Сорная трава

— Нравится то, что ты видишь? — Итачи спрашивает задумчиво, и тон его голоса делает совершенно естественной пустую фразу, истрёпанную и любящими, и торгующими собой. Он имеет в виду только то, что говорит. За спиной его качаются под тихим ветром зелёные ветви, облитые солнцем, пышные ветви могучих деревьев его родины. Этот непривычный, тоже из той страны, солнечный свет с высокого неба обнимает его за плечи, делая почти таким же бледным, как сам Нагато, но куда больше похожим на живого. Тень полускрывает склоненное лицо, а тёмные глаза смотрят мягко. У Итачи тело профессионального шиноби, родовой яд ещё не сгрыз его до конца, и под светлой кожей заметно сплетаются живые мышцы. Почти завидно, но лишь на мгновение — Итачи ловит руку Нагато, вопрошающе проводя пальцами, и Нагато видит, что рука его совершенно обыкновенная, почти такая же, разве только бледнее, чем у другого. "Нравится?" Это немного печальное, понимающее, без тени издёвки. У самого Итачи пальцы теплее. Он оплетает прикосновениями — всегда тонкими, по-своему осторожными, но настоящими — как к кому-то живому и здоровому. Это уже почти и непривычно. У Итачи ловкие руки убийцы, повара, старшего, показывающего фокусы детям. Чуткие руки слепого. Почти несправедливо. "Нравится то, что ты видишь?" А как же — не говорит Нагато. Это общая слабость, последнее обещание, похожее на запах срезанных цветов: всё это — и свет, и тело, и пытливые прикосновения, жар и теснота другого человека, размеренные, простые движения. Почти взаправду. И не больше чем иллюзия, мелкое развлечение, которое можно себе позволить только с кем-то таким же. Итачи понимает. В каком-то смысле он куда лучше Нагато, во многом. Он жив гораздо дольше — так думает сам Нагато, но всё равно ведь — понимает. Итачи всё ещё более целый, более совершенный — хотя бы в этом развлечении. Здесь он создаёт с увлечением, травы и тропы, старые дома далёких стран — не своей, на этот раз, дождь, не похожий на тот, что помнит Нагато. Вот дождь особенно отвлекает, выдаёт: после него Итачи не треплет кровавый, выжигающий остатки лёгких кашель, только волосы мокрые. Боли здесь не больше, чем от простого долгого движения. Это почти цепляет на крючок, это было бы пыткой, если бы создатель не разделял её так охотно и спокойно. Но просачивающаяся временами подлинная боль — требовательное напоминание. Они двое не прячутся в этом — только забавляются. Другие могли бы назвать их богами, со всеми-то возможностями двух додзюцу, но это, в сущности, глупо и пусто. Тоже изношено, как старая одежда, пусть даже для Нагато она давно стала привычкой. Но он сам, как и Итачи — не из тех, кто бежит от мира. Они оба уже знают всем существом, что умирать не страшно. Только очень утомительно, выматывающе и даже скучно, потому что та смерть, которая разливается у них под кожей, не похожа на всю, что их окружает. Это — долгое, долгое, затянутое дело, неизбежный, постоянно текущий процесс, а не событие. Надо просто дождаться, потому что однажды это закончится. Надо многое сделать, успеть, потому что конец неизбежен. Это просто данность. Где-то между первым и вторым лежит зазор, который необходимо заполнить, чтобы не провалиться в него без пользы. Это - не такой уж плохой способ. Где-то в мире, более совершенном, чем тот, в котором они существуют, или даже те, о которых они могут помыслить вдвоём, всё было бы тёплой обыденностью доживания. Нагато может представить - с некоторым услием - эту жадность до бытия и телесной радости обычной одежды и вкусной пищи, полные сочувствия и надежды глаза родителей, каждый день, полный осознания и любви к жизни, утекающей сквозь пальцы. Никаких ожиданий. Никакой врождённой неизбежности, никакой отравы в крови, просто стечение обстоятельств, несчастный случай, бессильный над другими людьми вокруг. Может быть, даже иная, тёплая близость, другое обещание, настоящая любовь... Что-то вроде. Что-то из памяти Итачи о лёгкой, ободряющей руке невесты. Но это ещё более невозможно, чем созданные Итачи солнце и тихие улицы, вечера и тёплый дождь, острожные, отработанные прикосновения, рук, губ, и горячего рта, гибкого и тяжёлого тела. Потому что их общая смерть - наследна. Она была всегда, с самого рождения, обещанием силы, заложенным в сплетение генов. Дурная кровь старых семей, проклятье кланового могущества. "Сорная трава - из поля долой" - Итачи пожимает плечами, зрячими пальцами перебирает луговую, пахучую путаницу у худого, сильного бедра. Пальцы мозолистые, цепкие, рука точёная, исподволь, из глубины, помнящая сотни жестов - тоже наследное, повторённое, отобранное и закреплённое вековыми свадьбами с близкими и дальними родичами. "Так говорят крестьяне." Немного глупо и, может быть, недостойно шиноби вспоминать слова таких людей, сказали бы прежде, но нет никого, они все мертвы, и двое ещё живущих мертвецов могут себе позволить. Нагато кивает. Ловит руку, осторожно лаская длинные пальцы. Тёплые. Из поля долой. Закончится-закончится-закончится - бьётся вместе с удовольствием в голове и в дыхании, пока они движутся вдвоем, пока Нагато так полно, как никогда в реальности, чувствет своё и чужое тело, принимая и подавляя, беря и отдавая сам, удерживая обретшие силу руки от того, чтобы оставить ненужные следы на чужой спине, на светлых плечах - закончится на них, сгниёт и выгорит, уйдёт в землю неотданная отрава. Пускай ещё остался второй сын в семье Итачи, пускай, где-то, возможно, мечутся в потоке ошмётки того, что было семьёй Нагато - пустые слова и ничего более - Нагато знает, нутряным, страшным знанием: они действительно последние. В них двоих холодная, злая темнота, чуждая этому миру, в последний раз воплотилась так сильно, по-настоящему, всемерно. С ними она и умрёт, не найдя выхода, сожрав саму себя. И они безмятежно замыкают в кольцо этот бесплодный поток, стирая душистой травой и старой тканью с бёдер и животов чужое семя. Могло быть иначе - и от этого Нагато временами пробирает озноб не хуже боли. Это память Итачи и истлевшие надежды - его собственные. Но Нагато помнит чужой памятью и чужой болью, как девушка с такими же тёмными глазами затихла у Итачи на руках. Она не страдала - он даже освободил её от безумия и боли, в которые причудливо, случайным образом, погрузил многих других в ту ночь. Даже не вздрогнула, даже не видела, вот только, всегда неуловимая, лёгкая при жизни, постепенно обрела вес, запрокидывая голову на его плечо, заливаясь кровью из чистого разреза. Детей у них не было, только уговор. Нагато знает, что и сам не допускал ошибки, и всё, что примерещилось ему однажды в отсветах очага, когда двое его застуканных товарищей без смущения улыбнулись ему - пустое и отошедшее. "Иди к нам". Минуло. Прогоняя тень страха, он жалеет веременами только об одном: других, не его детей, у Конан тоже не было. У неё и Яхико они были бы самыми красивыми, самыми свободными - думает Нагато иногда. Этого жаль по-настояещему Бывают дни, когда то, что от него осталось, слишком устаёт даже для этого единственного способа напомнить о жизни, и есть только реальность, и Конан ложится с ним - просто и легко, без прежней обещающей подначки, пусть даже и без одежды. В ссыхающемся остове, который всё ещё живёт его волей, все органы смяты и смещены, а крови слишком мало и она почти не греет. Разгоняя черноту перед глазами, отхаркивая в таз остатки желчи, Нагато в такие дни послушно переворачивается и замирает, пристушиваясь к сильным и ровным ударам чужого сердца, к биению горячей крови, гладкости кожи и мягкости грудей. Конан прижимает его голову к своему плечу, и, вдыхая её тёплый запах - обычный, телесный и травяной, хотя сама Конан верит, что пахнет кипой неживой бумаги, Нагато замирает, боясь порезать её - сам он нынче из одних углов и костей. Живи-живи-живи - он не молится никому, потому что небо над ним давным-давно полно только туч и ничего кроме - но он заклинает Конан, слепо, почти зло. Ведь она всё ещё живая, в отличие от них двоих. Живая целиком, чтобы ни думала о себе. Временами всё немного иначе, и в тишине она садится на постели и расчёсывает ему волосы, и он повторяет своё заклятие вслух, прижавшись сухими губами к плавному, иному, почти непривычному изгибу бедра. Могло быть иначе, но он никогда не отравит её. Живи. Никогда не будет иного - они знают это все трое, и Итачи улыбается чуть заметно, понимающе и печально, но без ложной, унижающей жалости - ему ли не знать! И Конан смотрит поверх головы Нагато, протягивает сильную руку, как лепестком бумажного цветка касаясь щеки Итачи. Она тоже знает, что он её почти не видит, и с тонким чутьём и осторожностью, с каким делала первые свои цветы, говорит с Итачи больше, чем на одном языке, настаивает: "Держи его". Времени до окончательной смерти всё меньше. Это не страшно.