ей всего тринадцать. В ресторанах она заказывает себе бокал вина (всего один, и лишь самого дорогого напитка из винной карты, Легато позволяет; и эта его раздвоенная как змеиный язык принципиальность, подобно телу шизофреника, где правая рука творит то, что не ведает левая при наличии единого хозяина; и это позволяет Рэм лелеять надежду, что она доберется к своей цели раньше совершеннолетия), Рэм говорит, что ненавидит буквально все. Легато позволяет ей говорить, пока не истощится ее душа, а затем нарушает молчание сам. Каждая его история — как Библейская притча, лишь только вымазанная в смоле. Темная, и лишенная продолжения. У Рэм по-прежнему в руках есть билет, но она всегда может выбрать его цвет. Она сама приглашает Легато на медленный танец, и он не отказывает, хотя и придерживает ее по-отечески за локти, вместо талии. А Рэм кажется, что она тонет, и ноги ее намертво увязли в темном болоте, и тысячи усопших в глубинах по его воле грешников хватают ее за тонкие белые лодыжки, и тянут вниз в царство мертвых. Присоединится к ним или править в этом ожившем перед глазами аду — решать только ей. Рэм впервые тошнит от количества выпитого, мизерного, но ощутимого телом, которым она еще не пробовала ничего. — Прости меня. Она извиняется снова. И будет делать это снова и снова, пока они навсегда не покинут этот богом проклятый Джерси-сити. — Прости, я не могу завести эту хренову машину и поехать. — Расскажи мне, — он в который раз готов бесконечно слушать, и она слабо улыбается уголками рта. Тут слишком много людей, обычных, но они перемешаны с полицией и богачами, теми, у кого есть власть, а затем за этими живыми преградами — следуют обрывы и высокие стены, за которыми начинается пустыня, что во власти чудовищных червей… Сама не замечая того, она позволяет этим колесам катиться вперед лишь только силой ожившей мысли. Они разгонят расшумевшихся от страха людей набранной скоростью и даже раздавят одну нерасторопную собаку. На миг их окутает мертвое молчание, пока Рэм не засмеется полными легкими. — Ну вот и все. И разве было больно? Но на ее душе не было раны, чтобы затянуться. *** За такими как Вэш всегда возвращаются. Его не выбросят из бара, потому что Николас Д. Вульфвуд, известный в городе коммерсант и меценат, щедро платит этому бару, чтобы следить за тем, чей вид позволяет ему сохранять остатки человечности, когда бессильны лица дорогой жены Миллисент, дочери Кэти и сына Джона. Милли мечтает об огромной семье, такой как ее собственная, а Николас хочет минимизировать риски, что преподносит ему успех его купеческих дел, и скупо обещает, что подумает еще об одном наследнике — несомненно, исключительно мальчике. Благо, новейшие технологии позволяют предсказать. Ник берет Вэша под руку, помогая удерживать равновесие. — Почему ты не спишь, дома с женой? «Ты всегда, мать твою, проницательный, Еж.» У Николаса на носу — вынесение вердикта по новому контракту. Он станет еще богаче, если позволит себе снести здание старого детского приюта. И возведет на его месте новый коттеджный поселок — ей-богу, — грех отдавать такое редкое живописное место тем трущобам. Он вломит в бубен, по старой памяти, потерявшему лицо деловому партнеру, и поймает себя на мысли, что и сам всерьез задумается. Став еще влиятельнее, такой как он сможет баллотироваться в мэры, не боясь за оплошности в статистике голосов. — Почему-то и тебя я не вижу подле миссис Мэрил, а, Вэш? — Ник держит друга надежно, но бережно, понимая, что в момент, когда Вэш отказывал ему в каждой выгодной партнерской сделке, героем был он, ежевья башка, но никак не бывший священник, у которого каждая заповедь и притча была заучена наизусть и отскакивала от зубов. — Сейчас я отведу тебя домой. Дом Вэша был пуст, как у святого. Ни Мэрил, ни Рэм. И тогда Николас не нашел слов, разве что предложил выпить еще. Над городом поднималось кровавое солнце. И когда Ник терялся, неловко звеня стеклом в руках, переливая через край, и мечтая сказать по-христиански то, что желал бы услышать сам (как и учила позабытая им Библия), Вэш уверенно улыбнулся и глаза его засияли как небеса. — Погляди, Николас, как же это красиво. Начинался новый день. И улицы города были еще совсем чисты. На них не было ни единой человеческой души, и если бы Ник не знал своего друга настолько хорошо, что заподозрил бы, что Вэш Ураган наконец-то сдался…