Не сегодня

Сехун сам себе никогда не признается, что сюда просто сбежал. В городе слишком много шума, спешки, липких сочувствующих взглядов; солнце плавит асфальт, машины возле главного офиса понатыканы как попало, и это неожиданно становится последней каплей. Поэтому когда Кенсу, спустившись по ступенькам, задумчиво предлагает поехать всем вместе пообедать, Сехун откровенно бесится и говорит, что хочет побыть один. Ему, конечно, никто не верит. Тот факт, что Сехун предпочитает лелеять свое одиночество в определенной компании, давно перестал быть для парней тайной, но все еще оставался табу для обсуждения. Плюс два сочувствующих взгляда в затылок (Чонин даже воздуха набирает, чтобы окликнуть), но Кенсу только машет рукой: “Плевать, пусть идет”, и Чонин послушно затыкается, как и всегда, когда Кенсу решает заговорить. Минсок утомленно начинает: “Да когда он уже…” – и дальше его недовольство застревает между гудением пробки и шевелением тротуара. Не то чтобы Сехуну требовалось хоть чье-то поощрение. Его мерс, облепленный со всех сторон хендаями и киа, выглядит до неприличия уныло. Утерев запястьем пот над верхней губой, Сехун лезет в салон, и машина урчит вслед движению его ключа, наполняет легкие кондиционированным воздухом с легкой цветочной отдушкой. Сехун сдирает с себя кепку и полароиды, забрасывает их на заднее сиденье, откидывается на спинку кресла и замирает. Это все еще не похоже на спокойствие, но уже на пути к нему. Кажется. По крайней мере, его спекшийся мозг перестает генерировать чистую рафинированную ненависть и разбавляет ее тянущей тоской. Челка мокрая насквозь и лезет в глаза. Откинув ее со лба, Сехун лезет за телефоном. Абонент в сети. “Поздравляю с дембелем” “Чего не приехал?” “Тебя все ждали” Сообщения мгновенно становятся прочитанными, но ответа нет. Даже анимация, что абонент печатает, не появляется. Прождав без толку минуты три, Сехун выуживает из-под заднего сиденья переносной холодильник, нашаривает баночку фанты и щелкает ключ-кольцом. Пузырьки раскаленными вспышками взрываются в носоглотке, и от этого на глазах выступают слезы. Скорее всего от этого. А не из-за того, что телефон наконец разражается ответом. “Был занят” “Так был занят, что даже не захотел ребят увидеть?” “Захотел, конечно” “Просто не успел” “А меня?” “И тебя” “Сильно?” “Больше всего на свете” Чондэ можно ненавидеть хотя бы за честность. Бесчеловечную, без предупреждения, без объявления войны. Металлическая рука сжимает внутренности до потери воздуха. Газированное горло перекрывает отсутствием кислорода, нечем дышать. Господи, ну сколько уже можно скучать настолько сильно, что воздух заканчивается? “Буду ждать тебя на нашем месте” “Сехуни” Сейчас будет неприятно. В других случая Чондэ не переходит на нежности – только когда ему беспомощно жаль. То есть почти всегда. Чондэ такой ласковый, что Сехун искренне не представляет, как его вообще можно не любить. “Я не приеду” “Ты обещал” “Ты обещал, что мы встретимся, когда ты вернешься” “И поговорим” “Тогда пообещай мне, что мы просто поговорим” Тогда пообещай мне, что меня не расплавит, когда ты приедешь. “Ничего не могу обещать” Как и ты мне. Хотя нет, ты-то как раз обещал, что мы расстанемся, что это последняя встреча, что вот-вот. Сколько раз это случалось, не напомнишь? Как будто уже перевалило за второй десяток. “Тогда я не приеду” “Сонхва сегодня должна родить” Ауч. Хотя наплевать. Хотя нет, кого он обманывает. По венам движутся ледяные пузырьки газировки, и от этого колет сердце. “Я буду ждать тебя до пяти” “И очень обижусь, если ты не приедешь” Абонент в сети. Ответа нет. Сехун берется за руль и выезжает на трассу. В городе движение почти нулевое, но за его пределами становится легче. Ветер лениво перебирает редкие пряди облаков, небо раскаленное до голубизны. Пригородные магазины уходят, оставляя после себя расстеленные до горизонта поля. Частные дома, вкопанные в газоны. Жара. Скорость девяносто пять миль при разрешенных восьмидесяти. И вот он здесь. Внутри дома такая тишина, что сначала это похоже на обморок. Прохладно и сыро, с заднего двора тянет чистой родниковой водой и стуком капель об камень. Чондэ купил этот дом, когда устал прятаться в городе. И поселил в нем Сехуна, когда устал прятаться ото всех. Сехун сбрасывает футболку и джинсы, весь этот пылающих городской шмот, и идет в душ. У него мало времени до пяти, хотя он понятия не имеет, к чему нужно готовиться. Знает только, что Чондэ приедет. Не сможет не приехать. У них никогда не получалось. После душа натягивает на голое тело вечно сползающую юкату, которую привез из очередного тура по Японии. Сехуну нравится, как он в ней выглядит: одновременно одет и не одет. Провокация и неправда. В холодильнике находятся три банки пива, оставленные здесь бог знает сколько времени назад – у них с Чондэ никогда не хватало сил запоминать такие мелочи. Рассудив, что срок годности пива ограничивается только здравым смыслом человека, который собирается его выпить, Сехун вытаскивает две банки, выходит на веранду и падает в шезлонг. Время далеко за полдень, но солнце бешеное, и даже близкое присутствие родника никак не может его успокоить. Быстро начинает печь лоб, но Сехун никуда не уходит. Он считает секунды. До пяти осталось так мало времени, а Чондэ никогда не опаздывает. Две банки пива на пустой желудок ощущаются как бутылка шампанского, выпитая после нескольких шотов виски. Как самая большая ошибка в жизни – как и все, что происходит в этом доме. Присутствие Чондэ сначала выдает шорох шин по гравию – наверняка опять такси. В последние дни, в эти времена коротких загнанных увалов, когда за полдня нужно успеть как за полжизни, Чондэ устает настолько сильно, что не рискует садиться за руль. После гравия идет дверь, хлопающая от сквозняка, потом набойки стучат по деревянному полу. Чондэ проходит дом насквозь, не останавливаясь даже чтобы проверить, не пересохли ли цветы в спальне, и тоже выходит на веранду. Стоит за спиной у Сехуна, и от его присутствия вся спина в мурашках. Сехун глубоко вдыхает. На секунду мелькает мысль: им действительно не стоило встречаться, они не оставались наедине так давно, и все, что накопилось внутри них, оно взрывоопасно. Но этот страх быстро уходит, притупленный алкоголем. Чондэ – это в первую очередь необходимость, решительная и непреодолимая, а потом уже любовь и все остальное. Лекарство с огромным перечнем побочек, которое после часа мучений все же снимет боль. Поднимаясь с шезлонга, Сехун даже не пытается запахнуть разъехавшиеся полы юкаты. Голодный взгляд ощупывает его бедра, живот и плечи, трогает бьющееся в кожу сердце, практически сбивает с ног. Опомнившись, Чондэ смотрит ему в глаза и улыбается почти смущенно: – Привет. – Привет, – слова такие тяжелые, что их приходится буквально выталкивать из себя. Даже после десяти лет присутствие Чондэ рядом ощущается неизменно: горячей щекоткой под ребрами, колотящимся сердцем, фантомным толчком между лопатками, неизменно навстречу. Сехун делает несколько шагов, но останавливается, когда Чондэ ощутимо напрягается. – Что-то не так? – спрашивает он, растерянный. Глаза у Чондэ, даже сквозь желтые стекла очков, бесконечно усталые. Он запакован в черные джинсы и белую рубашку без рукавов, черные же ботинки и идеальную прическу, словно жара его совсем не трогает. Зная его, после дембеля он вырядился бы в безразмерную худи и спортивки, но теперь у него обязательства. Десять лет назад у него не было ни таких глаз, ни такого костюма, ни таких обязательств. – Все так, просто… – Чондэ мнется. – Давай действительно просто поговорим? Без этого всего. Нам это не надо. – Уверен? – Конечно нет. Иначе я бы не приехал. Сехуну натурально хочется скулить. Не будь таким честным, не оставляй мне шансов. Вслух он, конечно, говорит другое: – Тогда прекрати на меня пялиться. – Да, извини, – Чондэ поспешно отводит взгляд и озирается вокруг, как будто не знает, на что ему смотреть. В этом доме направление его взгляда всегда одно. – У нас есть что-нибудь выпить? – У тебя, – Сехун печатает это слово капсом, – в этом доме есть только пиво. – Уф, нет, оно такое древнее, я бы не рискнул. – А я рискнул. Чондэ снова смотрит на него, и это ошибка: его взгляд спотыкается о губы Сехуна, и это дает зеленый свет. Сехун в три шага оказывается рядом, цепляет его за подбородок и целует. Голодная щекотка из-под ребер расползается по всему телу, касается кончиков пальцев, и теперь они дрожат, но очень сильно пофигу. Сехун мычит в поцелуй, толкается языком в чужой рот, и в этот момент его отшвыривают назад. Чондэ выглядит удивленным не меньше него самого, а еще немного задыхается. – Не надо, – просит он. – Я… ты… – Все правильно. Ты и я, – Сехун снова шагает навстречу, но Чондэ предупреждающе вскидывает руку. – Да блин, что опять? – Давай не будем, Сехуни. Мы продержались сколько? Семь месяцев? – Почти. – Было… нормально, согласись? – Это потому что ты был в армии. А не с… ней. – Прекрати. Не смей так говорить о ней. – А то что? – Ничего. Я ее люблю. – Это неправда. – Это правда. Черт, у меня там жена рожает, а я тут, с тобой, выясняю отношения. Зря я вообще приехал. Сердце стискивает такая боль, что Сехун почти тянется сжать юкату на груди, но пьяными руками тяжело управлять, поэтому получается только нервно дернуть пальцами навстречу. Взгляд Чондэ делается больным и затравленным, и от этого больно тоже. Сехун не любит загонять в угол лучшего мужчину своей жизни, но у них больше не получается по-другому. Колотит острым приступом дрожи, то ли температурной, то ли нервной; она проходит одним слитным толчком вдоль позвоночника, встряхивает его, как половик. – Ты замерз? – на автомате спрашивает Чондэ. Ага, в плюс тридцать. У Чондэ тоже проблемы с мыслями, когда они с Сехуном находятся в одной комнате. Это все еще радует, но больше не утешает. Сехун все-таки обхватывает себя руками за плечи, потому что не представляет, как еще успокоиться. – Что с тобой? – рядом тут же оказывается Чондэ, его запах, его голос, прикосновение губ ко лбу. – Ты перегрелся? Сколько ты уже здесь находишься? Почему ты вообще находишься на солнце в такое время? – Отвали от меня, – просит Сехун, но вяло и даже не отбивается. Его просто не хватает. – Если не собираешься со мной трахаться, просто свали уже куда-нибудь. – Пошли в дом. У тебя, похоже, солнечный удар. – Нет у меня никакого удара, оставь меня в покое. Езжай к своей Сонхве и ей езди по мозгам со своей заботой. – Сехун, прекрати, мы с тобой не чужие люди. – Действительно, мы всего лишь трахаемся последние десять лет. – Мы не, – Чондэ морщится, – трахаемся. – Ну конечно. Если я скажу, что мы тут любовью занимаемся, ты снова будешь все отрицать. Чондэ замирает очень удачно – глазами прямо напротив глаз Сехуна, и в них бегущей красной строкой: нет, он не станет отрицать. Неоспоримое болезненное принятие. Такая же безусловная необходимость в Сехуне, такая же невозможность уйти. Сехун ощущает его дыхание на своих губах. Слова раскаленными каплями падают на кожу, когда Чондэ начинает говорить: – Нам надо это прекратить, – почти шепотом, между ними даже голоса не осталось. – Нет, это надо тебе. Но даже ты сам этого не хочешь. – Сехун, пожалуйста. – Если ты сейчас уедешь, я позвоню Вонхо и поеду трахаться с ним. – Правда? Появляется даже желание ему соврать, но Сехун не может. Не когда Чондэ касается его губ своими и держит взглядом. – Нет, – в прошлый раз такой загул закончился истеричной попыткой выбраться из-под чужого тела в самый последний момент, пощечиной, скандалом и минус одним контактом в телефоне. – Я не смог. Однажды. И не смогу. – Сехун, мы должны перестать. Ты же понимаешь. И тут до Сехуна доходит: Чондэ его упрашивает, потому что никогда не сможет сделать этого сам. Он уже приехал, поддался, в который уже раз переступил порог этого дома, чтобы опять не смочь уйти. Сехун уверенно проваливается в кипящее пекло его взгляда, и обнимает ладонью шею, хотя точно знает, что Чондэ никуда не сбежит. – Неа, мы никому ничего не должны. Понимание этого все же приводит к взрыву. Они вдвоем падают на шезлонг – сначала подкошенный Чондэ, Сехун сверху, переплетение рук, поцелуев, совершенно лишней сейчас одежды, которая очень быстро исчезает. Сехун губами терзает бешено колотящуюся вену на шее Чондэ, пока тот лезет руками под юкату. Щелкает крышка тюбика, который всегда валяется где-то на веранде – он был куплен ради того, чтобы всегда быть забытым в ее деревянных складках, даже уборщице запрещено его выкидывать – и одних рук становится мало. Тупая боль быстро перерастает в торопливое жадное движение, Сехун стонет и задыхается, качается, сбивая колени. Солнце падает ему на макушку, Чондэ отчаянно жмурится и прижимается ближе – всего этого так много, что между губ рождается тупой полуосмысленный шепот: спасибо, что ты есть, спасибо, что ты здесь, спасибо, что ты любишь эту суку внутри меня. Спасибо, что ты любишь эту суку-меня. Потом они еще долго лежат, расплавленные этой ошалелой жарой. Сехун пальцем выводит липкие линии на спине Чондэ и не находит в себе сил даже поднять голову с его плеча. В вывихнутой куче одежды оживает телефон, и Чондэ тянется к нему, снимая ладонь с поясницы Сехуна. Можно попросить его не отвлекаться на всякие глупости, но Сехун слишком занят тем, вычерчивает языком свое имя на шее Чондэ. Когда Чондэ начинает говорить, его голос похож на битое стекло. – Сонхва родила. Девочку. На битое стекло, по которому тебя волокут. – Поздравляю.