Anew

Экипаж сворачивает на Флит-стрит, и сопровождающие тут же начинают переглядываться. Ито понимающе кивает сам себе, он делает вид, что всецело увлечён вчерашним номером утренней газеты. В отличие от молодых британцев из Форин-офиса, на людях Ито не может себе позволить роскошь вроде неприкрытого любопытства. Необходимость быстро становится привычкой. Получать внеочередные нравоучения от Ивакуры — дело излишне утомительное, склонность старика к многословию не вызывает ничего, кроме сожаления о потраченном впустую времени. Ито давно у него на плохом счету: с завидной регулярностью позорит моральный облик Новой Японии любовью покупать пирожки у босоногих мальчишек, чуть реже — пятнает звание дипломата прогулками по городу без пышной свиты. И всё же когда непрерывный сонливый полумрак тощей улицы, длинные дома вдоль которой тянутся всё выше, выстраивая на крышах мансарды, а над ними — ещё пристройки, раскалывается о свинцово-дождливое небо в квадрате перекрёстка, Ито невольно косится на подсвеченную ранними газовыми фонарями надпись «news world». «Какая насмешка», — устало думает он, возвращаясь к мутно-серым, как и всё в этом городе, строкам первой полосы. Буквы никак не складываются в слова, и фотографии немного плывут, отзываясь на тряску, — в Лондоне удивительно ухабистые дороги. До дома под номером 184 остаётся сорок ударов сердца, и для Ито это тоже своего рода насмешка, независимо от того, верит он в городские легенды или нет. — Мистер Ито! — с придыханием зовёт его старший сопровождающий Томас на тридцать третьем толчке жизни под рёбрами. — Простите, что отвлекаю… — тридцать семь ударов. — Но посмотрите! За окном медленно проплывает непримечательный узкий трёхэтажный дом с высокой треугольной крышей. Острый скат навеса беззубо щерится, черепицу в нём заменяет длинный обрез клетчатой ткани, из такой делают зонты и накидки. Тяжёлая дверь первого этажа нараспашку, в проёме видны тусклые лампы и пустые столы, до ужина ещё пара часов, и ресторан лениво набирается сил, готовясь к наплыву вечерних гостей. Христианский обычай велит людям отдыхать по воскресениям, но клерки предпочитают начинать ещё в субботу. В окнах второго этажа темно, о жизни напоминают только заштопанные штаны на маленьком неказистом балкончике, прибитом к непоколебимой громаде каменной стены поржавевшими металлическими прутьями. Третий этаж Ито рассмотреть не успевает, улица как скупой торговец сворачивает один дом за другим, она спешит показать все богатства разом, зная, что в большинстве своём они — лишь копии друг друга. При мысли о доме под номером 184 Ито вместо положенного трепета, помеси страха и предвкушения, чувствует странную в своей неуместности светлую и лёгкую печаль по минувшему. Временам, когда каждый каменный великан казался удивительным, а профессор Александр Уильямсон, у которого поселились трое безбилетных пассажиров из далёкой Японии, рассказывал удивительные легенды туманного Лондона. — Дом Суини Тодда, верно? — улыбается Ито. — Вы знаете! Вы знаете! — Билли, младший из сопровождающих, парнишке едва восемнадцать, резко наклоняется вперёд, он совсем несдержан, а Ито радуется, что почти отвык носить с собой оружие. — Ну-ка! — одёргивает его Томас, старше он только по должности, на вид — тоже ещё юный, впрочем, в руках себя держит уже уверенно — хороший задел на будущее. — Простите! — он мнётся мгновение, а затем любопытство всё-таки берёт верх. — Откуда вы знаете о Суини Тодде? — О Суини Тодде, — Ито последний раз бросает взгляд в окно. Из экипажа не увидеть пронзающую низкие тучи церковь Сент-Брайд, но Эрнест Сатоу так часто говорил о ней в их последней беседе, что кажется, будто слова его — уже часть воспоминаний самого Ито. В Лондоне храмы встречаются реже, чем в Киото, но всё же вера европейцев в своего бога крепка. Ито и сам думает, что предложение приравнять христианство к буддизму или синто — ребячество, но очарование высоких сводов и гранитных плит, тонких витражей и огромных колоколов не отпускает. А Кидо, конечно, прав — страна пережила слишком много потрясений, то малое, что остаётся у людей — вера. Но ведь так хочется всё и сразу: чтобы европейцы поняли и приняли, религия — уступка, но непомерная, лишняя. Ито поджимает губы, его удел — ждать. В разрезе очередного переулка он всё-таки замечает длинный белый шпиль. И это становится почти знамением. Дыхание оседает на грязном стекле мелкими каплями, сейчас лучше оставить все грандиозные идеи, ответы придут сами. Ито оборачивается к замершим в ожидании Билли и Томасу, такие забавные. И совсем они не краснолицые варвары — просто дети, какими были ученики Ёшиды Шоина, когда ушли в Эдо. Ито распрямляет плечи и начинает рассказ о своём первом путешествии на другой континент. Слова чужого языка почти не путаются в голове, может, после выступление в Сан-Франциско Ито поверил в себя безоговорочно, или всё же дело в том, что сейчас на плечах не лежит огромная ответственность за представление своего народа чужеземцам. С Билли и Томасом он знаком совсем недолго, сначала они казались такими же скучными и чопорными, как большинство работников Форин-офиса: дружбы не ищут — прилежно выполняют обязанности. Но уже в их первый вечер, когда Ито, в очередной раз наплевав на регламент, остановился перекусить в дешёвом пабе, всё изменилось: они увидели в нём обычного человека, а он в них — вчерашних мальчишек, мечтающих о путешествиях и признании. Едут они ужасно долго, Ито не хочет быть многословным, вряд ли живущим всю жизнь в промышленном городе юношам будет интересно узнать, как работает верфь или как печатаются деньги. Он выбирает простые и понятные истории: про качку на корабле, китайских моряков и то, как глупо смотрелся, когда намеревался снять ботинки при входе в Британский музей, приняв тот за собор. Его слушают с неподдельным восторгом, от чего Ито становится до дремотного спокойно. Он заканчивает рассказ об Университетском колледже, где недолго слушал лекции по литературе и праву. Умолкает, засмотревшись на красивые, вроде тоже знакомые ставни — львиные головы сжимают в зубах огромную ржавую цепь с навесным замком, и Томас просит остановить. Они выходят недалеко от места, где остановилась часть японской делегации. Старая весёлая лошадь прощально машет хвостом, пустой экипаж растворяется в мутновато-серой темени узкого переулка. Томас смотрит сначала на подсвеченную красным тучу, затем достаёт простенькие карманные часы. По нахмуренным бровям Ито понимает, что им пора расставаться, ему почти жаль, ведь в комнате ждёт недописанное письмо Иноэ. Ито вписывает в строчки всё, что можно передать словами, письма эти — почти дневник. И всё-таки их недостаточно, никакими чернилами не выразить, как он скучает. В ответных письмах рисунки, которые Иноэ успевает делать во время заседаний правительства, Ито греет душу, что только они вдвоём знают, что злой кабанчик — это Сайго Такамори, а хитрый осьминог — его друг Курода. Ито ждёт вечерняя работа: короткие заметки и цветастые закладки в книгах по гражданскому праву пора бы разобрать. Он помнит, что у его сопровождающих тоже много дел: отчётность, планы мероприятий, к тому же они каким-то чудом успевают посещать колледж. Томас прощается, надевает шляпу и широкими шагами пересекает удивительно пустую для такого шумного города улицу. Билли воровато озирается, но не спешит за ним. На приподнятую в немом вопросе бровь, Ито почти научился подражать утрированным жестам европейцев, Билли скороговоркой выпаливает: — Я немного поговорил вчера с местными ребятами, они рассказали, что за углом продают выпечку с рыбой. Говорят, в вашей стране её любят больше мяса? — он выдаёт это на одном дыхании, словно бы заранее репетировал. — Мистер Ито? — тянет немного жалобно. — Что же, — осторожно говорит Ито, — если вы так постарались для меня, разве можно отказаться? Билли кивает, он безупречен: ровная спина, расправленные плечи; беспокойство выдаёт сжатая в кулак левая ладонь. Кожа у Билли болезненно-светлая, будто он родился и вырос где-то на севере, но костяшки пальцев от напряжения — светлее фарфора. Ито опускает ресницы, давая себе пару мгновений на раздумья. В Европе и Штатах молодых людей из богатых семей учат писать и читать, дуэли здесь давно не на мечах. Ито уверен, захоти Билли ему навредить, не справится даже с безоружным. Он делает шаг, и Билли ступает следом, проходит вперёд, показывая дорогу. Из-за угла выныривает маленькая булочная, ничего примечательного: разорванное на слоги название теснится в ярких прямоугольниках флажков, запотевшая от тепла стеклянная витрина отражает мрачные громады улицы. Из-за двери тянет тестом и корицей, проходи Ито это место сам, решил бы, что здесь можно поживиться только сладким. Пока он рассматривает хитро скрученные крендельки и цветастые пирожные со свежими фруктами, Билли успевает заглянуть внутрь и вернуться с небольшим свёртком. — Вот, — протягивает он свою покупку. — Мистер Билли, — Ито глубоко вздыхает, — надеюсь, могу называть вас по имени? — Свёрток пахнет теплом и зелёным луком, Ито не разрешает себе отвлечься на враз занывший от голода желудок. — Пожалуйста, впредь не будьте так опрометчивы. Мне не хотелось бы, чтобы ваша карьера рухнула из-за нелепой случайности. — Карьера? — Билли удивлённо моргает, походя на разбуженную птицу, в рисунках Иноэ он был бы воробьём; на его щеках проступает стыдливый румянец — О, я не… — Тс-с-с… не здесь. Ито идёт впереди, осматривается он скорее по привычке. Вместо героического нападения обычная беспечность, сомнений нет. Ито не очень хочется разбираться в чужих рваных движениях, как не хочется и читать нравоучений. Иногда быть дипломатом очень утомительно, за лишнюю ответственность вряд ли положена премия, но и бросать всё так нельзя. Они останавливаются у стены какого-то наглухо заколоченного склада. Ито аккуратно придерживает свёрток на сгибе локтя, мягким жестом пресекает попытки извинений и тоном, каким когда-то наставляли его самого, рассказывает, что город полон опасностей, а хорошим сотрудникам из Министерства иностранных дел стоит помнить об этом всегда. — … Таким образом, если вы не хотите лишиться работы и, не приведи небо, оказаться за решёткой, уходите от ответственности вовремя. Билли вздрагивает — и впрямь воробей, а Ито щурится на заходящее солнце, решившее побаловать людей своим предсмертным танцем на лезвии горизонта. В руках у Билли серебристый портсигар, матовая крышка отзывается глухим стуком на нервную дрожь тонких пальцев. Ито взвешивает, не перегнул ли всо своими нотациями, но сказанного не воротишь, пусть учится до того, как влипнет в глупую историю. — Не подумайте, что я вас ругаю, — всё же добавляет он, — просто поверьте словам человека, который был по обе стороны этого вопроса. — По обе? — Билли смотрит на него во все глаза, поди и не подозревал, с кем дело имеет. Портсигар чуть не выскальзывает из непослушных рук, и Билли спохватывается: — Вы не курите? — спрашивает он, дёргая идеально выглаженный рукав своего пиджака. — Нет. И вам не советую. — Ито выдыхает спокойно, долг по воспитанию молодёжи он перевыполнил на годы вперёд. — Вы правы, — Билли смущённо улыбается и отводит глаза. — Я просто подумал, раз мистер Окубо курит… Ито склоняет голову к плечу, в своей догадке он не сомневается, но всё равно ждёт последнюю подсказку. Билли частит и говорит ещё десяток нелепых оправданий, но, в конечном счёте, обрывает себя на полуслове. Молодые европейцы вроде него очень трогательны в своей лихорадочной открытости, ещё пара лет — и под натиском недоброй, совсем не располагающей к честности, работы, Билли растеряет остатки этой хрупкой очаровательности. Первую трещину по ней пускает Ито. Ему немного жаль, не столько самого Билли, сколько всех их — разбивающихся о чужое равнодушие. — Стало быть, это мне? — Ито протягивает ладонь, а Билли, отдавая аккуратную тонкую коробочку, дольше положенного задерживает свои пальцы поверх его. И всё становится на свои места. — Благодарю, — руку отводит медленно, так, чтобы обозначить — он понял. — Мистер Ито… — у Билли тонкие бескровные губы, аккуратные тёмные брови, а глаза — невиданная здесь утренняя прозрачность летнего неба — голубой на грани серого. Дамы любят таких юношей за меланхолическую наивность и образ тонкой душевности, который сами же и придумывают. Мужчины — за кукольное изящество, глядя на которое хочется покорять и казаться сильнее. — Не стоит, — качает головой Ито. — Я вас услышал, а вы, хочется верить, меня. — Я понимаю, — Билли как-то разом сникает, а Ито узнаёт в нём себя в шестнадцать. Курухара, должно быть, тоже всё знал, хорошо, если не сразу. Но позволил Ито справиться самому. Носить в себе годы разъедающую тоску по невозможному — интересный урок, благодаря нему Ито никогда больше не попадал в ловушку: он научился разделять близость и чувства, не позволяя одному перетекать в другое. Поддаться порыву проще, но считаться с любым ответом — нет. — Всё хорошо, — Ито гладит Билли по плечу, стараясь не заходить за черту, где движение приравнивается к обещанию. — Даже? — жестом бывалого курильщика Билли подносит к губам два пальца. — В моей стране это слишком много значит. — Я буду изучать! — с жаром выдыхает Билли, Ито видит, как его постепенно отпускает. Похоже, самым страшным было само признание. Билли закусывает щёку изнутри, уголок рта предательски ползёт вниз. — Если это то, что вам по-настоящему понравится. — фраза звучит двояко, и Ито добавляет: — Япония — другой мир. Он ни на секунду не сомневается в своём решении. Ивакура уж верно, оценит экономию государственного бюджета на пирожках, но рухнувшую репутацию это точно не окупит. Им всем хватило скандала с Шибусавой Эйичи, который чуть не привёз домой французскую даму. Ито прячет улыбку, сейчас стоит быть особенно внимательным. И дело, конечно, не столько в истории с Шибусавой. Ито с сожалением признаётся себе — неинтересно. Усталость берёт верх, и знакомая предсказуемость становится милее яркого риска. Он смотрит на тёмно-синий лоскут неба, выглядывающий из-за высокой печной трубы. Ночь наступает быстро. — Да! Простите. — Билли протягивает вперёд руку, пальцы которой только что прижимал к губам, словно желая коснуться чужой щеки, но тихо вскрикивает, когда запястье ловят тёплые, но жёсткие пальцы. — Билли, мне кажется, мы поняли друг друга? — Я не уйду из вашего сопровождения, — упрямо мотает головой тот, но руку опускает. — Бросьте, — чуть больше мягкости, лучший момент, чтобы обговорить условия их маленького неравноправного договора, всю боль которого Билли поймёт позже, — об этом не было и речи. К слову, — он знает, что балансирует на грани дозволенного, но всё равно ведёт большим пальцем по выпирающей косточке на чужом запястье, — будет хорошо, если сегодняшний случай останется между нами. — Да, мистер Хиробуми. — Билли осторожно высвобождается и склоняет голову. Ито смотрит, как его фигура растворяется в полумраке переулка, и наконец облегчённо выдыхает. Слишком много впечатлений за день и слишком много сил растрачено зазря, книгам по гражданскому праву придётся подождать вечерок-другой. Самое время выпить. Ито убирает портсигар в карман пиджака, пальцы задевают холодный металл. — Вот же, — раздражённо тянет, доставая серебряные часы, которые одолжил на время ремонта своих, смотрит на мелкую гравировку «Kido T.», — нужно вернуть. В холле Ито расписывается за посылки: прислали заказанную обувь и забытую в мастерской цепочку, перебрасывается парой ничего не значащих фраз с кем-то из медиков, в голове не отпечатывается ни лица, ни имени, и поднимается наверх. Только перешагнув последнюю ступеньку, он понимает, как вымотан работой. Шесть долгих серых дней. Туманное утро от неприветливого вечера отличается разве что по напиткам на внеочередном фуршете: вино здесь принято подавать после ужина, а пенистое кислое пиво приносят даже к завтраку. На мысли о еде к горлу подступает тошнота, не обращая на неё внимания, Ито носком ботинка толкает тяжёлую лестничную дверь и ступает в полумрак жилого этажа. Длинный коридор освещают две неяркие лампы, в непривычной для этого времени суток тишине тонет даже далёкий шум улицы; молодёжь, приехавшая из Ливерпуля, на вечерней опере, делегаты, кто не отправился с ними, беседуют в обеденном зале. Ито никак не привыкнет к толстым пружинистым коврам, он не слышит своих шагов; в полумраке теряются ровные линии стен, и двери кажутся чёрными провалами, квадрат окна возле ванной комнаты превращает всё в плоскую картинку дешёвой печати — не разобрать, где низ, а где верх. Очарованный этим хрупким мгновением, Ито медленно идёт вперёд. Откуда-то слева раздаётся кашель, звук выкатывается из-под двери, ударяется об стену и бессильно тонет в мягком длинном ворсе у ног. Ито вздрагивает. Из оранжевых отсветов проступает дощатый подоконник, тёмная линия плинтуса вычерчивает границу ковра. Ито смотрит на широкую жёлтую полосу света, растянувшуюся поперёк коридора. — Кидо-сан? — негромко зовёт он и, не дождавшись ответа, толкает плечом дверь от себя. — Заходи. В комнате Кидо светло и тесно. Приехавший на пару дней Шоджиро попросился жить к приёмному отцу, и тот не смог отказать. Две кровати стоят почти вплотную, одна из них идеально заправлена, а на второй совсем не подходящий этому месту беспорядок: одеяло наброшено поверх подушки, и покрывало сбито к изножью. Возле окна маленький письменный стол, во всех номерах стоят другие — больше и удобнее; мягкие кресла заменены деревянными стульями с невысокой спинкой. Ито морщится от яркого света калильной сетки и чувствует себя здесь лишним — слишком большим и неуклюжим. Он неловко разворачивается и сгружает на прикроватную тумбочку, она у Кидо и Шоджиро одна на двоих, все свои свёртки. — Добрый вечер, — Ито склоняет голову. — Какими судьбами? — Кидо так и не привык к перьям, он выводит на листе слова тонкой кистью, в каждом движении сосредоточенность. — Принёс часы, — говорит первое, что приходит в голову. Ито по-прежнему нравится наблюдать, как Кидо работает: прикушенная справа губа, складка между бровей и костяшки пальцев то исчезающие, то ярко проступающие на тыльной стороне руки — лучше любого представления в кабуки. — Спасибо. — Кидо откладывает исписанный лист и берётся за другой, в одном движении плеча Ито читает все: от просьбы оставить в покое до указания — положи куда-нибудь. — Простыли? — времена, когда Ито выполнял все поручения беспрекословно, давно прошли, если вообще когда-либо были; он научился позволять себе лишнее слишком рано, всегда балансировал на краю и не уставал практиковаться: шаг к столу — уже разрешение, графин с водой оказывается в руках раньше, чем Ито успевает взвесить все за и против. — Устал, — Кидо выпивает стакан залпом и благодарно кивает. — Непросто вам приходится, — почти сочувствие, взгляд цепляется за верхнюю пуговицу белоснежной рубашки — та расстёгнута. — У нас сегодня неформальное мероприятие? — Чем ёрничать, — вздыхает Кидо, расстёгивая ещё одну пуговицу, — лучше окно открой. — Пожалуй, — Ито смотрит, как рубашка расходится, обнажая горло, на знакомый след от ожога ниже ключицы — брызг раскалённого масла. Он отправляет свой пиджак на спинку свободного стула — в комнате и правда слишком душно. Чтобы достать до форточки, приходится встать на цыпочки, неудобная обувь скользит по натёртому полу. Рама легко отъезжает в сторону, открываясь наполовину. На пробу Ито давит ещё, но с улицы, вероятно, прикреплён стопор, так здесь заботятся о детях. А ведь Шоджиро нет и четырнадцати, Ито помнит его ещё ребёнком — весёлым и любопытным. Кидо, тогда — Кацура, только и успевал отнимать у Шоджиро опасные, но такие интересные катаны и вакизаши, а Ито тайком баловал сладостями. Воспоминание теплотой отзывается в сердце, это были хорошие дни, за спиной победа, а впереди новый мир. Ночь за окном пахнет дождём и смогом, она — жирный светлячок на болоте — манит в трясину; от высоты и мыслей голова идёт кругом. Внизу — широкая площадка главного входа, к ней стекаются огненные рукава улиц; фонарные столбы — тонкие спички, их хочется загрести полную ладонь. — Где, говоришь, мои часы? — В кармане, — Ито неопределённо машет рукой и тут же оступается, — простите, — роняет он поворачиваясь. Кидо — само осуждение, дело здесь не только в вольности, которая у Ито, чем дольше они в поездке, тем чаще проскакивает. Кидо хорошо знает и этот жест — резкий взмах кистью снизу вверх или к себе, так, чтобы локоть и плечо оставались недвижимы, и того, от кого Ито его подхватил. В подрагивающих крыльях носа, в слегка углубившейся морщинке у глаз — досада. Белый свет лампы стирает важные детали, с ним хорошо читать книги и рассматривать мелкие примечания на полях убористым почерком — невесомое рукопожатие от прошлого владельца; хорошо рисовать карты и схемы; но живое он выжигает начисто, смарывает тонкие, почти незаметные чёрточки глубоких переживаний с лица, зло высветляя в зрачках мгновения и чувства. Ито остаётся полагаться только на чутьё. Ещё со школы его звали переговорщиком, удивительно, но не за умение договариваться, а за непостижимую, шутили — ёкайскую, проницательность. Она выручала и когда не хватало опыта, и позже — когда игры в политику стали происходить не только на официальных встречах. Но Ито оказывается у стола слишком поздно, Кидо уже успевает вытряхнуть из кармана его пиджака всё содержимое: брошюру компании «The District» с набросками станции Блэкфрайерс на обложке, маленькую записную книжку в пятнах чернил и, конечно же, портсигар. — В вашем кармане, — смех скребётся где-то в горле, приходится прикусить язык, чтобы отвлечься. — Ещё и это? — Кидо признаёт оплошность легко, но бороться с неизвестно откуда накатывающим раздражением почти больно, дело в усталости — и только в ней. — Верно Омура-доно говорил, вы ревнивы, — смех всё-таки прорывается — першинка поднимается от гортани в нос, и Ито громко фыркает. — Ах ты, — на миг, на короткий, но чётко выписанный всеми мазками света и тени миг в Кидо проступает другой человек — Кацура Когоро, тот самый, кто без зазрений совести мог отвесить Ито воспитательный подзатыльник. — Мальчишка, — выдыхает Кидо, сходство с Кацурой разлетается вместе с подхваченными ветром бумагами. — Окубо не научил меня ничему плохому, если вы об этом, — два листа ловятся на лету, — в крайнем случае, — третий пойман у самого пола, — ничему, о чём вы бы не знали. — Он тебя, к слову, искал, — спинка стула протяжно скрипит под весом. — О, конечно, — веселье не уходит полностью, лишь отступает, смешиваясь с накопившимся за день напряжением, — я же не пойми где шатаюсь, а не работаю работу, и у Окубо совершенно точно нет плана моих поездок. Ито Хиробуми — непредсказуемость всея Японии, приятно познакомиться. — Не бесись, — поднимает Кидо ладони в примирительном жесте, — я ему примерно так и сказал, — кивок в сторону пухлой папки с выездной документацией, такой же, как у самого Ито. — Он что, прямо здесь искал? — и голос, насмешка в котором мешается с волнением, становится предательски хриплым. — Где же ещё? Они сталкиваются в полудвижении: Ито, когда наклоняется чуть вперёд, Кидо — когда приподнимается навстречу. Объятие смазывается, Ито клацает зубами, ударяясь об острое плечо, Кидо айкает, напоровшись коленом на чужое. Они придерживают друг друга, словно два вусмерть пьяных поздних гостя какой-нибудь очень бедной изакая, таким дорога — разве что ближайшая канава или тёмная подворотня, и мысли — не мысли вовсе, несвязные клочки желаний. Путь до постели враз становится непреодолимым, каждый шаг, а их на этот короткий, но тяжёлый путь приходится едва ли четыре, отнимает и то немногое самообладание, что ещё теплится в комкающих отвороты пальцах. Кровать шкодливым зверем бросается под колени неожиданно. Разменянное на мелкие, почти женские, переступы расстояние обрывается выбивающим дух коротким полётом. Ито успевает ухватиться за резное изголовье, другой рукой он придерживает Кидо за пояс. Труднее всего разобраться с ботинками, крепко-накрепко вцепившись в тянущие непрерывной, уже воспринимающейся как часть обычного болью, ступни, те не поддаются — собаки на добыче. Кидо отстраняется первым. По его спине расползается холод, влажная от пота рубашка стынет в лёгких касаниях ветра, и это заставляет двигаться быстрее. Кидо стаскивает обувь, спинывает брюки, он резко дёргает ремень вниз, помогая Ито высвободиться; на неуверенное прикосновение к манжете мотает головой — нет времени. — Ты… — говорит сипло, это и вопрос, и расчёт — они оба спешат, поддаваясь старым привычкам. — Давно нет, с вами — нет, — Ито рвано выдыхает, чувствуя, как горячая ладонь очерчивает ногу от бедра к лодыжке. Кидо неуклюже заваливается набок, вслепую шарит за тумбочкой. Что-то падает на пол — звук глухой и стеклянный. Пока Кидо ищет, Ито зябко поджимает пальцы, по ногам поднимается ночная прохлада, возбуждение с ней ещё борется, но озноб вытравляет его, подменяя трезвой рассудительностью. Не желая возвращаться в мир медленных ударов сердца, Ито забирается на постель — ближе к теплу тела рядом. Он не успевает растянуться во весь рост, выудивший откуда-то пыльный флакон масла для волос Кидо ловит его за локоть. Во взгляде Кидо тлеющее желание. Ито впервые замечает сетку неглубоких морщин на его лбу и покрасневшие уголки глаз. — Да, — кивает он, разрешая подхватить себя под живот. Кидо давит ему между лопаток, укладывая ровнее. Ито шипит, отзываясь на резкие и грубые движения пальцев, отвыкшее тело сопротивляется, вступая в борьбу с желанием. Ито и самому не нравится быть таким хрупким, но сил злиться нет, как нет и смысла. Последнее время он спит только с женщинами, ведь в них — мирная эпоха, за которую все они боролись. В крайнем случае, думать так — проще, чем терзаться. Неудача в Штатах, возвращение в Японию за подписями, которые ничего не решили. Долгая дорога в Британию, где — да, снова неудача, королева на отдыхе в Шотландии. А потом… Ито судорожно вздыхает: не сейчас, пусть хотя бы сейчас это не мешает им обоим. — Расслабься, — губы мягко касаются выпирающего шейного позвонка; ласка кажется неуместной, но это действительно помогает. Ито приподнимается и расставляет колени шире, давая Кидо вытянуть ноги под собой. Обеими руками он хватается за спинку кровати. Отвернуться очень легко, отвернуться — правильно. Они не были вместе так долго, что Ито боится потеряться, а ещё больше боится, что потеряется Кидо. Израненная нежность их вечера в Солт-Лейк-Сити обрывками воспоминаний вспыхивает под веками. Уже легче, но — недостаточно. Между ними всегда было слишком мало места для отступления, и порой они оказывались на грани того, чтобы перешагнуть. Особенно раньше — короткими летними ночами, когда оба тонули в жгучем дурмане потери, опасно превращающемся в одиночество или выворачивающую суставы бессильную злость. Их свело горячечное хворое время, а разойтись они забыли сами, не посчитали возможным. Так и давились осколками прошлого, силясь найти в нём что-то для мирного «сегодня». Ито, приподнимаясь, прогибается ещё и, когда Кидо готов, с силой опускается на его бёдра. Они оба кутаются в знакомую, вырезанную десятком лет, боль. В ней первые движения — последний шанс отступить, и они, никогда им не пользующиеся, ухмыляются одновременно — их новая общая победа. За плечом — сквозняк. Кидо дышит надсадно, откидывается на подушку — подальше, он оглаживает рёбра Ито, давит пальцами на сходящиеся к солнечному сплетению косточки. Он подаётся бёдрами вверх, одновременно с этим потягивая Ито на себя, получается до невозможного глубоко, как раз то, что нужно, чтобы больше ни о чём не думать, но чувствовать — много и жадно. Ито упирается подбородком себе в грудь — почти мученик ждущий казни. Он жмурится до жжения под ресницами, отпечатывая в памяти каждое своё движение навстречу. Чем дольше глаза закрыты, тем чётче становится шум за окном, но громче него — стрёкот собственного сердца. Кидо задаёт ритм — быстрые короткие толчки, после каждого — пальцы впиваются в кожу сильнее — наутро будут синяки, но это — наутро. Вдохи — до боли в груди, выдохи — с присвистом. Ито дышит часто-часто. Всё это длится считанные минуты. И горячие столкновения, и словно через вату пробивающиеся влажные звуки: скользкая кожа — к такой же. Кровать громко скрипит, когда Кидо рывком приподнимается. Пуговицы его рубашки больно упираются в позвоночник Ито. Кидо перехватывает рукой поперёк груди, сплавляя их в одно нераздельное. Когда жёсткая ладонь цепляет, только по касательной, прижатый к животу член, Ито всё-таки стонет в голос — гортанно, но тихо. Вибрация опускается из горла куда-то за диафрагму — Кидо легко читает эту просьбу, ещё немного — мольбу. Он обхватывает член Ито, ведёт по сухой головке большим пальцем. И это оказывается той необходимой болью, которая выбивает весь воздух из лёгких, все тревоги из сердца, мысли — из головы. Ито содрогается раз, содрогается другой — молча, забыв о том, что не один, забыв обо всём. Кидо сжимает кулак, из-под пальцев вытекает горячее вязкое. Он ещё несколько раз толкается в Ито, они слишком близко, размаха недостаточно, оргазм совсем рядом — но не хватает чего-то, то ли движения, то ли голоса. — Шунскэ? — зовёт он раньше, чем успевает себя остановить. Ито, только что безвольно повисший у него на руке, вздрагивает, и Кидо хватает этого мимолётного, возможно даже не к нему обращённого отклика. Он упирается лбом в чужое плечо и позволяет короткой вспышке удовольствия забрать у тела последние силы. Кидо наваливается всем весом. Им обоим ужасно неудобно, но так и нужно, чтобы не было даже мысли задержаться рядом, чтобы затёкшие ноги и ноющие спины. Ито сводит лопатки. Он один за другим отцепляет пальцы от кровати, те совсем деревянные, и садится почти ровно, все ощущения возвращаются разом. Поясницу тянет, но он чувствует Кидо — и это умопомрачительно хорошо, — жар на двоих. Кидо сползает вниз по его спине, рука мажет липким по бедру, Ито успевает поймать её своей. Он смотрит на белёсые разводы по чужой ладони, на длинный след капли, ползущей к сгибу локтя, и понимает, что от увиденного внутри ломается что-то, что до этого момента казалось незыблемым. Такое, на что раньше можно было легко опереться. То, что панически стучало в висках — нужно уходить. Неверной рукой Ито нащупывает нагрудный карман. Платок получается достать не сразу. Он с усилием подцепляет край и тянет. Ладони у Кидо узкие, по-актёрски изящные, Ито накрывает тканью линию жизни, вышитые шёлком буквы чужого языка H.I. смотрятся странно; надавливая на них пальцами, промакивает след на запястье. Он касается губами подрагивающих костяшек и прижимается к углублению в основании большого пальца, Ито видел, как англичане насыпают туда нюхательный табак, но кожа Кидо пахнет вином. Под губами стучится жизнью артерия. Чувствовать, как замедляется чужое сердце, понимать, как с каждым его ударом растворяется призрачный шанс поступить по-старому — сбежать, чтобы в одиночестве остывать, — щемяще сладко. Когда-то он слушал, как за тонкой бумажной перегородкой мучимый своими демонами человек ворочается, пытаясь уснуть. А сейчас — хочет дать этому человеку не только себя. Но и покой. Не только потому что дорожит, но и потому что нуждается сам: и в человеке, и в покое. Ито высматривает полотенце на дверце невысокого шкафа, спускает ноги на пол и тяжело поднимается, стараясь не обращать внимания на ноющие рёбра и неприятные ощущения — у них всегда так. Он потягивается. В комнате — неуютная свежесть — уже осень, стекающие по ногам капли быстро холодеют, подсыхая, тянут кожу. Ито захлопывает форточку, морщась, ватные ноги не слушаются. — Больно? — вдруг подаёт голос Кидо. Ито оборачивается к нему через плечо. Хочется съязвить. Больно ли? Будто Кидо сам не помнит, каково это. Будто не на его груди Ито оставлял наливающиеся багровым следы, а на другой день Кидо приходилось неубедительно врать про растерянные за бумажной работой навыки фехтования понимающе ухмыляющемуся Такасуги; — тот выводил на спине Кидо длинные царапины и прятал ответные на предплечьях. Ито отворачивается, наливает немного воды на грубую светлую ткань и наклоняется, чтобы обтереть бедро. Спиной он чувствует взгляд, или это самообман — какой интерес Кидо на него смотреть? Руки перестают дрожать, когда он складывает полотенце вдвое и наливает ещё воды. Ито ставит на место графин. В выпуклой металлической ручке он видит своё уставшее отражение: волосы сбиты на сторону, под глазами впечатляющие своей синевой, хочется, чтобы это была просто игра света, тени. Щетина на щеках колется, когда он касается её пальцами, двойник в точности повторяет его движения. В комнате повисает тишина, через неё с опаской прокрадываются звуки из коридора: короткие смешки, негромкие разговоры. — Кажется, будто уже поздняя ночь, — тянет Кидо, набрасывая на ступни покрывало, тонкие белые носки совершенно не греют, да и от мозолей спасают слабо. — Мы с вами здесь едва ли час, — качает головой Ито, протягивая ему мокрое полотенце. — Это ты час, а я со вчерашнего дня. — Опять не ели? — Ито садится на край кровати и трёт лицо ладонями, наплевательское отношение Кидо к собственному здоровью его всегда бесило неимоверно, а теперь ещё и не уследить, не напомнить. У Ито и сейчас с собой четверть яблока — как тогда, — и тоже привычка. — Отстань, — Кидо вытирает живот, проходится по спутанным волосам в паху, а Ито с удовольствием отмечает, что всё-таки «отстань», — не «уйди». — На случай наших будущих ссор, — из-под свёртка выглядывает большой железный ключ, это почти искушение, — подошлю к вам Номуру, чтобы присматривал. — А, — Кидо понимающе кивает, — значит, вариант, где мы не орём друг на друга до хрипоты, ты не рассматриваешь в принципе? — Отстаньте, — отзеркалить интонацию просто, Ито резко поднимается и всё-таки берёт поблёскивающий серебром ключ. — Я тебя не отпускал, — интонации бархатные, от них по позвоночнику бегут мурашки, Ито чувствует, что одного только голоса ему достаточно, чтобы сердце вновь ускорило бег. — И не отпускайте, — замок тихо щёлкает. Полы рубашки доходящие до середины бедра, скрывают неумолимо наползающее возбуждение, Ито остаётся только сжать челюсти, чтобы вернуть самообладание. — Притащил еду? — натянувший до груди покрывало Кидо с подозрением принюхивается, беря предложенную выпечку. — А, да. Сегодня я обобрал ребёнка. — Надеюсь, этот подлый поступок того стоил. — усмехается Кидо, а Ито вспоминает, что не видел его таким расслабленным ужасно-ужасно давно. А ведь улыбка Кидо идёт куда больше, чем эти морщинки у переносицы. Кидо с опаской надкусывает подрумяненный бок, берёт из рук Ито половинку второго пирожка. Всё-таки голодный. Рыба нежная, немного отдаёт тиной, Ито не знает, рыбачат ли в Темзе. Вкус странный, но стоит отдать Билли должное — находка что надо, свиную печень здесь готовят из рук вон плохо. — Меня удивил бардак в вашей комнате, — Ито проглатывает свой кусок одним махом и забирается к Кидо под бок, тёплый костлявый бок, уткнувшись в который он обожает дремать, — бессонница? — Всё-то ты знаешь, — таить Кидо нечего, — слишком много неприятностей от этой поездки, слишком мало толку, — отерев ладони, он приобнимает Ито за плечи, крепче прижимая к себе. — Хоть Ямада радует. — поглаживает осторожно. — А кое-кто не радует. — Попробуйте перестать ревновать по пустякам всех вокруг. — Ещё я советов у тебя не спрашивал. — А могли бы и спросить, — Ито задирает голову, чтобы посмотреть ему в лицо. — Шунскэ, — Кидо набирает воздуха, собираясь продолжить, но решает просто протяжно выдохнуть, сдерживая очередную колкость. — Хотя бы потому что, — Ито отворачивается, осторожно берёт его ладонь в свои, — я не Шунскэ уже пару лет как. Или потому что вы не можете оберегать меня ото всех бед вечно. — Окубо — лицемер, — цедит Кидо, и сердце его пропускает удар. — Как и я, — Ито гладит его предплечье, — как и вы. — Злишь-злишь-злишь, — утыкается Кидо лбом ему в макушку. — Может, мы всё-таки оставим Окубо где-нибудь за дверью? — Ито выворачивается из-под руки, чтобы снять языком прилипшую к уголку рта крошку, от Кидо пахнет сдобой, и чувствуется это каким-то неправильно домашним. — Ты это хотел мне предложить? — мягко касается его губ своими Кидо. — Нет. Зато, — быстро мазнуть пальцами по щеке, — я хочу… — он не договаривает, отзывается на короткий быстрый поцелуй. — И правда не Шунскэ, — Кидо подставляет шею под ответные касания, — как же мы с тобой так… — он тихо стонет, когда чужие пальцы задевают соски, расстёгивая оставшиеся пуговицы на рубашке. Кидо беспорядочно целует везде, куда может дотянуться, — пробует заново. Он осторожно прихватывает губами слипшиеся ресницы, касается век, проходится языком по уху. Ито коротко стонет, когда лёгкий укус под челюстью начинает немного печь. Он подставляется, для него это тоже ново, и фыркает, сдерживая смех, когда прикосновение щекочет живот. Кидо опрокидывает его на спину и замирает, разглядывая, и обводит кончиками пальцев подбородок. Он берётся за нижнюю пуговицу, Ито чувствует тепло рук. Но терпение Кидо заканчивается быстро — уже на следующей петле, он резко задирает рубашку Ито, оголяя грудь и живот, ведёт носом от стыка рёбер вверх. Кидо приподнимается, чтобы прикусить судорожно дёрнувшийся кадык и, дурея от нахлынувших новых чувств, сам глухо стонет, позволяя удовольствию рушить неуместные сейчас запреты. Язык касается языка, Ито послушно приоткрывает рот, жадно глотает чужую слюну, — вкус алкоголя, горькой микстуры и реки. Кидо опускается на его бёдра, и этого — слишком много, Ито стонет, выгибаясь, рычит, когда на горле сжимаются пальцы. Кидо накрывает его губы своими — заглушить, поймать звук. Ито проходится ногтями по его спине, он впервые не застревает мыслями на том, что когда-то давно так делал кто-то другой, теперь это — мимолётное воспоминание, которое отгорает в надвигающейся жаркой пелене. Кидо давит чуть сильнее на впадину над ключицами ребром ладони, второй рукой, задирая рубашку; он целует следы от своих пальцев по рёбрам, спускается вниз. Ито выгибается снова, горячее дыхание на члене — ярко и ошеломительно. Ито вцепляется в короткие волосы, смотреть, как Кидо склоняется к низу его живота — за гранью возможностей, но не смотреть — нельзя. Кидо слизывает выступившую смазку, и та полупрозрачной нитью тянется по его губам. — Кацу… — начинает Ито и давится стоном, пряча имя, от которого сам же призывал отказаться, — Кидо… подожди… те. — Что такое? — на голос — сдавленный шёпот, поднимает глаза Кидо. — Too fast, — мотает головой Ито, не найдя подходящих слов в родном языке. — Fuck? — О нет, — чужой оплошности хватает, чтобы возбуждение чуть отхлынуло, Ито давится смехом и кашляет. — Я что-то не так сказал? — взгляд у Кидо расфокусирован. — Вы так красивы, — Ито не позволяет ему озадаченно жмуриться, тянет на себя, снимает с губ собственный вкус, — Кидо-са-ан. — Шунскэ, — говорит Кидо и, усмехнувшись, целует нахмуренный лоб, — не переубедишь. И его такого упрямого хочется до боли в сжатой челюсти, до побелевших костяшек на смятом вороте, до дрожи. Ито целует глубоко, он не делал так никогда, с ним — никогда. И по-звериному лижет губы, а прикусывает — нежность на грани. Ито хочется, чтобы хоть сегодня Кидо забылся. Хочется забыться в Кидо. Но запомнить. Он ловит сорванное дыхание и делает ставку. — Позвольте мне? — тихо просит Ито, смотря Кидо в глаза. Тот не спрашивает, просто переворачивается, ложится грудью на постель, упирает подбородок в скрещённые руки, утыкается лбом в подушку. Он широко расставляет согнутые в коленях ноги, и Ито заворожено смотрит, как рубашка медленно сползает к плечам, оголяя поясницу. Позвонки у Кидо выступают почти незаметно, взгляд Ито соскальзывает к небольшому широкому шраму чуть выше левого бедра. Ито ведёт по нему пальцами, чувствуя, как напрягаются мышцы от касаний. Кидо доверяет ему сердцем — и только. Тело — отзвук его беспокойных мыслей, оно выдаёт неуверенность и сомнения. Ито закусывает губу, он не знает, будет ли этот вечер последним для них обоих. У Ито сосёт под ложечкой: предвкушение пульсирует в такт с дыханием; ему хочется получить Кидо всего — и сейчас, но усилием воли он давит нетерпение. Не спугнуть, не напомнить. Им достаточно разногласий из-за политики, им достаточно недопонимания, чтобы разрушить всё окончательно, хватит любой мелочи. Ито легко представить, как больно Кидо переносит простую истину — пути расходятся. И от этого понимания как-то по-глупому хочется уберечь его, защитить, и уже кажется неважным, что это равносильно тому, чтобы уберечь Кидо от себя. У Кидо большое сердце, оно хранит память о всех, кого забрали война, хворь и долг, и болит, не желая отпускать тех, кто хочет уйти. И плевать глупому сердцу, что времена, когда опорой был только хан, прошли. А Ито не знает, как рассказать. Всё-всё: он никуда не уходил, и ссоры их — про слова, а не чувства. Они с ним оба — свободны, — и друг от друга. — Но вы и так это знаете, — шепчет он, Кидо не услышит, но Ито верит — поймёт. Ито оглаживает его копчик и ягодицы, ведёт ладонями по лодыжкам. Он приподнимается только лишь для того, чтобы коснуться губами тёмной родинки над выпирающим ребром. Он проходится по вмиг покрывшейся мурашками натянутой коже короткими лёгкими поцелуями, одновременно с этим осторожно поглаживая поджатый живот. Кидо весь — тетива, струна, бакштов. Ито разглаживает мягкие редкие волосы у его пупка, плавно ведёт ладонь к паху, спускаясь поцелуями по спине. Когда пальцы обхватывают ещё не до конца затвердевший член, Ито решительно ведёт языком от копчика вниз. Кидо вздрагивает, он отнимает голову от подушки, Ито слышит это по шороху и рваному выдоху, который в тишине комнаты звучит оглушающе, в сдавленном хрипе теряются несказанные слова, и Кидо бессильно роняет голову обратно. Этот момент Ито выбирает, чтобы сильно толкнутся в него языком, одновременно с тем крепче сжимая пальцы, оттягивая крайнюю плоть. На мгновение Ито кажется, что ещё чуть-чуть, и Кидо его оттолкнёт. Страх холодом опускается от горла к груди, сковывая так, что перехватывает дыхание. Кидо стонет в подушку что-то неразборчивое — звук на грани слышимости. Ито с трудом втягивает воздух носом, и сильнее отводит в сторону его ягодицу, стараясь успокаивающе поглаживать кончиками пальцев, и пусть это больше похоже на попытку оцарапать. Но когда Кидо подаётся навстречу — все страхи разом вылетают из головы. Ито тонет в ощущениях, пытается вобрать их все: дёрнувшийся в ладони член, дрожь чужого тела и догоняющую её — своего, резкие движения — друг к другу. Кидо подаётся и подаётся, стараясь насадиться на язык как можно глубже, а Ито кажется, что только от одного этого он сейчас кончит, даже не прикасаясь к себе. Когда Кидо подаётся назад, Ито ведёт по его члену вверх. Собственное возбуждение захлёстывает, мешается с чужим вкусом и запахом; в нём слюна — растопленный воск, а шум крови в ушах — само сердце шторма. Ито скользит языком дальше и дальше, и Кидо крупно вздрагивает. Устоять на краю Ито помогают мысли, не столько и мысли — чутьё. Непоколебимая уверенность, что сейчас — они вместе не только телом. Голова идёт кругом, а горло дерёт от слишком горячего дыхания. Ито чувствует, что уже на пределе, он с сожалением раскрывает ладонь, напоследок, собрав все силы, поднимается на локтях, чтобы ещё раз коснуться губами шрама, скользнуть языком по копчику. Руки ноют, дрожат локти, Ито падает на живот, давая себе отдохнуть и отвлечься от тянущей боли в паху, переворачивается на бок, утыкается в колени растянувшемуся рядом Кидо. Кидо жадно хватает ртом воздух, а Ито ужасно хочется посмотреть на него такого — раскрасневшегося и взмокшего, с пересохшими губами, которые тот всегда нервно облизывает, с прилипшей ко лбу чёлкой. Ито с трудом открывает глаза, узел внизу живота тянет, но уже не болит. Ито не знает, как долго сможет ещё продержаться, если поддастся. Он поднимает голову и встречается с Кидо взглядом. Смотрит в расширенные зрачки и по тому, как Кидо сглатывает, понимает, что сам выглядит, наверное, так же ошалело. Уголок рта кривится в усмешке, Кидо щурится в ответ, губы у него подрагивают, то ли запечатывая слова, то ли наоборот — силятся приоткрыться, чтобы что-то сказать. Ито прижимается щекой к его колену, сводит лопатки, ведёт носом между сомкнутых бёдер. — Я, — голос у Кидо хриплый и сдавленный, — всё равно не перестану. — Признаёте, что ревнивы, — Ито ведёт головой вверх, щетиной царапает беззащитную кожу бедра. — Как же ты злишь, — уже спокойнее вздыхает Кидо, — просто не могу… — Хорошо, — Ито поднимает на него глаза, — пусть будет Шунскэ. — Вот уж спасибо. Ито ложится на спину, тянет Кидо за ногу к себе. Постель под ними смята: часть одеяла лежит на полу, из-под простыни виднеется матрас. Ито с удовольствием отмечает, как выученная привычка спешить тяжело, но неотвратимо уступает место новому. Движения Кидо больше не рваные, — и это совершенно не мешает ему быть очень близко к краю, Ито знает это, в грудь отдаётся дрожь от прижатых к рёбрам колен. Кидо вновь распластывается над ним, вновь опускается на локти. Его член задевает шею Ито, затем подбородок — красноречивей некуда. Ито приоткрывает рот, но медлит. Он скашивает взгляд — забытый флакон так и лежит на съехавшем покрывале. Ито протягивает к нему руку. Мутное стекло хранит широкий смазанный след — Кидо всегда берёт хрупкие вещи двумя пальцами, — давняя привычка. Ито кладёт пальцы поверх отпечатков, откручивает крышку. На ладонь льётся холодное, в жаре болезненной скорости такое и не заметить. Ито отирает следы пыли об измятую рубашку. Он сжимает ладонь, согревая масло, запрокидывает голову, тянется вверх — к теплу над собой. Ито кончиком языка проходится по животу Кидо, скользит по влажной коже, слизывая солоноватые капли пота. Он поднимает руку, ведёт двумя пальцами по набухшей головке и, слыша ответный тихий стон, давит сильнее. Ито слизывает полупрозрачную каплю и, перехватив член удобнее, касается губами нежной кожи. Их вздохи — почти в унисон, вязнут в тишине комнаты, или это кровь в ушах шумит так, что всё вокруг отходит на второй план. От тела Кидо такой жар, что щёки печёт. По лбу Ито течёт пот, волосы мокрые насквозь. Ито обхватывает член Кидо губами плотнее, сжимает пальцы у самого его основания и делает первое резкое движение. Ито кажется, что он пьёт воздух — редкие глотки в горло стекают вместе со слюной, и не захлебнуться удаётся чудом. Ито втягивает носом терпкий запах, и отчего-то сердце сжимается в груди. Тревога приходит раньше, чем он успевает понять, что случилось. Сквозь гул в голове прорывается резкий звук — откуда-то со стороны, будто деревом о дерево. Голени Кидо, плотно прижатые к его телу, напрягаются, и Ито приходится открыть глаза. — Кидо-сан? — зовёт кто-то, звук приглушен, не сразу Ито понимает — это из-за двери. — Наверное вышел, — реальность возвращается толчками крови в висках, голос знакомый, но не удаётся уловить, чей. — Номура и, — Кидо давится стоном, — Ш-Шоджиро. — он подаётся назад, членом скользя по губам Ито. — Плевать, — тихий шёпот, каждый слог отпечатывается на сочащейся предсеменем оголённой плоти. — Сумасшедший, — шипит Кидо, порываясь встать. — Я… вас не отпускал, — дыхания не хватает, Ито вдыхает громко, или так только кажется. Кидо замирает. Ито ведёт скользкой от масла ладонью вверх по его бедру. Кидо всхлипывает, Ито готов поручиться — прикусил себе руку, чтобы не застонать. Ито толкается в Кидо двумя пальцами — скользко и тесно, он сгибает их, проталкивая дальше, и Кидо стонет, подаваясь навстречу. Ито вновь обхватывает губами его член. — У тебя нет ключа? — спрашивает Номура, ответ не слышен, — ладно, пойдём пока ко мне. Кидо ведёт бёдрами, проходя Ито глубже в горло, в отместку Ито вводит пальцы на всю длину. Оттягивать больше нет смысла. Ито прижимается коленями к своему животу — сильнее и сильнее; его член тянет приятная боль, — ещё пара движений. Ито толкается пальцами в Кидо — без попытки уравнять с каким-либо ритмом. И когда горло обжигает горячим, а воздух вдруг исчезает — и лёгкие жжёт изнутри, Ито со всей силы вжимается в свои же колени. Приходят в себя они долго, Ито успевает насчитать три хлопка лестничной двери. Внутри у него — выжженная пустошь, но не та, какая остаётся после войны или пожара, а та, на которой уже ранним летом взойдут первые ростки, и пусть раньше там был чахлый лес — лес будет где-то ещё, а здесь и сейчас — люди. На Кидо смотреть хорошо, он борется с сонливостью, хмурится. Ито уверен, дай возможность — и через полчаса Кидо встанет решать свои непременно важные и, без сомнения, неотложные дела — такой упрямый. Ито касается его щеки, стирая влажный след. — Можно, позабочусь о вас? — на этот вопрос и жест у Ито уходит больше сил, чем есть на самом деле. На неуверенном согласном кивке он с трудом встаёт. Дальше просто: поднять одеяло, накрыть Кидо, поправить измятую подушку, провести ладонью по взлохмаченным волосам. — Дождусь, когда уснёте, — Кидо нужно это обещание, а Ито самому нужно это сказать. Остаётся самое сложное — оторваться. Он встаёт, складывает покрывало, поднимает сброшенные с тумбочки вещи, убирает всё лишнее. Когда Ито вешает брюки на спинку стула, Кидо ещё внимательно на него смотрит, но когда поправляет ремень, приводя себя в хоть слабое подобие порядка — уже спит. Ито гасит лампу. В коридоре светло, зажжены все светильники. Ито опирается плечом на стену, ноги у него ватные. Из ванной выходит Номура — как всегда безупречный, западная одежда ему удивительно идёт. Ито приветственно кланяется, его шатает. — Пусть поспит, — говорит он, в голосе хрипотца — горло всё ещё саднит. — Найдёшь Шоджиро другую комнату, ладно? — Ага, — кивает Номура, с подозрением его осматривая, — а ты где был? Помят как никогда. — Встретил прекрасную даму, — Ито пожимает плечами и чуть не морщится от боли, — ты ведь меня знаешь, — он криво ухмыляется: сомнительная слава впервые играет на руку. И впервые он благодарен за это Ивакуре.