цветник орхидеи

             То, что старший Хайтани отдает предпочтение твердому и желательно большому члену, нежели мягкой девичьей груди, особым секретом ни для кого не являлось. Скрываться он перестал еще во время первой отсидки в колонии, когда местным «авторитетам» приглянулись его светлые косички.              После первого же блядского «кис-кис» на одного бугая стало меньше. После второго — еще один отправился на больничную койку, попутно лишившись одного яйца (ну а смысл бить ебала, если можно сразу атаковать самое драгоценное?).              Риндо на это только глаза закатывал и удобнее устраивался на солнышке, довольно наблюдая, как старший доходчиво объяснял местным жителям — «хуителям, блять, рожи в пол и слушаем» — кто такие Короли Роппонги и что будет, если их потревожить. Когда Ран перешел непосредственно к теме «наказаний», младший еле сдерживался, чтобы не попросить у охраны пиво и чипсы — представление оказалось настолько занимательным, что эти мужики с дубинками и сами гоготали с того, как «милая девочка нагибает местных индюков».              Собственно, на зрителей Орхидее тогда как-то похую было, слишком уж он был занят пафосными разъяснениями, что «гориллы будут отданы в подарок младшенькому любителю похрустеть чужими костями, а те, кому повезло иметь более-менее красивое ебало, будут ходить с порванной жопой».              И ведь действительно ходили. Волочились вслед за блондином и покорно падали на колени, как только средний и указательный пальцы плавно опускались, указывая на землю.              Но если в колонии выбирать не приходилось, в родном Роппонги Ран наконец-то пустился во все тяжкие. Словно взял себе за цель блядское «трахнуть всех» — как-никак, пубертат и все эти подростковые дела, когда стояк по утрам настолько каменный, что его можно смело использовать вместо новенькой телескопки. А телескопку, к слову, вместо хуя тоже можно использовать. Даже на себе. Ну так… чисто ради эксперимента.              Ему ведь всегда нравилось все ебнутое.              В постель к себе Ран тоже тащил всяких ебанатов.              Риндо до сих пор в кошмарах является образ ползающего на четвереньках Шиона. Голого, избитого, в гребаном собачьем ошейнике и с безумным взглядом, наполненным восхищением и готовностью сделать абсолютно все.              — Давай ты не будешь таскать своих шлюх к нам в дом? — он даже очки снял, чтобы не видеть, как в их гостиной ползает какой-то псих.              — А это не шлюха, — гласные растягивает с блядским придыханием и дергает за поводок, подзывая Мадараме к себе, — это моя послушная псина.              Блондин с улыбкой сносит каждый удар, а они, дабы братика младшего впечатлить, с новой силой на и без того изувеченное тело посыпались. Будь у Шиона собачий хвост, он бы радостно вилял им, выпрашивая еще больше, а так только язык послушно вывалил, вылизывая форменные ботинки, призывно оттопыривая зад и окончательно доводя Риндо до белого каления видом растраханного анала и стекающей по бедрам спермы.              Только вот, как оказалось, такие послушные и на все готовые мальчики слишком быстро надоедают. Их болезненные стоны постепенно навеивают скуку, а бесконечные мольбы большего и вовсе до тошноты доводят.              Вот и приходится что-то новенькое искать.                     Риндо даже не удивился, когда в череде этих поисков и сам однажды оказался прижат к стене под банальнейшим предлогом «надо попробовать все».              По этой же причине длинные косы вскоре заменили поводок, за который младший без зазрения совести тянул со всей силы, призывая сильнее выгнуть спину и стонать громче, чтобы «все соседи знали, что мой старший брат оказался главной шлюхой Роппонги».              А он, в общем-то, и не против: призывно подмахивал тощими бедрами, царапал загорелую спину и словно в бреду то шептал, то кричал имя брата, спуская ему в ладонь и принимая новую порцию его семени. Вновь прижимаясь ближе, притираясь, всхлипывая от неожиданно сильного шлепка по бледной заднице, но все не оставляя попыток получить больше.              — Да блять, ты же завтра ходить не сможешь, — Риндо ударяет теперь уже по рукам, которые снова к его члену тянутся.              — Это аж завтра будет, — смахивает с лица выбившиеся из кос пряди и льнет губами к шее, старательно вылизывает и порой несильно прикусывает соленую от пота кожу, за что снова и снова получает удары по ягодицам и бедрам.              Но все же добивается своего. И ближайшие полгода трахается с братом, лишь иногда «развевая скуку» походами в ближайший бар — младший его за такое порол сильнее обычного, тянул за спутанные волосы и шипел прямо в лицо, насколько же ему отвратительна эта его шлюшья сторона и как ему искренне жаль всех тех несчастных, что так легко ведутся на крашеные волосы и завитки татуировки.              И следующим «несчастным» оказался Нахоя, который «радостно» пришел навалять пизды крашенному уебку, но спустя каких-то минут десять давился своими же стонами, пока тот самый уебок давился его членом.              — Кто ж знал, что ты, Хайтани… так хорошо сосать умеешь.              Хоя длинные косы на кулаки намотал, не позволяя отстраниться, и толкался глубже в узкое горло. Рвано смеялся, когда по щекам Орхидеи слезы стекали, а в собственные бедра впивались длинные пальцы — такие без проблем до простаты доберутся, но только после того, как Ран жалобно хныкать перестанет и наконец-то нормально извинится, упираясь носом в рыжий лобок и подчиняясь чужим рукам, что за волосы нещадно дергали, полностью управляя процессом.              Гребаный улыбчивый демон продолжил командовать, даже когда Хайтани глубоко внутри него оказался.              — Быстрее. Глубже. Не смей менять угол, уеба.              Нахоя красноречием никогда не отличался. Краснели лишь его щеки и плечи, пока у Рана карминовыми пятнами вся шея усыпана была, а вскоре к ним еще и кровавые следы укусов добавились «чтобы каждая псина в округе знала, что твой хуй временно занят».              Временно.              Пока Улыбашка не успокоится и не потеряет интерес. А до этого придется срываться после каждого короткого «приезжай, уеба» и с подозрением смотреть, как Риндо резво строчит кому-то. Наверное, у него тоже кто-то появился. И, видимо, серьезное что-то намечается, они ведь даже трахаться в последнее время перестали. Впрочем, не Рану о серьезности судить. Он просто идет куда-то, если зовут, и уходит, прежде чем его вышвырнут за порог.              — Ты же хотел извиниться, так сделай это правильно хотя бы напоследок.              И когда на рассвете за ним вновь закрывается дверь, Ран понимает, что пора уже забыть дорогу к дому близнецов.              Перед Мицуей извиняться пришлось дольше, громче и глубже. Кто ж знал, что ручная белошвейка тосвы окажется тем самым тихим омутом, что может вместо обещанного мятного чая налить какую-то «не бойся, я лично делал эту смесь, так что она вполне безопасна», а после отнести частично потерявшего связь с реальностью Рана в свою спальню и абсолютно не нежно бросить на кровать.              — Простыми извинениями ты не отделаешься.              От ровного и низкого голоса в крупную дрожь бросало. Наверное, не лежи сейчас Хайтани на идеально заправленной постели, упал бы на колени перед Мицуей, а после еще ниже, целуя его босые ступни, заживо сожженный блядским холодом его лиловых глаз.              С таким презрением на Рана еще никто и никогда не смотрел. И впору было бы хотя бы огрызнуться — на ноги все равно вскочить не сумеет, пока эффект той ароматной поебени не пройдет, — но он даже не пытался шевелиться. Притих, склонив голову, и слушал проникающий под кожу голос.              Такаши слишком правильный и любит, чтобы правильно поступали абсолютно все.              — Как насчет небольшой дрессировки? Такие, как ты, Хайтани, должны в наморднике ходить и на коротком поводке.              И ведь действительно заставил так ходить. Забрался на кровать, достав из прикроватной тумбочки все необходимое — Орхидея некультурно прихуел от изобилия игрушек и цепей, — расплел тугие косы, почти заботливо расчесал, неторопливо проводя деревянным гребнем по длинным волосам, и затянул грубые ремни металлического намордника с прикрепленным к нему кляпом, дабы Хайтани наверняка молчал, лишь изредка поскуливая, когда стекающие с уголков губ слюни щекотали шею.              Или когда дышать совсем тяжело было из-за застегнутого туже необходимого ошейника, что на адамово яблоко давил, мешая глубокие вдохи делать. А то и вовсе кислород перекрывал, когда Такаши меж шеей и черной кожей сразу два пальца просовывал и оттягивал назад, пока Ран не начинал бензиновые разводы в воздухе видеть.              А пока не прошло действие одурманивающего чая, Мицуя стянул чужие запястья белым ремнем своей формы, крепко к груди приматывая такой же белой лентой. Тоже форменной, дабы Хайтани не забывал ни на миг, что перед ним враг, к которому он сам и приполз. Перед которым скулил и извивался, совершенно не контролируя свое тело из-за блядского чая и в догадках теряясь, что же с ним сделают в таком состоянии.              Всего лишь полночи обнимать со спины будут и объяснять, словно маленькому ребенку, как надо правильно себя вести. Гладить по волосам, порой накручивая на кулак и резко оттягивая до болезненного шипения. Заглядывать в помутневшие глаза и о прелестях честного боя шептать, вжимаясь губами в металлический намордник. А после отстраняться, отталкивая от себя обездвиженного парня и с холодным смехом повторяя, что с такими, как Ран, честной игры никогда не получится, но он попытается научить.              Ремни, кляпы, плети — вместо того, чтобы бежать от него куда подальше, Ран возвращался снова и снова, пока однажды не встретил на пороге Дракена.              — Что, Рюгуджи, штаны порвались? — неосторожно подобными фразами разбрасываться на чужой территории, тем более перед кем-то вроде Кена, но рука спрятанное в кармане любимое оружие грела, а Мицуя не терпел опозданий.              А Дракен ухмылялся особенно нагло, сверху донизу взглядом сканировал, словно раздевая прямо на улице.              — Единственное, что сегодня порвется, это твоя жопа, Хайтани. Меня Такаши пригласил, — или не словно.              Звеня цепями, тянущимися от толстого крюка на потолке, Ран действительно в какой-то момент подумал, что его вот-вот порвут. Все же выдержать напор драконов-близнецов оказалось не так-то просто. Они то вместе двигались, то вразнобой, выбивая последний кислород из легких, чтобы его ни на какие возмущения не хватило. Лишь на оборванные стоны и крики, что на хрип срывались, раздирая горло тупыми ножами. Пуская по телу разряды тока, который так неожиданно приносил удовольствие.              А вот смотреть на то, как они, не прекращая грубых движений внутри старшего, целуются предельно нежно и трепетно, было действительно невыносимо. И, наверное, той ночью Хайтани впервые почувствовал себя самой обычной шлюхой, с какой его время от времени сравнивали.              Желанный, но ненужный.              И вроде бы прикосновения все предельно жадными были, до царапин и синеющих кровоподтеков под кожей, и тело после вновь было усыпано засосами и укусами, на запястьях проявились уже полюбившиеся алые следы от кожаных наручников… но этого внезапно ужасно мало оказалось.              Они трахают его, но целуют друг друга. Лишь изредка прикасаются к нему с особой осторожностью. Где Такаши кладет ладонь на его грудь, там Кен кончиками пальцев по спине ведет, будто бы шершавость татуировки изучает. Но Ран прекрасно понимает, что эти прикосновения не ему предназначены. Вся эта нежность не для него.              Для него шлепки, укусы, перекрывающая кислород хватка на шее и распирающая болезненная наполненность. А ласкали драконы лишь друг друга, пусть и прикасались только к нему.              Словно это игра у них такая: прятаться друг от друга за кем-то третьим, отгадывать каждое касание, отзеркалив его. Словно они пытались укрепить свою связь, что и без того почти адамантовой была. И подпитывалась за счет таких, как Ран. Неважных, ненужных, временных.              Которые потом лежат почти без сил на краю кровати и искоса наблюдают, как на расстоянии вытянутой руки драконы воркуют друг с другом, порой сплетаясь языками и душами. От этого было немного… больно. Хоть этой ночью большая часть внимания дарилась именно Рану, но сжирающее изнутри одиночество продолжало разрастаться.              И если час назад он скулил от чрезмерной наполненности, судорожно вокруг двух пульсирующих членов сжимаясь, то сейчас молча желал исчезнуть, замерзая под взглядом Рюгуджи после того, как Такаши в ванную ускользнул.              И долго он молчать еще собирался или всерьез пытался взглядом насмерть заморозить, чтобы растрепанные косы искрящимся инеем покрылись, а губы противно посинели?              — Зачем я вам, когда у вас такая любовь? — Ран всем известным дьяволам молился, дабы не звучать слишком жалко в этот момент.              — Такаши для вдохновения иногда нужен кто-то новенький.              И не дышать слишком шумно, удивленно глаза распахивая от того мертвого спокойствия, с каким Дракен отвечал ему. Неужели никаких эмоций? Хайтани словно по тонкому весеннему льду бродил, все сильнее от берега отдаляясь — плевать, даже если утонет, лишь бы кого-то еще за собой утянуть. Кольнуть, задеть. Отомстить хоть немного за то, в чем сам и виноват.              — И тебя это устраивает?              — Конкретно ты нет, — что ж, у них это взаимно. — А так вполне неплохо.              — Но сейчас-то с вами именно я, — Ран ухмылку тянет наглую и картинно разминает алые запястья, ласкает ноющую кожу длинными пальцами и переводит на Рюгуджи взгляд. — Не думаешь, что…              И давится своей же ухмылкой и невысказанной колкостью, когда его грубо за горло хватают, притягивая ближе, чтобы прямо в лицо с абсолютной уверенностью прорычать:              — Думаю, что Такаши даже не заметит, если ты прямо сейчас соберешь свои тряпки и свалишь отсюда. И больше здесь не появишься.              — А вдруг Мицуя все же будет скучать? — всего лишь очередная хриплая попытка задеть посильнее, царапая лишающие кислорода руки, но аж никак не надежда на что-то, чего никогда…              — Не будет, — последний плевок, прежде чем скинуть с кровати, как неугодную псину. — Поэтому проваливай.              Не больше минуты, чтобы собраться под пристальным взглядом, что продолжал ледяные копья в татуированную спину метать, крепко стиснутые зубы, дабы не застонать от боли, спускаясь по лестнице, оставить по себе открытую дверь и выйти в ночь. Неровно брести по улицам навстречу такси и все не отрывать взгляд от телефона, без конца один и тот же вопрос читая.              «Удалить контакт ~белошвейка~?»              Конечно да. Но замерзшие пальцы промахивались, раз за разом отменяя действие. День за днем ожидая звонка.              Выбрасывая даже симку, когда случайно повстречал на улице всех троих. Мысленно пообещал себе убить синеволосую шпалу при первой же удачной возможности. Несколько костей сломать и череп размножить по меньшей мере десятком ударов телескопки, чтобы огромные глаза, как у той безмозглой горной лани, были залиты кровью, а отвратительно милое личико в кровавое месиво превратилось.              Но сейчас стоило просто мимо пройти, не подавая виду.              Потому что не должно быть настолько больно.                     Но было. И Ран даже почти зарекся трахаться со всеми подряд, чтобы вновь случайно не погрязнуть в ком-то неправильном.              Почти, ведь в последний момент его подобрал Изана.              Буквально.              Нашел на заднем дворе какого-то клуба. Наверное, Риндо наконец-то отлип от своего драгоценного мальчика и обнаружил, что старший уже которую ночь хуй знает где пропадает. Хотя даже хуй этого не знал, ведь лица всех своих давалок в те дни старший Хайтани не пытался не то что запомнить, даже не рассматривал особо.              Прощальная неделя отрыва, прежде чем уйти в монастырь.              Как-то так Орхидея обозначил для себя эти дни бесконечного алкогольного — и не только — опьянения. И примерно то же самое сказал Королю Поднебесья, когда тот за многострадальные косы оттягивал его от очередного толстого члена, толкая в сторону вечно недовольного Моччи.              Как выяснилось позже, он лишь выглядел устрашающе, а на деле оказался вполне милым и воспитанным алабаем, что беспрекословно слушался своего Хозяина и, следуя его приказам, вытрахивал из Хайтани его блядскую натуру не менее толстым членом, чем тот, которого Рана так невежливо лишили.              — Если хочешь прикоснуться к Королю, ты должен стать достойным.              Послушным.              Молчаливым.              Ползающим у ног Изаны.              Он научился с благодарностью принимать все удары, просить новые, прятать под черной формой кожаную портупею, что туго стягивала грудь и лишний раз не давала сделать глубокий вдох. Научился терпеливо ждать, пока Курокава алой веревкой вязал витиеватые узлы вокруг его тела, и лишь тихо скулить, покорно ожидая большего.              Но снова и снова получая лишь ощущение сдавливающей невесомости, за которой наступала полная темнота и удары тонким стеком, которые считать приходилось, прислушиваясь к шагам вокруг себя. Хлесткие удары со всех сторон сыпались, но услышать удавалось лишь приближение Моччи, его шершавые ладони, что по команде меж веревок скользили. Скользили внутри, медленно подготавливая, пока на места ударов падал горячий воск.              И падала повязка с глаз в то же мгновение, как Мочидзуки начинал в него погружаться. Невыносимо медленно, чтобы каждый дюйм прочувствовать, каждый изгиб. Чтобы представлять, как это Курокава сейчас ощущает, насаживаясь на Какучо, наматывая на ладонь толстую цепь его поводка. Улыбаясь.              Значит Ран хороший. Значит скоро сможет так же близко, как и Хитто, к Королю находиться. Сможет опустить голову на его плечо и скулить сквозь особенно крупный кляп, ведь в прошлый раз провинился, не смог сдержаться и сомкнул зубы на бронзовой коже, оставляя яркий след, за который Курокава его ремнем выпорол, как нашкодившего ребенка.              Рану пока что даже прикасаться к нему было запрещено. Он мог лишь раскачиваться на шелковых веревках, заполняя просторную комнату своими стонами, и ждать.              Хайтани трепетно ждал каждую встречу.              Но на последнюю он так и не смог явиться. Пару дней неподвижно лежал на кровати и лишь спустя год впервые решился прийти на его могилу.              Отпустить наконец-то, падая в грубые руки Терано.              Без какой-либо надежды, без чувств и ожиданий. Просто пойти следом, как доверчивый ребенок, которого конфетой заманили в логово зверя. Но лишь с той разницей, что Хайтани знал, что с ним произойдет, пусть и без подробностей.              И без лишних слов, всего лишь пообещав новую форму на смену только что порванной, Терано нагнул его над роялем. На плечи давил, заставляя полностью грудью на лакированное дерево лечь и получить несдержанно сильный укус на плече за свое недовольное шипение.              Саус оказался из тех, кто не церемонится особо. Смазку внутрь прямо из бутылочки заливает, растяжку сразу двумя пальцами начинает и ими же заканчивает, бросая короткое «потерпишь».              Терпеть Хайтани не привык и стонал от боли, срываясь на крик от особенно резких толчков, пока Минами это окончательно не надоело. И теперь приходилось в огромную руку мычать, укусить пытаясь, за что получал еще более резкие толчки. Короткие и быстрые, как удары на очередном забое, только вместо треска сломанных костей по комнате разносились влажные шлепки. Слишком много смазки.              Спермы тоже слишком много оказалось. Терано внутрь кончил, не предупреждая и не извиняясь после. До последней капли излился, глубоко внутри находясь, и отошел сразу же, по новой растрепанные волосы в тугой пучок собирая и более не оборачиваясь.              Оно и к лучшему.              Потому что отвратительно мокро, липко и выглядит особенно блядски. И еще хуже, когда пришлось встать с ебаного рояля и морщиться, вздрагивая от необычных и не самых приятных ощущений, пока густеющая сперма по бедрам стекала.              Теперь-то Ран точно настоящей шлюхой был. И в добавок ко всему Саус ему яркий отпечаток ладони на заднице оставил, ведь он ебаный мудак, которому на своих шлюх плевать совершенно. Уйдет одна — ее место без промедления займут трое новых.              — Если что-то не нравится, проваливай. Либо сам приходи, больше звать не буду.              И Ран приходил, ведь не меньшим мудаком был, а искать кого-то другого у него не было настроения. Может быть потом, когда поднаскучит вымывать из себя семя Минами, а потом наблюдать за невообразимо быстрым танцем его пальцев по клавишам, вслушиваясь в неожиданно нежную композицию. Стараясь не задумываться о том, почему из всех возможных произведений эта гора мышц выбрала какой-то там «Колокольчик». Мудло навсегда мудлом останется, как бы хорошо он не трахался, и однажды все же придется от него уйти.                     Однажды придется снова на уебанское кладбище тащиться. Хорошо хоть, что в этот раз не было настолько больно. Скорее просто обидно — Ран ведь только-только привык, а Саус вроде как перестал полностью игнорировать его после секса и даже стал одаривать редкими поцелуями.              И ушел.              И теперь Ран вынужден снова привыкать.              К колючему взгляду раскосых глаз и строгому, пусть и приправленному хитрой ухмылкой «ничего личного, Хайтани: тебе плохо, мне плохо, но мы вполне можем помочь друг другу». И недосказанным, но весьма отчетливым в распалившемся воздухе висело ледяное «пока не встретим кого-то получше».              А до этого можно было расслабленно лежать в объятиях Хаджиме и потягивать неприлично дорогой виски, пока кому-то снова не приспичит потрахаться.              Лениво так. Им некуда было торопиться, лишь наслаждаться успехом и тягучими прикосновениями. Никакого напряжения, без всей этой жгучей страсти и болезненного желания, после которых приходится из пепла возрождаться, каждый раз теряя какой-то особенно важный осколок. Минимальная скорость, слегка ускоренное дыхание, едва слышные стоны, порой разбавляемые рваным смехом, и лишь под конец в спину впивались острые ногти, вычерчивая на коже паучью лилию, что годами травила их души.              Они словно бродили в каком-то тумане, порой сплетались сонными змеями, но по-прежнему не видели ничего перед собой. Держались вместе, лишь чтобы окончательно не потеряться. Собирали себя по крупицам, неспеша склеивая их алкоголем и безымянными таблетками. Ловили яркие приходы, кувыркаясь на огромной кровати среди смятого шелка, но все никак из тумана выбраться не могли.              И после каждого раза в мыслях по-прежнему продолжало неприятно звенеть непроизнесенное вслух и без конца повторяющееся «лишь пока не найдем кого получше».              И Коко все же нашел. Все чаще пропускал их встречи, ссылаясь на бессмысленные причины, неожиданно мягко улыбался пришедшим на смартфон уведомлениям, надевал свои самые лучшие рубашки, заказывал пышные букеты и дорогие вина. Выскальзывал из объятий Рана, настолько ловко втискиваясь в идеальный мирок Риндо и Сои, что старший Хайтани аж завидовать начал. Ведь, получается, он тоже мог бы так сделать. Но теперь-то уж точно вклиниться никак не получится.              Да и не был он создан для чего-то столь нежного и хрупкого, где каждое прикосновение переполнено теплом, а взгляд ласкает даже душу. И от одного только описания в сон моментально клонило.              Наверное, тот туман все же обычной скукой был.                     Потому на этот раз Ран немного веселья в свою жизнь добавить решил. И по традиции просто нашел себе другие руки, в чьи объятия можно было упасть и забыться, но теперь не загибаясь от скуки. Благо, долго искать не пришлось, лишь глаза протереть и оглядеться, внимательно изучая каждый темный угол в пристанища Канто Манджи.              Ханма ведь такой же. Брошенный и ебнутый. Улыбается, когда ему ебало бьют, и даже возбуждается от этого.              Но, прежде чем узнать об этом, они просто курили вместе. Молча мерзли на крыше, чтобы Майки не ебнул их из-за задымленных коридоров, и смотрели то вдаль, то вниз. То на бегущих по улицам людей-муравьев, то на смазанную иллюзию собственных тел, расплющенных об асфальт.              А потом напились как-то, совершенно не планируя этого, и полночи ныли друг другу, что никому они нахуй не нужны и неизвестно, что вообще с этим дерьмом делать и как выжить в мире, где столь превозносится вся эта ванильно-розовая поеботня, притрушенная сладкими сказками о вечном. Но почему-то все вокруг молчат, что любое «вечно» заканчивается одинаково — у надгробной плиты. Буквально или образно.              Они уснули, прежде чем успели поцеловаться. И упали утром с дивана, запутавшись в длинных конечностях.              Как-то так, словно двух слипшихся осьминогов, их нашел Вакаса и настойчиво позвал в свой зал, словно это как-то помочь могло. Лишь напомнить о позабытых ощущениях, ведь Ран очень уж давно руками не дрался, тем более так долго. Еще и постоянно пропуская удары слишком изворотливого Шуджи.              — Повторим как-нибудь?              — Конечно.              И через неделю Ран был готов куда лучше: дома так долго насиловал кулаками грушу, что даже Риндо переживать начал и лично руки ему бинтовал. Но только зря нервничал.              На первых же минутах спарринга старший Хайтани восседал на распластавшемуся по матам Ханме, который все продолжал смеяться, как ебаный клоун-психопат, за что и получил еще несколько ударов по усмехающемуся ебалу. А потом еще разок, чтобы не терся своим стояком о зад Орхидеи.              Но кровь из разбитой губы лишь сильнее заводила. Или же это заслуга неприлично длинного языка, что ее Шуджи слизывать начал, пока снова и снова вскидывал бедра, притираясь ближе к замершему Хайтани. Косы недостаточно растрепанные оказались, чтобы скрыть отчаянно краснеющие щеки и плечи.              Блядский Ханма с его блядским языком вызывал неожиданно яркие и откровенные фантазии. И словно мысли читать умел, ухмылялся сильнее и лишь больше язык вываливал как та псина в окне пикапа. Хвастался, дразнил, изводил и смеялся, как умалишенный, резко меняясь с Раном местами, подминая его под себя и без малейшего зазрения совести срывая брендовый спортивный костюм. Бог Смерти на то и бог, что ему глубоко плевать на деньги и известные имена.              И плевать он, к слову, действительно любит. Сперва медленно. Старательно скапливал слюну, собирая на кончике языка, нависая над Хайтани и коленом на его уже полувставший член надавливая, чтобы тот рот открыл в шипящем стоне и поймал предложенное угощение. А после опять. И опять. Словно обычные поцелуи внезапно слишком скучными стали.              И стоило навстречу потянуться, желая куда больше получить, слизать подсохшую кровь и наконец-то ощутить в себе этот гребаный язык, как Шудши вновь отстранялся.              Дразнит, сука такая.              Смеется и сильнее вдавливает в маты чужие запястья, глазами бегает вокруг, размышляя о чем-то, когда должен лишь о полуголом Хайтани думать. Ран что, зря сейчас извивается под ним и ноги шире разводит? Он, вообще-то, по ощущению толстого члена в своей заднице соскучился. И член Ханмы, трущийся о его бедро, вполне подойдет. И похуй, что они потные после тренировки, все в крови и на эмоциях. И снова просто на слюне и ненадежном «я постараюсь осторожно».       И ведь действительно старался, входил предельно медленно и шею нечеловечески длинным языком вылизывал, чтобы после прикусить до крови и одним резким движеним полностью в Хайтани погрузиться. Не извиняясь и не дожидаясь, когда он привыкнет и перестанет вертолеты ловить.       С Шуджи действительно весело оказалось. Особенно когда он ускорился до предела и лишь о собственном удовольствии думать начал, полностью игнорируя сбивчивые мольбы Рана и слабые попытки вырвать руки из стальной хватки длинных пальцев. И вскоре этими пальцами давиться пришлось, чтобы хоть немного стоны заглушить, которые сдерживать невозможно уже. И в мыслях осталось лишь желание как можно больше из этой ситуации отхватить.              И после ярких вспышек удовольствия уже оба отхватили пизды от Вакасы за оскверненный спортзал. Да и хуй с ним. Маты, конечно, помягче стены будут, но гораздо приятнее вжиматься щекой в любимую подушку и сжимать в руках не потную толстовку, а скользкий шелк. Да и стоны можно не сдерживать: бедненький Риндо уже привык слушать, как его старший братец просит глубже, грубее, быстрее и в экстазе выкрикивает разные имена.              И через несколько месяцев — Шуджи на удивление долго продержался — снова будет кто-то новый. Синигами не может подолгу на одном месте оставаться, вот и свалил однажды. Расплывчато пообещал вернуться, но за день до отъезда долбил Рана настолько сильно и долго, что на стене остались вмятины от без конца бьющейся о нее кровати.              Очередной пройденный этап. Даже обидно особо не было, да и зад больше не будет болеть от каждого шага, отдавая болью в поясницу.              И найти кого-то нового проблем не составит. Вот бы еще этот новый оказался более-менее постоянным, все же Хайтани не молодеет и вечно по барам шляться особого желания нет.              Но придется.                     С Майки ему хватило всего одного раза.              Во-первых, трахать кого-то, находящегося едва в сознании вот вообще не интересно оказалось, хотя некоторые безостановочно о подобном опыте заливают, превознося чуть ли не выше небес.              Монотонно, молча, без лишних движений — совершенно никакой отдачи, словно Хайтани куклу ебал. Сано даже таким же холодным был, будто труп ходячий. Уж лучше думать про куклу. Красивую такую, бледную, маленькую, что хотелось поднять на руки, расчесать, приодеть, да на каминную полочку поставить, чтобы лишь со стороны любоваться, не касаясь холодного фарфора.              План оборвался уже на пункте «поднять на руки», когда Манджиро впервые подал голос, простонав настолько тихо, что могло и показаться. Потому-то это и было настолько прекрасно.              Совершенно отличное от всех тех искусственных криков и визгов, что порой приходилось выслушивать. Что-то столь хрупкое и нежное, особенно желанное. И опасное в своей скрытой силе. Как то оконное стекло, к которому Хайтани прижимал Майки, медленно толкаясь в него.              Они над всем Токио возвышались, парили где-то, где голоса приглушенные, где тишина лишь изредка священным шепотом прерывается.              Что-то такое особенное.              Таинственное и интимное, что в груди давит что-то, не позволяя сильнее бедра Майки сжать. Совершенно не хотелось следов оставлять. К искусству нельзя прикасаться, а он у окна брал, мелко целуя обветренные губы, приподнимая исхудавшие ноги и на весу, почти без опоры в Сано проникая, выпрашивая у него хоть какие-то ответные действия.              Чтобы кукольные ручки обвили плечи, а тонкие губы в сладком стоне изогнулись, когда на костюм Рана капли спермы брызнули. Почти волшебно.              Но это что-то, чего вполне хватает вкусить лишь раз, чтобы на всю жизнь наполниться.                     Тем более, когда то самое позабытое «во-вторых» уперло дуло пистолета в висок Рана, стоило ему только ступить за порог кабинета главы бонтен.              — Как настоящая верная псина стережешь своего хозяина? — язвить в такой ситуации было отвратительно безрассудной идеей, но у Хайтани мозг поплавился после близости с Манджиро.              — Ты не в том положении, чтобы шутить, Хайтани.              — Решил наконец-то убить меня? — и было почти не страшно, у Риндо все равно еще двое дорогих сердцу останется.              — Увы, но всего лишь объяснить, что лучше тебе больше не приближаться к Королю.              — И кого же мне тогда трахать? — его мозг и вправду поплавился, раз на губах улыбка появилась, а взгляд привычно хищным стал, — Может тебя?              — Может, — пистолет обратно в кобуру вернулся, — и меня. Ты ведь хорошо поддаешься дрессировке, не так ли?              Снова цепи и ремни, лишь кляпы заменились пистолетами, раздражая язык холодным дулом с горьким привкусом горелого пороха.              Харучие любил играть, ставля на кон абсолютно все, не вынимая патронов, не заглушая смеха. Он с легкостью привязывал Хайтани к кровати и избивал ремнем, пока кровь не начинала проступать, а голос хрипел от боли, смешанной с отголосками наслаждения. Боль Ран не любил, но вибрации вставленной в него игрушки приятной пульсацией по всему телу разносилась, отчасти заглушая боль от ударов или падения на колени.              Санзу любил, когда ему лизали, порой по часу заставляя Рана водить языком по его аналу, слизывая фруктовую смазку, смешанную с кокаином, пока в висок упирался любимый пятисотый револьвер, обостряя и без того обостренные чувства.              — А теперь… кто из нас настоящая псина?              Санзу каждый раз это спрашивал и смеялся надрывно, толкая в бок и за поводок дергая, вынуждая ткнуться носом в колом стоящий член. Сполна наслаждался своим превосходством, пока Ран слепо вглядывался в потолок, не имея сил даже что-то ответить, а ведь еще даже не конец.              Харучие откровенно издевался над ним. Выматывал долго и абсолютно безжалостно. Мешал кровь с наркотой, скармливая Рану безымянные таблетки и часами на его члене прыгая, предварительно парочку колец надев, чтобы раньше времени не спустил, полностью его ебливую тушку наполняя.              Этой скотине наркоманской вечно мало было, а у Рана после их игрищ в голове не оставалось ни единой мысли.                     Лишь ощущение чьих-то прохладных рук. Немного мозолистых, сильных и давно знакомых.              Какуче помогал каждую новую рану обработать. И почти всегда молчал. Водил ватным диском по искусанным плечам, покрывал все гематомы травяными мазями, осторожно клеил пластыри на свежие разрывы и порезы и до последнего молчаливым оставался, собирая обратно в сумку все медикаменты и бинты.              Он ни слова не проронил, даже когда Ран потянулся к нему за поцелуем.              Почему подобные поцелуи называют горькими? Они ведь соленые… невозможно медленные, мокрые от слез об утраченном, непривычно мягкие. Вскрывают грудную клетку без скальпеля и пилки, даже особых усилий не прикладывая. Перебирают все оборванные струны души, ласкают каждый белесый шрам и отвратительно бережно обнимают сердце.              Обнимая при каждом плавном толчке, что словно кровать из-под их тел выбивал, приглашая в открытый космос, где нет границ — одна лишь неторопливая нежность, ореховыми сиропами разливающаяся в их душах в попытке исцелить и согреть, подарив долгожданное спокойствие в крепких руках, что, казалось, лучшей опорой были.              Потому что Какуче понимал. Он тосковал, горевал, на самое дно скатился вслед за призрачными платиновыми волосами и прикосновениями холодных рук. А у Рана руки всегда теплые, горячие даже, как и его желание потеряться или найти последнее убежище.              И они почти нашли, слегка царапая плечи и упирая взгляды в потолок, чтобы не проронить ненужные слезы. Чтобы сдержать все непроизнесенные слова, оставаясь тягучей сладостью на кончике языка.              Горечь проявляется лишь утром.              — Я думал, что смогу. Но я никогда его не отпущу.              Ран целует его прежде, чем Какуче успевает произнести ненужные сейчас извинение. Прикасается к августовской татуировке на груди почти невесомо, словно пытается нежные крылья бабочки погладить.              И уходит, так и не признавшись, что тоже так и не смог отпустить.              Но тоже надеялся на лучший исход.                     Поистине лучший он находит совершенно случайно, уже почти отчаявшись, смирившись со следами удушья на шее и синяками по всему телу. Временное наслаждение для него было лучше вечной тишины.              Старший Хайтани верил только в силу и оружие, а религию, какой бы она ни была, считал лишь глупой сказкой. Но однажды услышал, как поздним вечером Тайджу читает Святое Письмо, а после молится, пряча в ладонях витиеватое распятие.       А после витиеватые узоры выводит на коже Рана руками и языком, каждый шрам целует, невесомо гематомы ласкает и своим падшим ангелом называет, снова и снова в ленивые поцелуи утягивая. Глубокие, что дышать невозможно, но Шиба по волосам мягко гладит и напоминает сделать вдох, хвалит и снова целует, и снова хвалит, скользя ладонью меж обнаженных бедер. Называет хорошим мальчиком, совершенно наплевав, что Хайтани старше. Ведь дрожит совсем как маленький, ближе льнет, под каждое прикосновение подставляется.       И скулит жалобно, когда растяжка до оргазма доводит, ленивого точно как все движения Шибы. Он не торопится никуда, смотрит из-под опущенных ресниц, словно на икону во время молитвы, и целует до алых мотыльков перед глазами, чтобы ни капли боли при первоми проникновении не было, а удовольствие все тело обвило, в подобие транса погружая.              И после первого — спустя столько лет — нежного и неторопливого секса Ран плачет неожиданно даже для себя. Вспоминает, как прежде они лишь молчали, слушая церковный хор, как, опустив головы, шли в ресторан, лишь изредка заученными фразами перебрасываясь, как Ран почти раздвинул ноги, но после ужина отчего-то поехал домой один. Он трижды ехал домой в одиночестве, путаясь в ощущении и из-за выпитого вина.              Ни единого намека на что-то большее не было, лишь тихие молитвы перед ужином и разговоры ни о чем, не вдаваясь в подробности процветании клубов и ресторанов.              Не вдаваясь в подробности о израненных сердцах, что уже почти закрылись. И ресторан закрылся после их ухода, вернув на февральские морозы, окутав тихим смехом. Вина чуть больше прежнего было, а на душе так необъяснимо легко было, что поцелуй их тоже легким был, теплым и мягким, шарфом пряча шею от порывистого ветра.              Молитвой пряча все недомолвки и падая на кровать, целуя до сладкой тягучести в груди. Растягивая так неожиданно медленно, словно неспешная игра на пианино, нажимая на все нужные точки, создавая идеальную мелодию стонов и вскриков. И глаза закатывались от удовольствия, молчаливо выпрашивая большего.              Вымаливая почти, так необдуманно обозначив Тайджу своим личным божеством, терпеливым и тихим. Он без слов понимал, когда остановиться надо было, а когда навстречу толкнуться, выбивая весь воздух из легкий и целуя, поделившись своим кислородом.              Поделившись своей душой, пока Ран на кровати плавился, хватаясь за татуированные плечи, прося быстрее. Но так и не получая желаемого. Получая в разы больше — тихий трепет и наворачивающиеся слезы, которые так и не удалось сдержать. Ведь Шиба смотрит, не отрываясь, целует и двигается плавно, давая прочувствовать каждый толчок, каждый миг. Чтобы запомнить, как молитву, проникая в самую душу неожиданной нежностью.              Тайджу сцеловывает все слезы, целует влажные волосы и зардевшие скулы, ласкает до последнего. А после снова, снова… последний поцелуй на едва шевелившихся губах оставляет и на балкон выходит, еще в комнате сигарету поджигая, накрывая Рана одеялом, чтобы нагой не замерз на предрассветном сквозняке.              Чтобы никогда больше не замерзал, прижимаясь как можно ближе, обнимая крепко, в шею целуя, в чуть колючий подбородок и высокие скулы. Ран табачный дым с его губ собирает, почти умоляя остаться до утра.       А там уже и навсегда.