«Запечатление!» — ирония, размах чужих рук и полный нигилистическим высмеиванием до краёв голос его сверстника из Храма Света.
«Запечатление…» — мечтательность, неразделимая от его матери. Любовь, сочащаяся сквозь один и тот же ею обожаемый рассказ, запомнившийся навсегда.
И его собственное, отдающее болью, и не внёсшее в его жизнь ничего, кроме скорби. До сих пор, и прямо сейчас, сжимающее сердце, учащенно забившееся в груди, в тиски, влекущее за собой только беспокойство и, в такт перекачиваемой с усилием крови, шум в голове. Вибрацию в горле. Слабость в конечностях. Алукарду кажется, словно его определение, каким бы оно ни было действительным по отношению к его жизни, является самым жалким. Ни озорство и безличностный, сугубо познавательный, научный интерес. Ни высмеивание и, отчасти, наивное бунтарское отторжение. Ни открытое в своей слабости и искреннем обожании. Ни неспособное решить, магическая ли это ересь или святое расположение самого Лорда. Именно его трусость, его колебания и избегания — вот, что есть позор. Деяния и мысли, исходящие из страха и глупости. Отвратительная дуальность неспособного собрать себя в руки разума, расходящегося в мышлении с пресловутым сердцем, ответственным за чувства, тёплые и поглощающие всё пространство под рёбрами, охватывающее лёгкие и не позволяющее им дышать. Волна стыда и чего-то, ещё не особо оформленного и понятого, опускается на его тело, как глубокие, почерневшие в ночи воды прилива, и берущая верх горечь вяжет из внутренностей морские узлы. Именно взгляд, говорила ему мама о любви в принципе, показывает и определяет крайне многое. С него всё и начинается — с первого, искреннего знакомства, с мысли, зародившейся даже до рукопожатия, до приветствия. Конечно, взрослея, он понял, что романтизация и упрощение, столь легко идущие с уст его матери, пытались научить его, тогдашнего ребёнка, лишь некому оптимизму и воздушной мечтательности — самому понятию любви, как желанию любить и быть любимым; как способности отдавать и быть уязвимым. Всё-таки, первое впечатление и действительность «в мире взрослых» крайне часто расходились, если не были и вовсе негативными, зеркально отражёнными, версиями друг друга. Нельзя сказать, будто мужчина винит её за это — за попытку сделать мир проще, чем он есть. Дать его в лучших красках, чем он есть. Позволить быть к нему открытым и любознательным, чего, возможно, он не заслуживает. Вспыхивающий в голове, будто огонь на спирту, самый проклятый день его жизни, не кажется запомненным в мельчайших деталях — точно нельзя сказать, что было утром, в какие дурацкие, и ненавистные до самого его выпуска, безликие монастырские шмотки его одели, чем обедал, какие из врачей, подобно голодным акулам, опрашивали его насчёт самочувствия или воспоминаний о произошедшем. Ничего из всего времени, проведённого до, не является достойным, или отпечатавшимся где-то в его нейронах, именно в этот день: дурацкие рубашки и брюки, пахнущие крахмалом и полынью, в скором времени стали его повседневной формой, как сироты, ныне живущей в Храме Света; разрисованный многочисленными сюжетами со святыми, целителями, ангелами и их больными, высокий потолок, со временем очерствлённый пошедшими трещинами, засел в памяти только потому, что Алукарда после угораздило, на протяжении его долгой жизни в приюте, ещё несколько раз попасть конкретно на данную койку и так же рассматривать пространство над собой на протяжении долгого времени; распущенный и беззастенчивый аромат весны, входящей в свой самый цветастый период, встречал юношу каждый год, примерно в апреле–мае, в зависимости от того, насколько жадной до своих последних заморозков была зима. Всё-таки, если прикидывать её речь только к одной вещи, то мама была права, права на все сто, ибо именно по отношению к «запечатлению» её слова являются, в понимании Алукарда, совершенно непоколебимыми в своей истине. Что тогда, когда его разум, скучающий, разъярённый, и одновременно с этим уязвимый, как резаная рана, сосредоточился на ком-то, кого заметил среди толпы таких же сирот, как и он, совершенно случайно, и не смог, потеряв способность дышать, слышать или двигаться, отвести глаз от чужих, встретивших его с некой усталостью, но искрящимся и оживляющим красные радужки интересом. Что сейчас, когда в его ладони, нагой от перчатки, покоится чужая, бледная, выделяющаяся на фоне его собственной кожи, с голубо-синими венами, разветвляющимися между костяшек к пальцам. С чем-то надломавшимся, как полая кость, осознание ударило его тогда, крайне и страшно к пониманию давно, в разрушенном, но продолжающемся детстве, и это образованное в нём острие продолжало колоть, повторяя произошедшее, как заевшая пластинка, всё одно и то же почти физическое ощущение, этот влажный хруст, сопроводивший собой необъяснимые в полной мере до сих пор психологические и химические процессы, в кратчайшие сроки выбросившие такое количество безумных гормональных сочетаний, что невозможно, даже прочитав так много литературы по теме, вспомнить. Что, по ощущению, было будто бы очень давно. Когда их дружба возобновилась, и влюблённость, похороненная под тоннами дел и отвлечений, нашла свой путь, раскапываемый нежелательно быстро, берущий, как будто бы мстя, с бо́льшей силой и волнением. Грейнджер, протягивающий ему руку с бокалом, желая выпить. Не способный, или даже не пытающийся, скрыть свою лёгкую, редкую к чужому обозрению, улыбку, когда его приглашение принимают. Удовольствие, будто бы им пахнущий; расположенность его позы и открытость, с которыми он что-то рассказывал. Внимание и интерес, видимые через его сосредоточенный, хоть и немного плывущий от опьянения, взор, в темноте ставший такого же оттенка, что и какое-то дорогое банкетное вино, распитое только ими двоими, сбежавшими с общего празднования. Грейнджер, с розовыми, от перенахождения на солнце, щеками, уставший от летнего зноя, и наслаждающийся лёгким прохладным дуновением, идущим с реки. Окунающий ноги в кусающую с жары воду, до неприличия удивлённый и испуганный всплесками, попавшими на него, обожжённый ими. Раззадорившийся, нападающий в ответ, и плещущий так сильно, что начавший забаву Алукард продрагивает, и на секунду жалеет, что начал. Напевающий мелодию, прежде чем её сыграть. Безуспешно разминающий намозоленные пальцы, покрытые бороздами от струн. Тихо и будто бы смущённо посмеивающийся над услышанной шуткой. Со своими, зачастую, бессмысленными и философскими рассуждениями, он приносил боль. Со своими безмолвными жестами поддержки, едва осязаемыми касаниями, крепкими объятиями, он приносил боль. Со всеми запахами, отдалённо напоминающих о нём, Грейнджер вновь, всё, что делал - это ранил, с любым воспоминанием и ассоциацией, с каждым днём, в котором они встречались, во всех снах, в которых он встречался. Мысли о нём - ничто иное, кроме как скорбь. Разрывающее на части счастье, заполняющее лёгкостью грудь, надевающее на лицо самую глупую и широкую улыбку. Тревога, пережимающая до хруста трахею, отчаяние, отравляющее мозг, самые светлые оттенки его жизни, отбрасывающие настолько яркие лучи, что они затмевали любую тяготу. Дарующие ощущение, словно всё будет хорошо. И что завтрашний день не лишён смысла. Мечник не знает, правда ли всё то, что это судьба. Является ли момент его детства - не более, чем наваждением. Фантазией, оккупировавшей его разум, обернувшей черепные стенки тюрьмой, и самой что ни на есть пыточной. Истязает ли его мышление его самого за просто так? Неужели они действительно связаны? Алукард смотрит на чужое лицо. Вишнёвые глаза теперь закрыты, и шрам на левой его части будто выделяется, краснея, сильнее. Его рот открывается сам по себе - делающий рваный вдох, действующий быстрее, чем мысли могут сформироваться. Хочется сказать что-то. Всё-таки, даже если это всё фантазия, его чувства реальны. Всё-таки, даже если это действительно их связь, особенная, проявившаяся даже до первого разговора, развязавшегося между ними, то, что развилось под её руководством, реально. Это не ошибка. Бледный образ, будто бы спящий. Военная форма, столь отличающаяся от их парадной. Грейнджер здесь. Они здесь. Слова, неспособные обрести свою форму, застревают комом, и собственное бессилие опускается неприятным, срамящим осадком. Он столько должен был сказать. Его сожаление не уйдёт. Оно будет цепким, каменным - таким же, как и окоченевающие в его руках пальцы. Алукард давится вдохом, и прижимается лицом к чужому плечу. Его потеря - это бездонные воды, поглощающие без остатка своего утопленника. Он обхватывает лежащее тело, обнимая в последний раз. Вдыхает едкий запах крови. И вместо слов, он весь дрожит. Из-за крепко сжатых зубов исходят первые всхлипы, и лицо жалит катящимися слезами. Его друг мёртв. Здесь больше нечего говорить.